Нужно было уходить. Я зашагал по коридору, но тут же замер, повернув голову к обитой двери с цифрой девять - здесь жила Надя, самый близкий для Эрдмана человек. Ну конечно же! К ней он так часто обращался со своими бытовыми нуждами, брал чайник для запаривания своих любимых красных ягод. Неужели и она исчезла? Я стоял, замерев, очень долго, и услышал, как там, по другую сторону, кто-то нерешительно переминался с ноги на ногу, скрипел половицами, невольно выдавая себя. Тетя Надя, как и я, стояла там, приложив ухо, и в страхе ждала...
Я постучал. Квартира вновь отозвалась скрипом.
- Кто? - послышался голос, и мне почему-то вспомнилось, как в детстве мы с друзьями ловили воробьев с помощью веревок-обманок. Если взять в кулак запуганную серую птичку - она пищала также умоляюще, сдавленно и жалко.
- Тетя Надя, что случилось? - я подождал, но мне не ответили. - Не бойтесь, это я - Николай, Коля, откройте, мне надо поговорить!
Я прислушался - там, за дверью, рыдали, пытаясь заглушить панику ладонями.
- Не открою, уходите! - вопила Надя.
- Почему? Что произошло? Это я - Коля! Где Карл Леонович?
- Я не знаю никакого Карла Леоновича, и вас я тоже не знаю, поэтому немедленно уходите, слышите, сейчас же!
- Тетя Надя!
- На помощь! Я сейчас закричу в окно!
Я ударил кулаком, и она отпрянула. Не знаю почему, но мне было радостно слышать, как, повалившись тучным телом, женщина задела ведра, таз, или еще что-то железное. Злоба разбирала меня, и я бежал вниз по лестнице, бил, валял ногами любые предметы, попадавшиеся на пути. Как я обрадовался, когда с грохотом упал огромный шкаф, кажется, он даже раскололся, но я не оглянулся посмотреть. Так вам, так! Схоронились, ироды! Молчуны позорные! Мне было до безумия радостно представлять, что от каждой двери в эти минуты шарахались люди-мыши.
Но вовсе не местные трусливые обитатели, а сам дом, его огромная туша внезапно обрушилась на меня. Под ногами закачался пол, и у самого выхода я споткнулся о швабру и с грохотом ударился головой о стояковую трубу. Долго лежал, захлебываясь спертым воздухом и боясь пошевелиться. Искры поблескивали перед глазами, слух наполнился глухим шумом. Поднялся, и замер от ужаса - темный коридор наполнили диковатые рожи, ряженые клоуны вертелись и играли на дудках, черти оседлали петухов, призрак в длиннополой рубашке проплывал мимо и забрасывал разноцветную стружку. Я поморщился, и дикие видения растаяли.
Я выбежал во двор. Хотя правильней сказать, дом с проклятием выплюнул меня, подтолкнув тугим языком и закрыв со скрипом мерзкий рот-дверь. Меня встретила шелестящая липкой листвой тихая весна, но яркие лучи не могли уже вернуть той радости, с которой я шел сюда. Пустота, запущенность и одиночество царили во дворе. Что же, надо уходить. Вернуться домой, или сходить куда-нибудь - лишь бы подальше отсюда.
У арки путь перегородил Чемберлен. Я знал этого лохматого обитателя двора - большой глупый пес, который всегда встречал меня, радостно размахивая хвостом. Я часто брал для него кусочек хлеба или кости. Но сейчас он рванул ко мне из тени и, ухватившись за широкую штанину, сомкнул челюсти, уперся и с глухим рыком мотал ушами. Пес словно хотел меня задержать, и, пытаясь вырваться, я подумал, что вот-вот из проклятого дома выйдут таившиеся до этой минуты молчаливые суровые люди, они утащат меня в сырой подвал, чтобы измучить - тихо, жестоко, без цели. Этот дом ненавидел меня... Ну и что ж, и я тоже ненавижу, зло и решительно проклинаю всех вас! С этим помыслом я пнул под живот Чемберлена, и его рычание перешло в испуганный писк. Положив в рот два пальца, я свистнул, и тут же сплюнул - руки после падения в коридоре были в пыли.
Выйдя из двора, я вздохнул так легко, словно покинул чулан. Радости не ощутил, ибо в чулане этом меня без слов оплевали, разодрали и ушибли... но кто это сделал и почему, я понять не мог. Ноги, заплетаясь, понесли меня к реке, и хотя дыхание постепенно стало ровным, мне не удавалось привести мысли в порядок. Почему этот выходной денек, так чудесно начавшись, обрушился на меня грудой камней? Почему прохожие с испугом оборачиваются на меня? Да что случилось?
