Я, конечно, с радостью изъявил желание.
4
Все вместе мы поднялись на второй этаж и вошли в одну из дальних комнат, в которой жила Син Чен. Внутреннее убранство говорило о том, что номер принадлежит женщине. Шкафчик, наполненный костюмами в традиционном стиле, был приоткрыт для проветривания (погода была влажной и довольно тёплой, поэтому на вещах могла появиться плесень), кровать аккуратно заправлена, везде царили порядок и чистота.
Стены были увешаны полотнами, выполненными в стиле традиционной китайской живописи, в центре комнаты стояли три мольберта с картинами, изображающими горы Цан. Вид был явно из окон комнаты Тянь Ся, а картины были в разной степени готовности. Работы были хороши. Все они изображали традиционные сюжеты: водоёмы, леса, горы, древние деревни и джонки на волнах… На одной из картин был изображён пожилой мужчина, сидящий в беседке над водопадом и смотрящий вдаль на молочно-розовый закат. На его коленях лежала трёхглазая красная маска из тех, какие носят актёры в китайской опере. Лицо человека было выписано поразительно чётко, каждая линия и каждая деталь были ясны и рельефны, но стоило отвести взгляд ‒ лицо тут же исчезло из памяти.
‒ Твои картины восхитительны, – выдохнул я.
‒ Они хорошие, – улыбнулась Син Чен, – но не мои. Вернее, мои, но нарисованы они под воздействием силового поля, и я не могу поставить на них подпись или печать. Авторство – большая ответственность. Пусть пока остаются как есть, неподписанными.
‒ Ты рассуждаешь как писатели Древней Руси, – сказал я со смехом. В этом кругу интеллектуалов мне самому не терпелось блеснуть своими познаниями – доказать, что я достоин их общества. – Помнится, и писцы, и художники времён Средневековья полагали, что творчество исходит от Бога, человек – только проводник. Поэтому считали кощунством вписывать своё имя.
‒ Очень верный подход, – заметил Хуршид.
‒ Подход, действительно, оправданный, – сказал Манфу. – Творчество исходит от мирового поэтического источника, однако человек тоже вносит свою лепту. Человек, чтобы облечь дарованное ему вдохновение в удобоваримую форму, должен изучать своё ремесло. Готовый продукт – настолько же плод силового поля, насколько творение человеческих рук. Поэтому я не гнушаюсь ставить свою печать на моей каллиграфии, но не продаю свои работы, а раздариваю. Подберу что-нибудь подходящее и для тебя, Аньпин.
‒ Я бы подписывала свои картины, – призналась Син Чен, – если бы создавала их в другом месте. А здесь… когда ты знаешь, что силовое поле настроено на тебя, каждое творческое усилие будет иметь успех. Эти картины не гениальны, но они, по крайней мере, закончены. Обычно я не могу довести начатое до конца. Эти наброски на мольбертах – то, что я пыталась создавать после чая с линьчжи. Я не могу их завершить. Поэтому я и думаю, что мои права на все эти работы… ограничены.
‒ Я думаю, что мы, скажем так, имеем полное право на то, что создаём здесь, – тихо произнёс Чуань Дзон, до сих пор хранивший молчание. – Это моя точка зрения, я её никому не навязываю, знаете ли. Силовой поток на нас действует повсюду, просто здесь его влияние, скажем так, немного сильнее. Однако этим влиянием тоже как-то надо управлять и распоряжаться. Человек является мерой вещей, и творчество – мой свободный выбор. Поэтому я подписываю свои композиции, а не так давно продал подборку нот для гуциня. Недорого, но мне приятно. И это не только моё тщеславие; я считаю, что всё созданное нами здесь необходимо передавать в мир, знаете ли. Иначе для чего это всё?
Син Чен смущённо рассмеялась:
‒ У каждого из нас свои представления… и каждый по-своему прав. Но для меня в творчестве всегда был важен сам процесс. В этом, наверное, и кроется моя проблема… Но на настоящий момент я морально не готова передать картины сторонним людям. Даже в этом доме в коридорах висят чужие полотна, а вот каллиграфия, в большинстве случаев, принадлежит руке Манфу. Сейчас я готова показывать моё творчество только друзьям.
‒ Эти картины заслуживают того, чтобы на них смотрели, ‒ сказал я.
