Хвелька, почти трезвый и измученный, второе исходило из первого, встрепенулся, его круглое курносое лицо просветлело надеждой, как полная луна, с которой сползла тучка.
— И действительно, пан Прантиш, давайте я сбегаю, позову пани, здесь уже недалеко, а вы его мость пана доктора постережете! Ишь, как его разобрало — никогда таким не видел. С непривычки, наверное. Он обычно не пьет совсем, одно лишь свои отвары. А это вредно! — голос Хвельки стал менторским, хотя его прозрачно-серые глаза все время пугливо косили в сторону хозяина, беспомощно свесившего голову, так что шапка едва не падала. Эдакий непривычный вид доктора придал слуге отваги.
— Нельзя мужчине совсем без вина да горелицы. Горелица червецов убивает, и сало без нее в животе застревает. — продолжал бубнеть Хвелька. — Вот прежний мой хозяин, пан Адам Малаховский, пристрой, Боже, его душеньку в небесной корчемке, единым духом мог кварту медовухи выпить — и ничего! Даже ясновельможного пана нашего короля, Августа Саса, однажды перепил, из двух кубков, имя которым было Иван да Иваниха. — Хвелька ностальгически вздохнул. — Ах, пане Прантиш, а как же пышно хоронили гостей на кладбище у панской усадьбы! И каждый день служили в костеле мессу за умерших от панского угощения! Да за такие похороны можно полжизни отдать. А у вас что. Ги-ги-ена одна, тьфу! После доброго шляхетского застолья гости не должны на своих ногах домой идти! Позор это! А самое недоброе — не давать честному слуге своему выпить в гостях ни глоточка доброго винца.
— Язык отрежу! — рявкнул вдруг Лёдник, подняв голову, и слуга испуганно взвизгнул:
— Так, может, я за пани Саломеей?..
Имя Саломеи подействовало на доктора, как жбан рассола. Он снова выругался по-чужеземному, на этот раз на старогреческом, сердито зыркнул темными страдальческими глазами на Хвельку и молча побрел дальше. Прантиш, взбодренный тем, что наконец оказался в чем-то более искушенным, чем Лёдник, — правда, доктора на гетмановских поминках спаивало намного больше уважаемых гостей, чем пана Вырвича, — вознамерился поддержать профессора. Но это благородное намерение, к сожалению, пропало втуне, ибо Прантиша пошатнуло так, что он на мгновение перепутал, где мостовая, где забор, где звездное небо, и только неожиданно твердая рука бывшего слуги удержала его от объятий с мокрыми камнями. Лёдник даже в таком состоянии продолжал защищать былого хозяина. В итоге оба преклонили колени на виленских кошачьих лбах перед стеклянным богом, признавая его победу.
— Три лекции! У меня завтра три лекции! И кон... кон... суль... тация п-печени!
— К хромой свинье твои лекции, Бутрим! И печень тоже.
Где-то далеко послышались выстрелы и пьяные выкрики.
— Вечная память славному гетману!
Мудрая пани Саломея не сказала ни слова. Передоверив Прантиша заботам Хвельки, не особо довольного такой честью, потащила мужа в опочивальню. Отваров ради такого случая было уже наварено два кувшина.
Утро было тяжелым. Примерно как пушечное ядро. Во всяком случае, если бы над ухом Прантиша выстрелила пушка, гудения в ушах не могло быть больше.
— На, пей.
Чья-то рука поднесла ко рту студиозуса железный кубок с горячим душистым отваром. Прантиш даже глаза как следует не разлепил. Отвар попал в горло, сухое, как пустыня, где сорок лет бродил Моисей со своим народом, и оживил этот бесплодный пустырь. Глаза, наконец, открылись. Ну да, перед студиозусом возвышался профессор Лёдник, суровый, как скала, из которой только Моисей и смог выбить жезлом воду. Несмотря на огненных кузнечиков, прыгавших в глазах, Прантиш хихикнул: ситуация до боли напоминала утро трехлетней давности, когда Вырвич молодецки напился токайского вина в придорожной корчме под громким названием «Рим», и только что приобретенный слуга — этот самый доктор — подавал ему похожий отвар с таким же самым кислым выражением на лице.
— Лекции отменили. — проворчал Лёдник, которому по логике должно было быть ныне аки снопу на току после хорошей обработки цепами, и уж никак не до лекций. — Траур по всему городу.
