Помню утро, когда сдал материал начальнику отдела, и уже через час меня пригласил... сам главный редактор. Я подумал: ну вот, наконец-то я "выстрелил"! Теперь мне скажут, молодец, сработал с огоньком, принёс что-то новое, по-настоящему свежее. Однако Гейко встретил меня недружелюбно, и по пунцовому лицу я понимал, что эффект мой "Коперник" произвёл обратный.
- Скажи-ка, Звягинцев, - главный обратился по фамилии, и это не сулило ничего хорошего. - Это ведь выдумка твоя, да? Такого же... забавного дядюшки немца нет в нашем городе, ты его сочинил?
- Вовсе нет! - протестовал я. - Он живет на Чернышевского, дом номер... - сказал я, и с удивлением заметил, что Степан Степанович записывает за мной.
- А раз есть, то это хуже. Плохо, Звягинцев, очень плохо, - он резко опустил стальное перо в чернильную установку.
Я молчал.
- Значит, этот твой Карл Эрдман учит тому, что ничто не умирает, а переходит в новую стадию?
- Совершенно верно.
- Что значит, чёрт возьми, верно!
Я вскочил при его выкрике.
- Ты, Звягинцев, больше других сотрудников газеты посещал лектории и кружки, и что ты там, спрашивается, делал? Мух ловил? Ты что, Канта ночью под кроватью начитался?! А сам-то, сам! Критику, понимаешь, наводил на комсомольцев, многие на тебя обиделись за горькую, но правду, а ты, - я смотрел на его разъяренное лицо, и хотел сказать: "Но ведь это же вы меня посылали, направляли, давали тему и говорили, как писать", но не смел и открыть рта. - Какое ещё бессмертие, комсомолец Звягинцев? Хотя какой ты, прости, комсомолец, когда знать не знаешь, что бессмертие - это миф, буржуазная ненаучная метафизика! И это только касаясь одного аспекта, а всё остальное и того хуже в твоём, с позволения сказать, опусе, - он тряс в воздухе рукописью. Скрепка сорвалась и звякнула о пол. - Всё в ней отдаёт какими-то забугорными антикоммунистическими идейками! Откуда он взялся вообще тут, это твой Эрдман, а? Кто он такой? С этим надо будет еще разобраться! Сумасшедший псевдофилософ, или до времени скрытый враг? Хотя какой скрытый - вот тебя уже, вижу, завербовал!
- Да вы что?
- Молчать! - я снова вытянулся. - Хорошо, что твой непосредственный начальник Павел Семёнович эту твою писанину из отдела сразу мне на стол принёс, хотя хотел идти в райком комсомола! Я отговорил! Пока никто больше, ох, никто этого не видел! Всё тобой написанное - издевательский поклёп на науку, каждое утверждение в корне противоречит марксизму-ленинизму! Не существует, и заруби себе на носу это, бессмертных звёзд, планет, существ, и нет никаких бессмертных душ. И боги, хоть греческие, хоть христианские - всего лишь пустые выдумки тёмных людей. И запомни: с мифами не бывает научных параллелей! С этим давно покончено! Зачем приносить со свалки истории подобное мракобесие?
Гейко долго молчал, расхаживая по кабинету. Временами кто-то робко постукивал по обивке двери и едва заглядывал, но редактор умел одним взглядом показать, чтобы от его кабинета отбегали, как от клетки с тигром. Раздавались и звонки, и я знал, как Степан Степанович относится к ним, но сейчас он не снимал трубку, и однообразное дребезжание телефона било сотней молоточков по ушам.
- Ладно, - вдруг он немного изменился, щёки едва побелели, и я выдохнул. - Я понимаю твой интерес к космосу, к устройству звёзд. В этом нет ничего плохого. Так есть же замечательные ученые, которые занимаются этими вопросами! Учёные, Николай, а не шарлатаны-проходимцы. Настоящие светочи науки по каморкам не сидят, в нашей стране нет, и не может быть такого, мы не на Западе живём, вот там-то, у капиталистов, как раз всё наоборот! А наши учёные работают в лабораториях, у них есть самые современные приборы для изучения звёздного неба. В общем, раз тебе интересно, я попробую переговорить с научно-исследовательскими институтами, будешь освещать их идеи и разработки.