Син Чен погрустнела:
‒ Видишь ли, я боюсь того эффекта, к которому может привести демонстрация моей живописи. И боюсь того, как это повлияет на меня. Изменения в современной китайской культуре глобальны. Люди, в большинстве своём, разучились ценить произведения искусства, проникаться ими и уважать их… самостоятельность. Большинством людей владеет жажда обладания. Они захотят приобрести мои картины, отнять их у меня. Купить. А я больше всего страшусь утратить то, что я здесь создала…
Я не особо разбираюсь в живописи, тем более китайской, но, на мой взгляд, картины Син Чен были превосходны. Глядя на них, можно было практически вживую ощутить себя частью того пространства, которое они изображали. Рисунки захватывали своим простором и движением, водопады и реки словно бы по-настоящему существовали на полотнах, можно было почувствовать движение воды. Нитевидные ветви деревьев вибрировали в потоках незримого ветра, далёкие корабли в искрящемся море надували паруса и плыли, при этом оставаясь на месте… Это было сродни созерцанию живописи импрессионистов: восприятие картины в целом приводило к ощущению движения и полноты жизни, но вглядывание в конкретные детали портило эффект.
5
До обеда ещё оставалось время, и мои друзья занялись делами по хозяйству. Хуршид отправился готовить обед: эта обязанность передавалась здесь по очереди. Син Чен поднялась в комнату Тянь Ся. Чуань Дзон взял лопату и пошёл во двор разгонять талую воду, чтобы ночью она не превратилась в ледяной каток.
Манфу предложил мне пройтись.
Мы обошли дом и по хорошо протоптанной тропе отправились в заросли тростника и ельника. Тропа вела наверх, и вскоре обозначилась вершина небольшой горы, на которую мы взошли в течение получаса. Манфу, в силу своего плотного телосложения, мучился одышкой, громко отфыркивался, но мужественно шёл вперёд. На горе стояла каменная беседка с покатой оранжевой крышей. Крыша поросла тщедушным кустарником, будто жидкие волосы на старческой голове.
‒ Здесь мы периодически медитируем по утрам, – сказал Манфу, с хриплым присвистом переводя дыхание, – так что в следующий раз, если что, будешь знать, где нас искать. Может быть, захочешь присоединиться. Воздух тут замечательный.
Воздух, действительно, был прекрасным, наполненным ароматами влажного леса, земли и снега. Я дышал полной грудью и чувствовал, как каждый вдох придаёт сил, проясняет сознание и дарит ощущение покоя. В горах было прохладно, в тени по-прежнему лежал снег, но яркое солнце и радостные пятна вечнозелёных растений создавали иллюзию того, что сейчас разгар лета…
‒ Погода здесь, в южном Китае, очень изменчива, – словно прочитав мои мысли, сказал Манфу. – Днём может быть жарко, а ночью ‒ бах! ‒ и всё засыплет снегом. В течение дня перемены тоже могут быть весьма разительны. Последний снегопад прошёл недавно, за пару дней до нашего с тобой приезда. Внизу, в Дали, обычно идёт дождь, но в горах валит снег. Высокая влажность и туманы создают изморозь на ветвях и траве. Это бывает очень красиво: иней на субтропических растениях. Как-то зимой я был на горе Хуаншань во время снегопада. Потрясающе. Но здесь бывает нисколько не хуже.
‒ Я бы хотел на это посмотреть. Но погода, похоже, наладилась, вон как тепло!
‒ Хах! Ни в чём, касающемся погоды, нельзя быть уверенным, – рассмеялся Манфу. – Думаю, если ты поживёшь тут пару недель, то сильно удивишься.
‒ Да я уже и так всему тут удивляюсь.
Мы оба рассмеялись.
Спустившись с горки на другой стороне, мы, повинуясь направлению петляющей дорожки, вышли к небольшому озеру, на поверхности которого плавало несколько миниатюрных айсбергов. Озеро подпитывалось водой, сходящей с заснеженных пиков, и походило на каменную чашу. В зарослях на берегах гнездились птицы, воздух полнился их разноголосым щебетом. Мы уселись на ствол поваленного дерева. Манфу, соскучившийся по преподавательской деятельности, дал мне несколько рекомендаций относительно улучшения моего произношения. Сам он придерживался пекинской нормы и говорил на чистейшем северном диалекте, не забывая добавлять напевный суффикс «эр» в конце наречий и существительных. Не речь, а песня, заслушаться можно.