Выйдя к берегу Воронежа, я замер, потер локоть и улыбнулся. Навстречу шли, взявшись за руки, те самые девушки, что встретились мне на скамеечке по пути. Всё плохое на миг стерлось, и я широко улыбнулся, подумав, что вот-вот исполню данное самому себе обещание - познакомлюсь с ними, приглашу на фильм "Любимая девушка", и тем самым изменю жизнь! Смелость была со мной.
Но едва я окликнул, и девчата взглянули на меня, то лица их - милые, румяные, сделались жесткими. На меня смотрели каменные изваяния, холодные глаза наполнились отчуждением и холодом. Звук приветствия лишь сорвался с моих губ, и ушел куда-то вглубь, растворился, умер в груди. Я невольно сделал два шага назад, и девушки еще больше напомнили пафосные изваяния комсомолок. Еще один шаг назад, и я упал, наступив на свою же, изорванную Чемберленом штанину. Полетел я нелепо, и как мне хотелось, чтобы девушку рассмеялись. Лучше выглядеть дурачком, и смех ободрил бы меня... Но одна из них - та, с косичками, что понравилась мне больше, смотрела с какой-то тревогой и шептала что-то на ухо подруге. Я испугал их! До меня донеслось: "Видела у него шишку?" Тронул лоб, вспомнив падение в коридоре проклятого дома. От досады сплюнул, и угрюмо зашагал в другую сторону. Четыре месяца я не прикасался к папиросам, но сейчас, наверное, только курево могло бы меня утешить.
Нужно было срочно идти домой, притом лучше всего не привлекая внимания, шагать тихонько, словно угрюмая тень. Оставшись наедине, в своей комнате я смог бы все обдумать, сыграть самому себе что-то грустное на баяне, или хотя бы просто отлежаться и, как раненный зверек, зализать такие непонятные и непривычные обиды и раны. Но меня трясло все сильней и сильней, новая, яростная, злая сила рвала, калечила душу, превращая меня в кого-то другого. Я шел, и с меня, как со змеи, сползала старая кожа. Ну что, думал я, как дальше жить будешь, Коля Звягинцев? Ты остался один в огромном, недружелюбном мире, и хоть волком вой, ничего не изменишь.
Теперь понимаешь, что ты... никому не нужен. Ни этим девушкам - им тебя не жаль, ты испугал их, потому что выскочил на них, как безумец. Ты не нужен отцу, который сейчас решает важнейшие задачи на заводе, ни матери, которая тоже занята чем-то. Ей нет дела, что ты идешь сейчас по берегу, побитый и опущенный. Никому, никому, никому нет дела.
Куда ни пойди - везде на тебя посмотрят с подозрением и злобой. Хочется, чтобы кто-то сказал доброе слово, а лучше обнял и подарил самое ценное - любовь. Настоящую, большую, человеческую. Размечтался! Ты один, решительно один, и нет никого и ничего больше!
Желая зацепиться, найти хоть что-то близкое, я вспоминал любимые книги, образы, и на ум пришел Лев Толстой, его уход из опротивевшей Ясной Поляны. Я также ощутил желание оставить всё и вся, идти, куда глаза глядят, лесами и лугами, заглядывая в небольшие деревеньки и сторонясь городов. Вот так, вдруг, бросить всё, взять деревяшку-посох и ступать без цели. День и ночь. За теплые летние месяцы можно далеко уйти, подумал я, и удивился длинной цепочке своих нездоровых умозаключений. Я остановился и вновь прислушался к самому себе, и странный голос говорил, что всё правильно, нужно бежать, притом немедленно. Душа вырывалась из тесной груди, ее поднимали и травили дымы заводов, глушили отдалённые свистки и крики, и она петляла, рвалась, летела, огибая извилистую реку, поднималась к небесной лазури, а затем опустилась звездочкой где-то в лесах, на далекой ветке сосны, и пела, звала за собой оставленное ею бренное тело. Душа моя была уже не здесь, и нужно было следовать за ней, чтобы найти её вновь...
Меня трясло, хотелось пить, и я засеменил по склону к воде. Подход к реке был отличный, и я умылся. Вытирая лицо, я отхлебнул из ладоней, повернул голову к маковкам и башенке Успенского храма.
Я надолго замер, и, задрожав, впервые в жизни перекрестился - размашисто, медленно.