- Но...
- Что?
- Все идеи, мысли Эрдмана основаны на диалектике, в этом они нисколько не противоречат марксиско-ленини...
- Звягинцев! - я снова подпрыгнул. - Ты что-то недопонял?
Гейко подошёл вплотную, его лицо опять дышало, как жаровня. Казалось, что вот-вот займутся пламенем мои волосы и брови:
- Я давно и внимательно слежу за тобой, и одного не могу понять. Чего тебе не хватает? У тебя есть всё! Твой отец - уважаемый, талантливый человек, передовик, рационализатор, его имя как светоча радиотехники останется и в будущем! Но ты то что? Почему занимаешься ерундой, вместо того, чтобы развиваться? Да если уж на то пошло, скажу как есть! Как старший товарищ скажу, хочешь, обижайся: я держу тебя в штате только из-за твоего отца, из уважения к нему! Иначе! - Степан Степанович отвернулся. - В общем, чтобы я читал подобные опусы в последний раз! Ты взрослый человек, и должен понимать, с кем можно, а с кем не стоит общаться, я тебе не родитель, чтобы объяснять подобное, и отвечать за тебя не собираюсь, - он повернулся ко мне вновь. - Не собираюсь! Поэтому в твоих интересах прекратить, я настаиваю, прекратить любые взаимоотношения с неким элементом, который называет себя Карлом Эрдманом. Лучше всего забудь это имя, вычеркни из головы всё, что он тебе рассказал и займись, наконец, делом!
Я внимательно выслушал, но тогда, в свои неполные двадцать лет, я не знал и не мог понять главного: несмотря на высокое положение моего отца, я не имел права на роскошь не скрывать своего мнения и не учился воздерживаться от необычных суждений.
Снова настойчиво зазвонил телефон, и Гейко поднял трубку. Я, пятясь, вышел из кабинета и побежал в корреспондентскую.
Я не внял предостережениям, и в этот вечер пришёл к Карлу Леоновичу. При этом не забыл о просьбе, и принёс портативную пишущую машинку "Москва". Он попросил перевести самые важные рукописи в машинописный текст, и я не отказал. Со временем мы перешли на "ты", и немец, несмотря на разницу в возрасте, требовал от меня тоже обращаться к нему, как к равному:
- С тобой всё в порядке, Коленька? - не раз спросил меня он за тот вечер, видя, как дрожат руки и горят щёки, но я старался улыбаться и шутить. Мне было стыдно, я понимал грубость своей мальчишеской ошибки, и если бы честно рассказал про очерк, то вряд ли бы вызвал сочувствие. По сути, я подставил его.
- Отдохнул, можем продолжать? - говорил Карл Леонович, и продолжал диктовать. Прошло столько лет, а я и сейчас помню текст, слышу его размеренные фразы.
- Итак, тезисы главы таковы. Судьба атома и судьба звезды тесно связаны. Внутри звёзд происходят процессы циклического характера. Прерывистому режиму атомообразования в звезде обязаны планеты своей жизнью. Вспышка звезды - это рождение новых космических тел. Эта закономерность объясняет возникновение нашей планеты Земля, описывает эволюцию Солнечной системы как гетерогенной и разновозрастной системы звёзд, аналогов которой на звёздном небе можно найти неисчислимое множество. Готово, успел? - он с восторгом, подолгу смотрел на печатный вариант своих работ. - Очень хорошо! В следующей главе мы дадим ответ, по каким законам развиваются различные виды материй космоса, в том числе атомы химических элементов и построенные из них небесные тела.