Прантиш со вздохом облегчения упал назад на подушку и тут же застонал от головной боли. Память возвращалась обрывками, отматываясь назад, как цепь на колодезном вороте. Вот они возвращаются домой, обивая углы и вытирая мостовую, вот во дворце Радзивиллов в память умершего великого гетмана подымается кубок за кубком, кто-то орет: «Подлейте еще уважаемому пану Лёднику!» Вот на багровом лице наследника, Кароля Станислава, остекленело блестят глаза, и молодой князь в своем любимом белом жупане, унаследованном от предков и запятнанном во все цвета усилиями тех же предков, да и самого Кароля, в очередной раз валится под стол, его подхватывают многочисленные руки прилипал, один из них украдкой стаскивает с пальца сюзерена сигнет. Вот Прантиш с Лёдником подъезжают ко дворцу. Выходят из университета. Вот запирается помещение, в котором остается кукла с серыми глазами.
— Пандора! — Прантиш забыл о головной боли и вскинулся на кровати. — Бутрим, пошли куклу чинить!
Лёдник потер лоб, который, очевидно, все же трещал немилосердно.
— Ad res portandas asini vicitantur ad aulam (Ослов зовут во двор для перевозки тяжестей). Позавтракаем, оклемаемся, приму писаря с больной печенью, тогда можно будет и автоматом заняться.
Прантиш встал на ослабевшие после вчерашнего ноги, нетерпеливо вздохнул. Докучный все-таки этот доктор.
— Паны будут трапезничать, или хватит рассола? — с легкой насмешкой прозвучал голос хозяйки, неслышно зашедшей в комнату, и Прантиш улыбнулся: когда смотришь на пани Саломею, которая любезно улыбается, нужно быть бездушным автоматом, чтобы не ответить тем же. У пани ямочка возникала почему-то только на левой щеке. И хозяин дома, если не было посторонних, эту ямочку тут же стремился поцеловать. Сегодня, похоже, ему было не до того. Странно даже, что как обычно фанаберится. Лекций непрочитанных жалеет. Да страшно представить, как бы он сегодня на тех лекциях студентов школил!
Пани Саломея одета была в скромное коричневое платье, блестящие черные волосы убраны под белый чепец, изящная рука сжимала четки. Прантиш знал, что больше всего на свете пани мечтает подарить мужу дитя, но Бог не дает. И пани беспрестанно молится о такой милости. Вот и сегодня, видимо, успела уже слетать в Свято-Духову церковь.
Где-то на ратуше часы пробили полдень. Ничего себе заспался студиозус! В профессорском доме тут же отозвались напольные часы из черного дерева, что стояли в столовой, — приличные черные часы безо всяких украшений да безделиц, без искусственных соловушек, нездешних пейзажей в эмалевом окошке, танцующих фигурок. Эти часы, как и хозяин, были строги и упрямы: двенадцать часов пополудни — и все, имеете научный факт.
Но как и хозяин, они хранили в себе множество тайн, ибо время — наибольшая тайна, которую нельзя осознать, но страшно хочется взнуздать. По крайней мере, Прантишу очень хотелось немного обогнать его и заглянуть в то светлое будущее, где он с гетманской булавой в одной руке другой обнимает очаровательную паненку Полонею Богинскую в ослепительно-белом платье, расшитом настоящими диамантами! И смотрит Полонея на него так, как. как пани Саломея на клювоносого хмурого Лёдника, когда тот не видит.
Прантиш не прекратил воображать свои будущие подвиги даже когда сел за стол, от сладких картин едва ложку в крупяник не уронил, отчего и словил с другого конца стола строгий взгляд Лёдника. Эх, где те времена, когда славный шляхтич Вырвич своего бесправного слугу Лёдника, который за долги отдал себя в пожизненное рабство, одним взглядом мог заставить молчать, имел право поставить его на колени и даже голову безродную отсечь за оскорбление. Не то чтобы Прантиш желал для своего учителя рабской доли, но сохранить немного власти над этим Фаустом не повредило бы.
Вырвич тоскливо вперился в картину в тяжелой золоченой раме, украшавшую столовую: на ней уважаемый философ Аристотель, худой старикан с длинными седыми кудрями и бородой, степенно приложив руку ко лбу, занимался мудрствованием на фоне мраморных колонн, увитых виноградом и вьюнками. Картину Лёднику подарил один из пациентов, рисовальщик, выписанный из Италии для росписей в костеле. Доктор ловко вправил худенькому, лохматому, как черный баранчик, италийцу локтевой сустав, поврежденный во время падения с лесов, заодно подлечил его больные легкие. И вот вам — Аристотель. Если присмотреться, то древний грек имел определенное сходство с профессором. По крайней мере, в старости последний мог бы выглядеть как-то так. Прантиш еле сдержал смех, представив Лёдника с длиннющей седой бородой, в сандалиях и белой простыне.