Да что же творилось со мной? Я и сам не мог понять. Захотелось побежать, видеть, как, приближаясь, растет перед глазами старинный храм, ворваться, спрятаться в нем, окунуться с головой, как в теплое одеяло, в его мягкое чрево и услышать мягкое пение. Только там можно было защититься, оттаять среди тающего медовым теплом свечного воска, расплакаться и отдохнуть среди икон... Только храм этот лишь внешне казался домом Бога, но Хозяина оттуда грубо выселили: я знал, здание находился в ведении Осавиахима. Это горькое осознание не помешало мне перекреститься еще и еще раз...
Вспоминалась покойная бабушка Прасковья - она, в тайне от родителей, крестила меня, когда я гостил у нее в селе Девице. Тогда мне было лет восемь, но я помню ту долгую службу, тройное погружение в иордань, трубный голос старого священника, который в то лето, буквально через несколько дней после моего крещения, куда-то навсегда исчез... Но я помнил, что мне было необычно легко и хорошо, когда батюшка положил мне большие ладони на голову и, говоря что-то, окунал в воду. Может быть, это дивное ощущение можно вернуть, прямо сейчас? Вновь перекрестившись, я стал сбрасывать прямо на мокрый песок одежду. Оставшись в одних трусах, я потрогал лоб - шишка стала еще больше. Провел ладонью по волосам, и понял, что где-то потерял тюбетейку. Видимо, она осталась лежать там, в доме... И черт бы с... Нет, ругаться и поминать нечистого было не время - он, я был уверен, именно он разложил вокруг меня столько сетей, а я наконец-то нашел путь, как из них вырваться.
Через минуту я уже плыл, шумно отплевываясь и охая - вода была холодная. Но я быстро привык, и радовался - она на самом деле освежила и быстро дала сил.
- Господи, помилуй меня грешного! - из груди вырвался крик. Я выплыл на середину реки Воронеж, течение несло меня ближе к храму, и я надрывал глотку, словно надеясь, что там, в глубине преданного людьми Дома Бога живет хотя бы один случайный, запоздавший вернуться на небо, к солнцу ангел. Этот ребенок света услышит меня, поднимет на своих крылышках мой отчаянный зов и донесет его к тому, к кому я обращался в эту минуту. Мишенька, я именно так и думал в ту минуту, внутренними стремлениями обращаясь к кому-то единственному, кто должен писаться исключительно с большой буквы, ведь Он может меня услышать. Ты, Мишенька, должно быть, сильно удивляешься, читая всё это, и подумаешь: "Но ведь дед никогда не был религиозным". Внешне - конечно, нет. Но теперь ты знаешь, как, в какой день и час я понял, что не могу быть больше один. И потому я так истошно выкрикивал отчаянно молитву - маленький человек, плывущий былинкой по реке и не знающий, что ждет меня...
От сдавленного крика в легких не хватало воздуха, и я стал тонуть. Но, с трудом выталкивая себя, я фыркал и смеялся. Уши глохли от воды. Да, я был совсем один в огромном мире! Люди - неважно, кто они, близкие по крови, так называемые друзья или незнакомцы - все одинаково стали лишь попутчики, им нет дела, утону ли я сейчас, или мне хватил сил вернуться, ощутить изрядно уставшими ногами дно. В мире нет любви, а лишь страх и зло. Есть Бог, который создал нас, дал свободу любить, но мы отказались от этого, и теперь стоим на пороге чего-то страшного, что либо уничтожит, либо исправит нас. Вот Карл Леонович, тот верит!
Или верил?
Я ужаснулся, подумав, что, может быть, его уже и нет на земле, и он навеки отправился к Солнцу и нежится там в лучах Весны! Только там есть место для таких, как он, стремящихся к истине, миру, свету. Он верил в объединение всех людей по принципам просвещенного братства и отказа от насилия, верил в дружбу и знал ей цену...
Бедный Карл Леонович...
Он мечтал объединить человечество, примирить и избавить от войны, но все - и даже те, кто жил рядом, кто обращался к нему за помощью, отвернулись, прокляли и отреклись...
Я перевернулся и, медленно загребая, поплыл на спине. Жмурился. Какое же оно огромное, теплое, хорошее - Солнце! Любящее, сказал бы старик-философ, и согревающее всех, нищих и хозяев жизни, атеистов и гонимых священников, праведников и убийц. Всех любит одинаково. Хотя всё относительно. Чем ближе ты стремишься к Солнцу, идешь его путем, тем быстрее сгораешь. Вот и Эрдман...