Я многого не понимал. Карл Эрдман одновременно диктовал две работы, и складывал их в отдельные стопки. В одной монографии были сосредоточены сложные для меня термины и понятия, она была суха и казалась весьма основательной, в другой же он позволял размышления и гипотезы:
- В мифологическом наследии разных народов можно найти три основные стадии космогенеза, - Карл Леонович даже не начитывал прежние, готовые рукописи, а, находясь в творческом подъеме, диктовал из головы и сразу начисто. - Например, три шага делает индийский бог Вишну. У древних славян это шаги Вышеня через Навь - мир невидимый, духовный, Явь - мир проявленный, зримый, Правь - закон, объединяющий миры Нави и Яви. В греческой интерпретации имеются три этапа Творения: Хаос - отсутствие форм, Хтонос - формирование плотных тел, Космос - порядок. Записал? И в Библии мы находим...
Каждый вечер я помогал печатать рукописи, и постепенно разговор с гневным редактором забылся. Пришла осень, после первых морозов мы поехали воскресным утром с Карлом Леоновичем за город собрать тронутые зазимком, а значит, утратившие горечь ягоды калины. Он радовался богатому урожаю и тому, что у него есть я - преданный юный друг, готовый помочь донести корзины с этими алыми, собранными в крупные грозди ягодами.
- Ах, удивительная, просто удивительная штука эта калина! - повторял он. - Даже не нужно погреба, чтобы хранить её. Сушится прекрасно, да и в свежем виде лежит долго. А всё благодаря её чудесному составу.
- Калинка-малинка моя! В саду ягода калинка! - с задором пел я, и немец подхватывал русскую песню, и мы, два чудака, шли и приплясывали по звенящему чистотой, осыпанному, как мукой, первым инеем предзимнему лесу. Я знал только сам напев, и был удивлен, что немец хорошо знаком с русскими народными песнями, и слова, несмотря на простой задорный мотив, показались мне вовсе невеселыми. Он пел:
Ах! Под сосною под зеленою
Спать положите вы меня.
Ай, люли, люли, ай, люли, люли,
Спать положите вы меня...
Снег выпал в начале декабря, и я по заснеженным дорожкам шёл вечером к Эрдману в каморку. Кстати, к тому времени я по его наставлению бросил курить, и причиной прогулок стал только визит к одинокому учёному.
Застал я его за необычной работой: он пододвинул стол ближе к окну, нацепил на орлиный нос толстые очки и что-то паял. В комнате было дымно, пахло канифолью.
- Коленька, как хорошо, что ты пришёл! Сейчас немножко поможешь, если тебе нетрудно. Скоро, я уверен, нас ждёт настоящее событие.
- Что это у тебя такое?
- Это клеммы, катушка самоиндукции, детектор, - улыбнулся он. Эрдман подстригся, привёл в порядок бакенбарды и выглядел торжественно. - Будем собирать с тобой приёмник, чтобы узнать, что происходит в мире науки!
- Карл Леонович, ну что ты в самом деле! - я похлопал его по плечу. - Собери-ка это всё, да и отнеси!
- Что?! - он вскочил, как лев. - Знаешь, чего мне стоило купить это? Не хочешь помогать, иди домой, мальчик! Или ты испугался слушать иностранные волны?
- Я не это имел ввиду, совсем не это! - моя широкая улыбка, кажется, сильно его раздражала, но я специально тянул. - Видно, маловато приходилось нам говорить про моих родителей, а ведь мой отец работает на "Электросигнале", и приёмников - портативных, батарейных и от сети, у меня целых пять. Правда, они меня как-то совсем не интересовали.
- Да ты что! - он взял меня за плечи и выпучил глаза, словно рак. - И ты молчал! Ладно, ладно, Коленька! - он похлопал меня по щеке. - Только не говори мне, что у тебя есть красавец, радиоприемник "9Н-19". О нем еще в газете писали! - и он развернул "Коммуну", где была большая фотография и текст о новом аппарате предприятия.
