В противоположном углу стояли большие напольные часы, барские, середины прошлого века - отец, как я уже писал, увлекался стариной, летом обязательно выезжал в села и покупал разное добро, хотя многое, по его же словам, отдавали задаром, или за табак. Вот и эта громадина. Комната замерла в ожидании, и лишь золотой кругляш маячил из стороны в сторону, отсчитывая наше время. За окном пели птицы, наверное, гуляли пары. А мы... слушали бег времени, и каждый улавливал его смысл по-своему. Я так и не мог понять, почему всё, что происходит, вообще стало возможным - я ни в чем не виноват, отец - тем более кристально чист. Почему же он опустил голову и дрожит, судорожно сжимая и разжимая кулаки?
Я украдкой взглянул на дядю Женю - тот будто и не замечал нас обоих. Он внимательно читал какие-то бумаги, порой подчеркивая что-то химическим карандашом. Со стороны можно подумать, будто мы заглянули к нему на работу и ждем, когда он закончит дела, чтобы потом отдохнуть и спеть его любимые песни под баян. Ну, как раньше. "Мы красные кавалеристы".
Дядя Женя рявкнул, закашлявшись в кулак, и мы с отцом вздрогнули. Затем он закурил папиросу, и мне вспомнилась мама, которая никогда никому не разрешала дымить в доме... Глядя на то, как искрится, щелкает уголек, я уяснил - передо мной не старый друг отца, не тот человек, который давно-давно любил катать меня на плечах и рассказывать о своей службе в конармии в гражданскую и о том, какие бывают лошади. Нет, это бы майор госбезопасности. Бесстрастный, собранный и... чужой. Он вникал в бумаги, которые, вероятнее всего, имели дело к нам, или ко мне. Так прошло полчаса - массивные часы с боем сообщили об этом с педантичной четкостью царских времен.
- Так, ты совсем плох, - произнес он наконец, - для начала переоденься в чистое, хорошее, а то выглядишь, как Гаврош. Хотя какой ты, - он сплюнул в пепельницу, которой служила для него статуэтка-лодочка, сделанная мной из коры дуба. - Чего молчишь? Ждешь, что я выйду что ли? Живо вставай и перемени белье. И как это ты только воспитал такое? - последнюю фразу он сказал не мне, но и к отцу даже не повернулся.
Пока я рылся в шкафу, дядя Женя не сводил с меня глаз, постукивая пальцами по столу. Звук стал невыносим - словно мне на плечо сел дятел и копался клювом в ушах. Хотелось закричать, рвануться к двери, но я только сжал зубы и молча натягивал рубаху.
- Вот, правильно, теплее одевайся, - я не знал, язвит ли майор, или советует.
Свернув и бросив в угол грязные штаны, я сел на венский стул рядом с книжной полкой. Дядя Женя что-то писал, и я подумал, что тишина затянется еще на полчаса, однако он, не отвлекаясь от бумаг, сказал:
- А чего ты там сел-то? Давай к столу, помощь твоя нужна, - он на мгновение поднял глаза на печатную машинку. - Поможешь мне документы отщелкать? Ты же, Николай, насколько я знаю, отлично печатаешь? И корреспондент, и наборщик из тебя отличный, ну просто ударник! Ну что, поможешь, а то рука ой как устала, - и он бросил карандаш. - Жалко только, у твоей "Москвы" буквы "м" и "с" западают, придется их потом чернилами вписывать. Но это ничего. Ну, чего молчишь?
- Вы серьезно?
- А ты серьезно? - рявкнул он и вскочил. Я вжался в стул, а отец закрыл голову руками, будто ждал, что его станут бить. Дядя Женя достал из планшета три папки, и я, конечно же, сразу узнал их. Я уже понял, что причина всего происходящего - моя дружба с Карлом Эрдманом. Ну что же, раз редактор Гейко ничего не понял об этом замечательном человеке и его теории, то хотя бы теперь объясню. И он, и я, в конце концов, честные люди, отпираться, скрывать что-то, недоговаривать я и не помышлял.
- Узнаешь? - спросил майор.
- Конечно.
- И не отрицаешь, что набрано тобой и на этой машинке? Или будешь доказывать, что в Воронеже есть еще одна печатная машинка, где точно также не пропечатываются эти две буквы? - чеканил он. Отец при этом тяжело вздыхал, словно хотел тем самым подсказать мне что-то, если не исправить, то хотя бы облегчить судьбу. Говорить ему либо запретили, или он не хотел сам.