— Рубец с анисом, как ты любишь, — сказала хозяйка профессору, осторожно ставя на стол тяжелую миску. Запах был такой соблазнительный, что Прантиш, который, садясь за стол, был уверен, что пара ложек крупяника — это все, что сможет этим утром принять его несчастный желудок, невольно облизнулся.
Но получить наслаждение от вкуснятины, приготовленной Саломеей Лёдник, студиозусу была не судьба. На улице отчаянно залаял рыжий Пифагор, в ворота настойчиво постучали, послышался тонкий испуганный голос Хвельки.
Гость в дом — Бог в дом, как утверждают блюстители сарматских обычаев. Но блюстители иногда ошибаются. На этот раз гостей было двое, но весьма опасных. Оба одеты в мундиры банды альбанцев — особого войска, которое еще юношей создал Пане Коханку в своем имении рядом с Несвижем, торжественно именованным Альбой. В банду отбирались самые отчаянные, дюжие и до конца преданные своему пану. Канцлером у них был в свое время недоброй памяти Михал Володкович, расстрелянный два года назад в Менской ратуше за особенные буйства — после его смерти князь неслыханно горевал, говорили, что он даже призрак Володковича еженощно видит.
На плечистых усатых гостях были жупаны из голубого атласа, саетовые кунтуши соломенного цвета, серебряные пояса, желтые сафьяновые сапоги, красные шаровары и голубые шапки с околышем из крымской мерлушки. Пуговицы блестели диамантовыми буквами — инициалами Кароля Радзивилла.
— Приносим извинения его мости пану хозяину за внезапность нашего визита, но пусть его милость пан Лёдник милосердно простит убитых горем рыцарей, кои потеряли своего ясновельможного властелина.
Альбанец с черными аккуратными усиками и пронзительными узкими зелеными глазами, который представился паном Домиником Богушем, ближайшим другом уважаемого пана Кароля Радзивилла, изрекал витиеватые скорбные слова по всем правилам этикета. Прантиш с удивлением отметил, что оба шляхтича были почти трезвыми, их лица не опухли от рыданий и перепоя. А пристальный взгляд черноусого так и совсем не понравился. Прантиш тихо-тихо переместился к стене, где в специальных подставках дремали сабли, шпаги и палаши. Лёдник не собирался забрасывать благородное мастерство фехтования, и в доме, хоть и небольшом, кроме кабинета и лаборатории было выделено специальное помещение для муштры и регулярно пополнялась коллекция оружия.
Между тем пан Богуш наговорил, будто на скрипке наиграл, необходимую, и даже с лишком, порцию извинений и перешел к делу. В соответствии с его словами, его мость Пане Коханку для наилучшего сохранения памяти отца готов за любую сумму выкупить ту восковую куклу, кою Михал Казимир Радзивилл на смертном одре завещал доктору Лёднику.
Звучали рулады насчет вечной сыновней памяти, но Прантиш, который и сам природную способность имел пыль в глаза пускать да языком мягко стелить, даже затылком ощущал какое-то мошенничество.
— А нельзя ли нам, многоуважаемые паны, лично встретиться с его милостью князем, чтобы выразить свое соболезнование и договориться насчет лучшего исполнения завещания великого гетмана? — благонравно спросил Вырвич. Злые угольки, на мгновение загоревшиеся в глазах пана Богуша, сказали о многом. Пан заверил, что обременять его мость князя какими-то заботами непочтительно.
— Ну вот и подождем, паны-братья, пока законное горе ясновельможного князя не войдет в берега. Потому что он сейчас той куклой заниматься не станет.
Гость от злобы едва зубы не стер. Потом с мнимым безразличием спросил, работает ли установленный в кукле механизм. И услышав, что он испорчен, даже изменился в лице. А его товарищ, седоватый и длинноносый, не постеснялся и пригрозить. Глаза Лёдника запылали черным огнем.
— Великий гетман оказал мне честь своим последним подарком. Я буду свято беречь его и не отдам ни за какие деньги, даже если придется заложить последнюю рубаху. Такая была воля его милости Михала Казимира Радзивилла, а его воля для меня важнее надобности всех иных многоуважаемых панов!