- Добудем всё, что надо, без всяких проблем! - уверил я. Немец действительно сгрёб в кучу свои детали, как что-то совершенно ненужное, и весь вечер был на каком-то особом подъёме. Правда, достать новую модель я смог не сразу. Отец как-то холодно отнёсся к моей просьбе, даже огрызнулся, мол, что завод - не его собственность, нести с него он права не имеет, а покупать нет нужды - в доме и так есть образцы прежних аппаратов, которые вполне себе ловят и местное, и центральное радио. Добыть приёмник я смог через подчинённого отца, дядю Вову, и, не зная о моём разговоре с родителем, он не отказал в просьбе и выписал мне новый аппарат "на комсомольскую организацию газеты".
- А помнишь, в первый день нашей встречи ты сказал, Коленька, что в школе тебе языки хорошо давались? - спросил Эрдман, когда мы сидели с ним за столом и крутили настройку у нового, блестящего хромом, пахнущего лаком радиоприемника.
- Да, немецкий базовый, а ещё английский и французский. Мама настаивала, чтобы я занимался больше языками.
- Молодец твоя мама. Немецкий то я знаю, как говорится, как родной! - он засмеялся. - Так что Германию беру на себя, а вот буржуев ты станешь переводить.
Три рукописи уже были отпечатаны, подзорную трубу мы забросили, и почти каждый день проводили у радиоприёмника. На столе появились словари иностранных слов, я без спроса взял у отца особенно редкие - для перевода технических терминов. Мы обсуждали, узнавая много нового о том, что происходило тогда в мире. С особым вниманием слушали об открытии пенициллина, который поможет победить многие смертельные болезни, о создании калькулятора для сложных задач на основе реле. Карла Леоновича затрясло, когда он услышал новейшее доказательство, что ионы исходят в частотах, затронутых их движением.
Больше же всего по радио говорили не о науке, а о войне, которая шла уже второй год, но изредка попадались сообщения об очередном открытии, присуждении Нобелевских и других премий, и тогда мы внимательно конспектировали передачи. Так шло время, приближалась весна 1941 года...
Однажды я пришёл к Эрдману и застал его в задумчивости. Он сидел, оперев голову на руку, и впервые мне не удалось получить от него ответа. По обрывочным фразам, мычанию и небывалому волнению понял, что Карл Леонович прослушал какую-то особенную передачу.
- Это невыносимо, ужасно, ужасно. Я и не мог знать, что моя историческая родина дошла до такого кощунства. Как это остановить? Что же дальше? Нет, миру именно сейчас нужны мои знания! - прошептал он. - Они помогут осознать происходящее и даже - прекратить эту ужасную войну. Коленька, скоро начнётся самая настоящая бойня, я чувствую это! Погибнут многие невинные люди, но это можно еще предотвратить, я уверен! Если мир узнает о реальном устройстве космоса, о его законах, то все побросают оружие, покаются и начнут не рушить, а созидать! Нельзя оставаться равнодушным к этому, нельзя...
Карл Леонович повторял и повторял последнюю фразу, а в радиоприёмнике о чём-то гавкал нацистский лидер...
7
Неровные строки таяли перед глазами, превращаясь в размытые витиеватые змейки. Читать неровно написанную рукопись, пусть и такую занимательную, было нелегко, и я отложил тетрадь, потёр глаза. За вечер мне не удалось осилить и четверти записей. Я поднялся и размял ноги, думая: кто же всё-таки автор этих заметок? Инфантильный баловень, рафинированный городской мальчик? Тихий, заключенный в скорлупу мечтатель? А может, самый настоящий мудрец, философ, который понял, что нужно искать и постигать глубокие смыслы, найти для себя высокие цели, а время, эпоха, окружение - всего лишь случайные декорации? Как рассказчик Звягинцев заслуживает хорошей оценки - он доносит мысли просто, без пафоса и мудрствований. Читая, так и представлялись образы красномордого апологета советской печати Гейко, странноватого немца с его фантастическими гипотезами, скорее всего, лишенными научной базы, представляется уточненная, ухоженная, но холодная и отстраненная мать, желчный, суровый отец... А ведь в редакции газеты его ругали, но мне, человеку из будущего, очевидно - Звягинцев-то как раз умел писать! Я никогда раньше не слышал имени Станислава Гейко, хотя и писал курсовые работы по истории журналистики. Этот "великий" мастер оказался выброшенным в утиль. Хотя, может быть, автор воспоминаний поменял фамилии, и даже в личных записях избегает называть реальных людей? Но даже если редактора звали иначе, время всё равно утопило память о нём в своих глубоких песках.