- Нет, дядя Женя, я не буду ничего отрицать и тем более...
- Я тебе, сучий сын, вражина такая, не дядя Женя, - он подскочил ко мне, брызнул в лицо слюной. Никогда раньше, да и потом я не видел и не помню, чтобы на меня смотрели с такой ненавистью.
Он встал, провел руками по ремню, расправляя складки, и, подойдя к двери, крикнул:
- Сержанта Юдина ко мне, - через секунду в комнату вошел один из охранников, что встречал нас у двери, и отдал честь. - Садись. Ты ведь мастер строчить на этой, - майор указал согнутым пальцем на машинку с брезгливостью, так, будто и она была "вражиной", соучастником какого-то преступления. Одного я не мог понять, как работы Карла Леоновича попали в органы?
- Итак, значит ты, Звягинцев Николай Матвеевич, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, - сержант уже принялся настукивать, я даже невольно залюбовался - бегал он тонкими пальцами легко, словно пианист. Майор Пряхин расхаживал по комнате - мимо меня и до окна, где, застыв, беззвучно рыдал отец. - Не отрицаешь своей причастности к подпольной прогерманской антисоветской организации?
- Что? - я невольно поднялся на полусогнутых коленях, но майор осадил меня, ударив ладонью по плечу. Я отдышался, и залепетал:
- Я могу, я должен всё объяснить. Это... какая-то ошибка! Уверен, что если вы выслушаете меня от начала и до конца.
- Выслушаем, обязательно выслушаем, - он снова закурил, комната пропиталась запахом крепких папирос.
- Молчи, - простонал отец и отвернулся.
- Тебе знакомо имя Карла Леоновича Эрдмана? - спросил майор, а его помощник, быстро отстукав по клавишам, бесстрастно ждал моего ответа.
- Да, - машинка в ответ стукнула дважды.
- А Фердинанда Эммануиловича Фишера?
- Нет, впервые слышу, - машинка спешила за мной.
- Ганса Васильевича, точнее, Ганса Вильгельмовича Шмидта?
- Да кто все эти люди? - выпалил я, когда прозвучала уже двадцатая незнакомая мне фамилия.
- Всё ясно, - протянул Пряхин. Он отодвинул штору, заглядывая в окно. - Значит, успели сговориться, что никто из вашей группы никого не знает. Ну, ничего.
- Да какой группы?
- Антисоветской! - рявкнул майор, обернувшись.
- Я знаком с Карлом Эрдманом. Наша встреча произошла весной прошлого года, - я кратко пересказал историю. Машинка продолжала стучать, майор вновь отошел к окну, курил и не перебивал. - Так мы завершили перепечатку его работ. А потом он стал пропадать, я никак не мог его застать. Вот и сегодня я пришел, и...
- Да, ты пришел, а подпольную шайку вашу раз, и накрыли! Каждого второго из этого дома на Чернышевского пришлось вытащить на допрос, чтобы раскрыть весь ваш заговор.
Я заерзал, понимая, отчего был так молчалив дом, вспомнил перепуганную до смерти тетю Надю. Страшная картина, которую я и вообразить не мог, складывалась по кирпичику в какой-то дьявольский навет. Я нервничал, не понимая, что говорить и как доказать свою невиновность, когда обвинения настолько фантастичны!
- К псевдотеориям, которые лишь внешне похожи на утопические формулировки, а на деле являются шифровками для Запада, мы еще вернемся, - Пряхин смотрел исподлобья. - А вот сейчас перейдем к вопросу номер два. О чем ты, Николай Звягинцев, умолчал.
Я прокручивал в голове свой рассказ, понимая, что многое я мог и упустить... Майор вновь подошел к двери, махнул рукой, и второй сержант... внес радиоприемник.
- Модель "9Н-19", - сказал ведущий всего этого адского действа со злорадством, будто в комнату внесли самую главную улику, само присутствие которой молчаливо обличает все мои, и не только мои, преступления. - Матвей, отличная аппаратура! - он обернулся к отцу, и, кажется, впервые за все это время посмотрел и обратился к нему. - Ты большой молодец! И, кстати, не в минус тебе, дорогой, то, что не ты помог сынишке его достать. А кто помог, - майор повернул шею, и так резко и круто, что напомнил филина. - Тот уже во всем сознался.