Когда мы вернулись, на столе уже дымился обед – картофельная соломка с уксусом и перцем, тофу, обжаренные кусочки вяленой свинины, которую Хуршид умело приготовил, но, будучи мусульманином, есть не стал. Ещё была зелень, но совсем немного. Хранить её в здешних условиях было нелегко. Все нахваливали стряпню Хуршида, а потом погрузились в молчание, и слышно было только довольное почавкивание.
Неожиданно для самого себя я сказал:
‒ Я очень благодарен вам за всё. Мне тут нравится, а ваши неразгаданные тайны вселяют интерес. И я рад помочь вам, если я и правда могу чем-то помочь. Так что, если вы не против, я хотел бы остаться здесь на несколько дней, пока я вам не надоем. Только обещайте честно сказать мне, когда это произойдёт и я должен буду откланяться.
Манфу с широкой улыбкой посмотрел на меня и, кажется, хотел ответить, но Чуань Дзон его опередил:
‒ Гости сколько хочешь, ты нас не стесняешь, заешь ли. Пока что у нас тут всё глухо, так что тебе самому, скажем так, может стать скучновато. Но через несколько дней, по нашим прогнозам, изменится пульсация силового поля, или, как говорит Син Чен, его «настроение». Вот тогда начнётся суматоха, знаешь ли. Мы будем заниматься творчеством, – он поднял указательный палец и принял наигранно-важный вид. – И ты сам уже решишь, стоит ли оставаться с компанией одержимых. А пока что – добро пожаловать в наши ряды!
В тот момент я понял, что теперь официально принят, стал частью их коллектива. С этого обеда потянулись мои дни в доме, затерянном среди китайских гор. Я немного помогал по хозяйству, делал уборку и даже готовил еду. Мы гуляли по окрестностям с Манфу, по утрам я присоединялся к их коллективной медитации, которая сводилась к тому, что мы сидели в каменной беседке, погружённые каждый в свои мысли. Я чувствовал, как все мои проблемы остаются где-то далеко, осознавал их несущественность и второстепенность. Так моё героическое путешествие по провинции Юньнань превратилось в спокойный отдых в кругу друзей. И я был этому рад.
К разговорам про силовое поле я начал относиться как к одной из философских сказок, которые так любил Хуршид. Вечерами мы собирались за столом и пили чай. Иногда просто говорили обо всём на свете, иногда один из присутствующих брал на себя роль ведущего и либо задавал тему для общего разговора, либо рассказывал занимательные истории, которые мы все потом обсуждали. Особо запомнился мне один вечер, когда роль ведущего взял на себя Хуршид. Хотя китайским он владел не лучше меня, ему удавалось снабдить свои рассказы неизменным ближневосточным красноречием. Мне, к сожалению, не был дан такой великолепный дар слова, однако сейчас я всё же хотел бы вспомнить хотя бы одну из его сказок.
Приложение 4
Части разорванного листа формата А 5. Они были вложены между склеенных страниц, но в одном месте страницы расклеились, и обрывки удалось достать. Если их правильно сложить, получится текст, написанный рукой Александра (цвет текста – красный, подчёркивания сделаны чёрным карандашом):
Что я должен сделать, чтобы спасти Светлячка:
Взять в Сбере № счёта для перечисл.денег (оформлен на Любовь Аркад.). Узнать, почему мою карту заблокировали во второй раз подряд. Не забыть паспорт
Сделать рассылку друзьям Вконтакте и на Фейсе с текстом о сборе средств, добавить счёт+просьба о репосте
Созвониться с врачом Сомовым В.К. которого советовал Пашка тел. 750217 (на след.неделе будет в городе). Вопросы: точно ли нужна операция, можно ли сделать у нас где-то, почему больше не действует химия, почему ремисссия была такая короткая (обещали два года минимум), есть ли шанс вообще?? Мож.быть, он сам её посмотрит?
Все анализы отсканировать, чтобы были под рукой. Скинуть сканы на телефон
Связаться с доктором 李 из Ченду в Вичате, м.б. он что-то подскажет. Сделать для него перевод анализов на кит.язык (как точно переводится Острый лимфобластный лейкоз? Найти рус-кит мед. словарь). В Корею ехать бесполезно, там только деньги дерут (говорят)
Где в Германии пересаживают костный мозг? Погуглить завтра
Узнать, сколько стоит операция в Израиле (если есть места). Как сделать визу? Согласовать с мамой Светлячка и найти билеты на май (цены – посчитать примерно)
Заказать сорокоуст о здравии в…
Продолжение текста отсутствует, четвёртый фрагмент утрачен.