Ночью город словно и не спешил засыпать. Стучала, постепенно удаляясь, очередная электричка, где-то в соседних домиках слышались негромкие разговоры, далеко, в летнем кафе выбивали однообразный ритм колонки... Я вновь сел на крыльце, закрыл глаза, вытянув ноги, стараясь различить в этом разнообразии звуков самую лучшую, но приглушаемую музыку - стрекотание сверчков. Минуты текли, я дышал глубоко, сам не понимая, почему улыбаюсь. Становилось легко, спокойно, а потом меня словно подхватили мягкие руки и подняли в небо. Я стал птицей, взлетел над предрассветным спящим городом. Я парил, то опускаясь, то вновь набирая высоту, едва угадывая ландшафты, картины, понимая, что лечу над иным, незнакомым мне Воронежем. Не стало однообразных, как столбы, высотных домов, супермаркетов, заполненных машинами-букашками автостоянок. Пропал искусственный блеск и мельтешение огней, растворились кричащие рекламные вывески. Я с трудом узнавал места - Воронеж ужался, обустроенные пригороды превратились в пустыри и редкие деревеньки, сосновые лесочки, и мой орлиный взор различал далёкие низенькие лачужки, стога сена, вытянутые прямоугольники коровников. Город же подо мной казался серым в дымке, его разделяла неширокая, бегущая неровно, словно змейка, река. Местами по бокам её сжимали пристани с рядами деревянных лодок. Я опустился к воде, к белоснежному юркому паруснику, но ветер отбросил меня к левому берегу. Тут были редкие домики барачного типа, в небольших двориках сушилось на верёвках бельё. Но, поднимаясь выше, я различал стройки, длинные, как шрамы, траншеи, полные кирпича грузовики, глинистые котлованы, насыпи идеально желтого песка, горы чёрного шлака. В нос ударил запах гудрона, несмотря на ранний час, уже слышались окрики, шум моторов. Я парю, лечу в иную сторону, кружусь над парком, вижу фигурки спортсменов, лестницу, памятник Сталину - вождь прижимает руку к груди, словно защищает сердце. Перед железными воротами вывеска - "Спасибо любому Сталину за счастливое детство!" Я лечу всё быстрей, поднимаюсь - с высоты кажется, что правый берег весь утопает в зелени, по железным путям в Березовой роще движется, то появляясь, то скрываясь от глаз первый утренний трамвай. Я петляю, пересекаю улицы, вижу шпалы, рядом с которыми - целые насыпи разномастных камней. Постепенно разгорается день, проносятся глазастые полуторки с деревнями бортами, редкие, похожие на красно-белые огородные бочки автобусы, мелькают люди. Большинство зданий мне не знакомо, рядом со многими хочется замереть, покружиться, рассмотреть колонны, лепнину. Я наконец понимаю, что лечу над довоенным Воронежем, его трудно узнать и уже никогда не вернуть: почти весь город уничтожат немцы, не уцелеет и десятой части всех этих строений. Меня относит к Чернавскому мосту - я угадываю его лишь потому, что он - средний, но совершенно не похож на современный. Затем опускаюсь к деревьям какого-то сквера, сначала не узнаю его, но мои крылья выносят к Ротонде - не к её руинам, я вижу её совершенно целой, нетронутой войной. Она примыкает к стене вытянутого четырехэтажного здания клинической больницы. Поднимаюсь вверх, словно ракета, лечу на космической скорости к солнцу, и оно зовёт, зовёт, но невыносимо слепит...