- Итак, соучастник подпольной группы Николай Звянинцев, будешь еще строить из себя невинное дитя? У меня, - он поднялся, внимательно перелистывая бумаги в папке, - двенадцать доносов от жильцов дома по улице Чернышевского, где свидетели дают показания: вы слушали немецкие, а также иные профашисткие и западные, капиталистические голоса, вели их расшифровку, оригиналы которых находятся у следствия, - он достал сделанные моей рукой записи, которые были дома у Эрдмана.
- Я только помогал! Эрдман просил меня, и я... только переводил! - видимо, при слове "следствие" во мне тогда проснулся и четко заговорил его наипадлейшество Трус. Поняв, что никто и никогда не поверит правде, я решил, что стоит срезать углы. И Евгений Пряхин, старый чекист, понял это, раз и навсегда поймав меня на крючок.
- Ты знал, что Эрдман слушает вражеские волны? Знал и не донес, - майор налил воды из графина и жадно пил. Мне тоже хотелось промочить горло, но я не посмел спросить. К удивлению, мой мучитель, будто умея читать мысли, сам налил полный стакан и поднес мне. - Поэтому я и говорю, что ты - соучастник прогерманской группы. Возможно, что невольный. Но это тебе еще предстоит доказать, - он растянул последнее слово по буквам и вцепился в меня угольными глазами.
Я не знал, что ответить. Я выпил дрожащей рукой воду, половину пролив на воротник.
- Ну вот, опять замарался, - сказал Пряхин. - Ладно, с тобой мы еще продолжим. А теперь у меня будет другой разговор, точнее, его продолжение на новую, так сказать, тему, с твоим отцом...
Сержант понял эти слова, как приказ. Он поднялся, сложил набранные листы вместе, положил перед собой на стол и отдал честь. Каждый шаг выверен, четок, словно младший сотрудник органов госбезопасности был проверенной и надежной машиной. Дверь открылась, и к нему присоединился второй. И, пока они меня не увели из комнаты, которая все эти годы считалась моей, у меня была секунда, всего секунда, и я верил в нее...
Я посмотрел на отца, и да - наши глаза все-таки сошлись. Сейчас, когда я порой достаю чудом сохранившиеся фотографии, я понимаю (в юности не придавал значения) как сильно мы с ним похожи - внешне, особенно глазами. Может быть, и характерами тоже, время и судьба не дали понять мне этого. Но тогда мы смотрели друг другу в глаза, и в эту секунду я видел, я знал - он меня не ненавидит! Папа тогда... боялся за меня. Я был уверен, что ему хотелось остановить этих вытянутых молодчиков, которые вот-вот уведут куда-то, в холодную и злую неизвестность, а может быть, и в полную безвестность, меня, его единственного сына. И дорогого. Да, в эту секунду, о которой я потом так много думал и вспоминал, он бесконечно любил меня, просил прощения. За то, что был плохим отцом, который вечно был занят работой, или встречался с так называемыми друзьями-номеклатурщиками, или собирал барский хлам по деревням, а на сына... не оставил времени. И то, что я бродил без дела в поисках друга, идей и смыслов, - он не винил меня. Я знаю!
Прости меня, папа! Прости меня! Если бы я мог... ну вот, и ты, Миша, прости меня, что я, старик, расплакался, размазал по страничке чернила, и тебе теперь так затруднительно читать эти строки. Может, они не нужны вовсе, и их стоит просто вырвать и переписать, но у меня совсем мало времени. Вот теперь и ты видишь, какая величайшая странность, несправедливость нависла над нашей семьей, будто злой рок. Я не сумел найти дружбы, согласия и мира с отцом, и потерял его. Для чего, что я уяснил? Ведь стал таким же, как он, и не имею понимания теперь, спустя годы, уже со своим сыном. И надеюсь, глупый старик, очень надеюсь, что у тебя, Мишенька, всё будет совершенно по-другому. Жизнь дана нам для радости, которая недостижима, если ты не имеешь мира с близкими. И нет страшней и откровенней секунды, когда ты понимаешь всё, но исправить ничего не можешь. Я искренне желаю тебе, мой милый внучек, вырасти достойным сыном и стать любящим отцом. Будь хорошим, обязательно будь!..