Пан Богуш не желал, похоже, доводить дело до дуэли. Он успокоил товарища, у которого уже глаза начали наливаться кровью, и почтительно распрощался. Но яснее ясного дал понять: не отступит. Пандору придется отдать.
Когда на улице стих лай разозленного Пифагора, Саломея печально вздохнула:
— Говорила я вам, недобрая эта кукла.
Лёдник молчал, и в этом молчании была гроза. Потом горделиво вскинул голову, стремительно подошел к стене с оружием и решительно взял свою саблю турецкой работы с простым эфесом, украшенным только строгой серебряной чеканкой, тоже когда-то подареную великим гетманом.
— Вырвич, двигаем в академию! Я не позволю всяким фанфаронам отбирать у меня из-под носа интересный научный прецедент!
— Фауст, остынь! — схватила мужа за рукав Саломея. — Отдай им куклу и забудь! Снова хочешь по самую шею в неприятности вляпаться?
Но глаза профессора горели упрямым холодным огнем, хорошо знакомым Вырвичу. Если Лёдник эдак в чем-то упорствовал, его можно было убить, но не отговорить. Профессор, как черный вихрь, прошел в прихожую, молча нахлобучил шляпу, запахнулся в плащ и даже не взглянул на жену, которая, в отчаянии прикусив губу, смотрела ему вслед.
Прантиш еле поспевал за доктором, рассекавшим воздух, как пиратский корабль. Прохожие, боязливо косясь, уступали ему дорогу, кто-то, наверное, и перекрестился вслед. Первые сухие листья падали на мостовую, будто о чем-то предупреждали — о грустном, естественно: смерть, тление, неизбежный переход от надежной веточки к холодной почве, приукрашенный несколькими мгновениями свободного полета.
Пандора, прекрасная и недвижная, все так же смотрела перед собою в пространство серыми лучистыми глазами, только Прантишу почудилась в них злая насмешка. Даже зловещая. Потому что на пожелтевшем листе бумаги, который лежал на маленьком столике перед куклой, красовался рисунок — карандаш, зажатый в руке автомата, застыл в его последней точке. После некоторого оцепенения оба исследователя бросились изучать послание механического духа. Обычный пейзаж: сложенное из крупных камней строение, похожее на склеп, на полукруглой арке над входом надпись на латыни «Здесь добудешь победу огня над железом». Внизу рисунка был ряд мельчайших цифр, поделенных на группы черточками, и столбцы букв, из которых никак не желали складываться знакомые слова.
Рисунок, если присмотреться, был несовершенный — он весь состоял из отдельных прямых черточек, отчего казался шероховатым. Но никто бы не догадался, что рисовал не живой художник, а бездушный автомат. Лёдник и так и сяк крутил лист, смотрел на свет, едва не пробовал на вкус.
— А что это за место? — не выдержал Вырвич. Профессор пожал плечами.
— Не знаю. Правда, надпись над входом заметная, о ней может быть известно. «Победа огня над железом». Victoria ferrum luce... Что-то символическое, эзотеричное. Может, там тайная лаборатория? — в голосе профессора послышалась мечтательность — так ему, похоже, возжелалось в ту лабораторию, за новыми знаниями. — Тайну происхождения ее, уверен, раскрывают эти буквы и цифры. Эх, есть один способ. Если бы это мне раньше в руки попало, я бы провел некий ритуал. — лицо Лёдника сделалось таким жадно-хищным, что Прантиш перепугался — понял, что доктор вспомнил о своих занятиях черной магией и вот-вот возобновит практику. Но тот опомнился, встряхнул головой, сбрасывая одурь, виновато перекрестился, пробормотал короткую молитву.
— Нужно включить наш автомат, пусть еще порисует.
Лёдник принес со своего стола лист бумаги, положил под руку Пандоры. Прантиш, не ожидая приглашения, с радостным предчувствием нажал на маленький рычаг в спине куклы. Послышался легкий шум, будто скользили по хрусткому снегу санки, потом что-то внутри восковой фигуры стукнуло, Пандора резко подняла лицо, и ее глаза встретились с глазами студиозуса. Вырвич еле удержался, чтобы не отскочить от дьявольской фигуры. Кукла посмотрела направо, налево, причем поворачивалась не только голова, но также и глаза, а грудь взволнованно вздымалась. Потом шевельнулась рука с карандашом. Черточка за черточкой на листе начал возникать знакомый рисунок. Пандора внимательно всматривалась в него, поворачивая голову, а по коже Вырвича бегали ледяные мурашки. В том, что происходило, было нечто мерзкое, безбожное. Злая пародия на жизнь.