Да что такое, в конце концов?! Я вновь греб на животе, стремясь к берегу. С чего я взял, что его больше нет? Глупости. И что происходит? Может, я смотрю дурной, до неприличия затянувшийся сон, и вот-вот очнусь в своей комнате, умоюсь, пойду уже наяву и застану старика в его каморке?
Поднялся ветер, и набежавшие волны накрывали меня, и, захлебываясь, я понимал, что бред, творящийся со мной - реальность.
- Господи, если Ты слышишь меня, прости! - опять крикнул я. Солнце зашло, небо потемнело, словно его закрыли тысячи ворон, ветер усилил холодное дыхание. Как такое могло быть? Паника охватила меня - не было сил сопротивляться поднявшейся против меня стихии. Теперь, когда пишу, вспоминаю и ужасаюсь: неужели эта свистопляска творилась со мной, мягким, сытым мальчиком, не знавшим тревог, голода, страхов? Где, как и почему я очутился? Я слышал далекое пение, словно сотни монахов собрались вокруг туч и гудели надо мной. И этот зов будил меня, давал силы.
- Раз-два-три! - плыл я, ритмично считая каждое усилие, стараясь держать ровно ноги, всё время тянувшие ко дну. Я ушел под воду, и, с трудом поднявшись, услышал звон, похожий на колокола, словно провалился во времени, и теперь греб по старинному Воронежу. Кружились с криками птицы, слышался запах далеких костров, как будто плотники прервали работу на верфях и теперь варили сливную кашу. Хоть бы это оказалось правдой - выйти на берег, ступать, оставляя мокрые следы, к кострам, сидеть среди бородатых людей и не чувствовать себя чужим, навеки остаться в Петровской эпохе, раствориться там случайной былинкой, строить с ними русский флот...
Я обнял липкую, пахнущую водорослями сваю мостика, отдышался. Рядом был лодочный причал - нет, не старинный, а привычный, одинокий и пустой. Дрожа, я вышел из воды и побрел искать одежду - течение отнесло меня шагов на пятьсот. Дойдя и с трудом натягивая на мокрое тело рубаху, краем глаза я заметил небольшую толпу, что собралась поодаль на улице. И хотя зрение меня всегда подводило, но по белой форме и синим фуражкам с блестящими на солнце лакированными козырьками и алыми звездами понял: моим заплывом весьма заинтересовались. С милиционерами стояли и две мои несостоявшиеся подруги и еще какие-то серые фигуры.
Я не обращал на них внимания - пусть смотрят, мне не жалко. Снял и выжал трусы. Захотелось помахать ими над головой, как пиратским флагом, но решил, что хватит дурачиться. Брюки и рубаху натягивал долго, надеясь, что "зрителям" надоест меня наблюдать. Но, натянув с хлюпаньем туфли, понял - нет, люди стоят там же, словно молчаливые судьи. Ну, раз так, пойду сдаваться. Я поднимался вверх по склону, срывая траву, одуванчики, пучки молодой полыни. С этим букетом и подошел к девушке с черными косами. Конечно же, она отпрянула, и подруга вышла наперед, заслонила ее грудью. Но, оценив мою решимость, обе спрятались за спинами сержантов рабоче-крестьянской милиции. Строгие ребята, они были примерно моего возраста, молчали, не сводя глаз.
- Купаться запрещено, что ли? Не понимаю! - моя реплика не получила ответа.
Раз так, подумал я, и стойте дальше, а я пойду... Но, сделав лишь шаг в сторону, служители закона взяли меня под руки, как в клещи. Малейшая попытка вырваться или закричать оборачивалась мне дикой болью в плечевых суставах.
- За что? - только и простонал я.
Все обернулись - на скорости круто входя в поворот, выбрасывая из-под колес камни, к нам с ревом рвалась черная "эмка". Увидев ее, люди шарахнулись в разные стороны, будто испуганные курицы, и лишь милиционеры твердо уперлись хромовыми сапогами и ломали мне руки. Когда задняя дверь "воронка" открыла черный рот, они грубо затолкали меня в салон. Потирая от боли плечо, я посмотрел в окно - сержанты милиции стояли вытянутые, отдавая честь. Мой озноб перешел в лихорадочную дрожь, и я поджал колени, боясь пошевелиться. Я нашел силы посмотреть, кто был на передних сиденьях и замер, увидев идеально выбритый затылок высокого человека во френче. Эта голова с малюсенькими ушами идеально напоминала яйцо, гладкости которого мешали лишь складки кожи на шее.