11
Я положил тетрадь на колени. Нет, не имею я права читать это! Человек советский, может быть, не открыл бы чужие записи. Читая такие сцены, он сгорел бы от стыда, понимая, что увидел чужие, адресованные не ему откровения. Что ж, я дитя иного времени и века, с детства воспитан телевизором, который только и учил заглядывать в окна и узнавать частные подробности.
Поднявшись и отойдя к берегу по привычному уже маршруту, я обернулся к своему домику, невольно оценивая его на фоне других. Он казался худым, бодрым, вытянутым стариком - уверенным и знающим себе цену, не желающим понимать, как он стар и несовременен. Его соседи были не младше его, но прикрыли морщины штакетником или сайдингом, хотя бы внешне стараясь обмануть время. Прямо как люди... Возможно, что принадлежавшую теперь мне дачу строил Николай Звягинцев сам, находя любой подходящий материал в условиях советского дефицита. Ну что же, старичок-домик... половина цены, что отдал я за тебя - это стоимость земли под тобой. Но это не значит, что ты плох. Не все определяется деньгами. Ты наблюдал судьбы людей, был свидетелем жизни человека с удивительной и горькой судьбой, и теперь, вместе с этой тетрадью тихо повествуешь мне эту историю. А раз теперь стал ты моим пристанищем, моей точкой на огромной земле, то и воспоминания, страдания и тревожные мысли предыдущего хозяина твоего невольно становятся и частью меня.
Так я навсегда убедил себя больше не возвращаться к моральной стороне своего посвящения в чужие семейные тайны.
Уже можно было идти встречать отца, и я медленно зашагал в сторону дороги. Во второй половине дня ветер почти стих, пришла летняя духота, хотя в лодке, на открытой воде, наверняка было свежее. Конец июля выдался мягким, приветливым, теплым, но склонным к переменам, дождям и грозам. Вспомнилось, что уже завтра мне нужно быть не здесь, на уютном берегу, где так приятно обдувает влагой, а бегать по городу, как собака-ищейка, в поиске новостей, или, что еще хуже, редактировать чьи-то новости, сидя среди белых стен и мониторов. Я уже заранее устал, лишь подумав об этом. А не взять ли мне в ближайшее время отпуск, пусть даже на недельку, за свой счет, как теперь принято, ведь никакого другого отпуска и не бывает...
На стоянке оказалось свободное место рядом с моей машиной, так что отец точно не ошибется, когда приедет. Я решил прогуляться вдоль забора, закрывающего доступ посторонним в дачный кооператив. Положив руки в карманы, я смотрел на высокую железнодорожную насыпь - именно здесь и проносились с гулом электрички. Вверх, закрывая широкими листьями щебенку, плотной массой тянулись какие-то лианы - может быть, хмель. Да, странно устроен мир - весь, не только человеческое общество. Вот эти растения с головками-хоботками, все время стремятся куда-то, растут, в слепоте своей пытаясь ощутить пространство впереди. Их главная цель - тянуться к теплу и солнцу. Если и есть в корнях, теле и этой головке зачатки разума, то он подчиняет себе растение, требуя ежечасного стремления к высоте. Нужно опередить других, если получится, запутать их, обмануть, увести с правильной дороги, помешать. Впереди - солнце! Но, растянувшись вдоль высокой насыпи, поднявшись на нее, лиану здесь ждет не солнце, а рельсы. Может быть, она от несовершенства своего примет блеск стали за луч, и положит свою чемпионскую, достигшую наивысшей цели, голову... Браво, хмель, или как там тебя зовут - неважно! Ты первый. Но смотри, уже с ревом несется кто-то. Он промчится по тебе, ничего не почувствовав: ему, такому огромному, нет дела до тебя и твоей маленькой души. Палач убьет походя, даже и не заметив тебя. И не тронет тех, кого ты обманул, кого оплел и сбил на долгом пути своем к мнимому солнцу...
За спиной посигналили, я обернулся - отец припарковался, подал знак из окна. Я помахал в ответ и побежал навстречу. Именно побежал, хотя не было никакой необходимости. Это привычка, традиция, хотя... ни одно приходящее на ум слово не подходило. Я помню себя примерно с трех лет, и детство для меня - это ожидание возвращения папы с работы. Зная примерное время, когда он должен приехать, я садился у окна и ждал, никакие игры и даже мультики не могли меня отвлечь - я томился и грустил, если он задерживался. И хотя я вырос, и самому давно бы пора иметь детей - я бегу к отцу, когда давно его не видел, не могу просто идти.