Восточная сказка Хуршида
1
В сущности, сейчас я понимаю, что это был последний вечер перед началом того, что я назвал бы «пробуждением силового поля». Конечно, силовое поле не пробуждалось, оно и не засыпало никогда. Просто мои друзья, согласно их наблюдениям, сделали вывод о нейтрализации некоторых опасных качеств поля, перестали пить чай с притупляющими восприятие добавками и на следующий день взялись за творчество…
Мы сидели за столом. Было около семи, но за окнами давно сгустились зимние сумерки, тяжёлые, как меховая ширма. После заката подул ветер, его порывы были хорошо слышны: гудел тростник, поскрипывали ветви, где-то высоко наверху, выше комнаты, в которой спала Тянь Ся, ветер выл под покатой крышей, заставляя глухо стонать деревянные перекрытия… Сегодня я пил чай из отдельного чайничка, потому что мне по-прежнему следовало принимать положенную порцию линьчжи. Надо сказать, к этому времени однообразный горьковатый чай мне уже основательно надоел.
Прошлым вечером Син Чен читала нам старинные китайские сказки, последняя была кратким изложением «Путешествия на Запад», и Хуршид сегодня вызвался продолжить тему поисков духовного предназначения.
‒ Я большой поклонник суфийской традиции, – прокашлявшись, начал он. – Суфии, если кто не знает, – он покосился на меня, но я гордо вернул ему взгляд, – это своеобразные вольные каменщики от ислама. Не то чтобы тайный орден, но общие моменты есть… Так вот, в прошлый раз мы говорили о буддизме и его тайных учениях, а суфии занимались вычитыванием скрытых смыслов в Коране. Иногда их интерпретации уводили их очень далеко… так что многие мусульмане суфизм не особо жалуют. К некоторым проявлениям суфизма я тоже отношусь с опаской, но старинные предания дервишей по-настоящему глубоки и открывают сокровенное знание. Если в двух словах, в основе суфизма лежит идея разных уровней познания сокровенного мира, и каждый уровень сопряжён со своей цветовой символикой. Но цвета – это только символы, главное здесь – идея света и качества этого света. Потому что познание в суфизме, как и в буддизме, есть просветление. В своё время меня поразил в суфизме один символ, очень метафоричный, очень странный. Символ чёрного солнца, излучающего чёрный свет. Понятно, что тут мы многим обязаны Платону с его пещерой, тенями на стене, светом истинного солнца и так далее. Суфии опирались на очень давнюю традицию: что-то напрямую брали у греков, что-то унаследовали от христиан, от гностиков, потому что жили в общем культурном пространстве.
О суфиях я читал когда-то в книжке из богатой бабушкиной библиотеки. «Световой человек» или что-то вроде; даже вспомнил забавную фотографию на одной из первых страниц: автор-француз с проникновенно-вдумчивым взглядом бывалого мистика. А вот содержание книги из памяти уже выветрилось.
‒ Чёрное солнце… что же это такое, спросите вы, – продолжал Хуршид. Повествуя, он активно жестикулировал, его крупные смуглые руки не знали покоя. Увлёкшись, он скинул с себя одеяло и расточал пряно-сандаловый запах духов. – Это солнце Божественного мира. Но для мыслителя, находящегося на высшей ступени, свет этого солнца ясен и очевиден, а для тех, кто стоит уровнем ниже, этот свет как бы временно сокрыт, и потому предстаёт в виде тьмы. Чёрное солнце – это Божественный мрак Творения, когда мир ещё не был проявлен в своей вещественности, не был обозначен словом. Но мир существует в Разуме Аллаха – а значит, вечен. Чёрное солнце – это метафора и для человеческого творчества. Создавая произведение, поэт, художник, скульптор, входит во мрак вдохновения, когда зыбкие сны силового поля шепчут ему что-то невнятное, прекрасное или пугающее – то, что он должен вывести из Разума Аллаха и подарить людям. Так когда-то Джабриил говорил с Мухаммадом, а Отец из облака вещал Исе, чьё предание дошло до нас в искажённом виде лишь по вине ущербности человеческого разума, который наделил пророка качествами Бога.