Марсель Эме
ЗЕЛЕНАЯ КОБЫЛА
Роман
I
Однажды в деревне Клакбю родилась зеленая кобыла, причем зеленый цвет у нее был настоящий, нефритовый, а не какой-нибудь там цвет мочи, что нередко проступает у кляч белой масти по мере дряхления. Увидев жеребенка, Жюль Одуэн не поверил ни собственным глазам, ни глазам жены.
— Не может быть, — приговаривал он, — чтобы мне да этакое везение.
Земледельцу и барышнику Одуэну не шли впрок ни его хитрость, ни его лживость, ни его скаредность. Коровы у него дохли сразу парами, свиньи — по шесть штук, а зерно прорастало обычно в мешках. Почти так же не везло ему и с детьми: чтобы выжило трое, приходилось делать шестерых. Но с детьми еще куда ни шло. Хорошенько поплакав на похоронах, он возвращался домой, выкручивал свой носовой платок и вешал его на веревку сушиться. А потом, покрывая жену, еще в том же году рано или поздно делал ей другого ребенка. Так что с детьми вопрос решался довольно просто, и тут Одуэн не очень сокрушался. У него было три сына в добром здравии и три дочери на кладбище — в общем как раз то, что нужно.
Рождение зеленой кобылы стало большим событием, к тому же совершенно невиданным и неслыханным. Его сочли удивительным, так как в Клакбю никогда ничего не происходило. Поговаривали, правда, что Малоре лишает невинности своих дочерей, но то была история столетней давности и она уже больше никого не интересовала: так испокон веков поступали со своими дочерьми все Малоре и к этому народ в деревне привык. Время от времени местные республиканцы, в общей сложности человек шесть, под прикрытием безлунной ночи отправлялись попеть «Карманьолу» под окнами священника и поорать «Долой Империю!» И больше ничего, ну ничегошеньки не происходило. Так что народ скучал. А поскольку время остановилось, то старики не умирали. Только таких, кому перевалило за сто, в коммуне насчитывалось двадцать восемь, не говоря уже о тех, кому было за семьдесят, а они составляли половину населения. Кое-кого из них пришибли, но такого рода расправы являлись частной инициативой, и в дремлющей, парализованной, закостенелой деревне царила скука не хуже, чем в воскресный день в раю.
Новость вырвалась из конюшни, зигзагообразной молнией пронеслась между лесом и рекой, трижды обежала вокруг Клакбю и завертелась на площади перед мэрией. Все без промедления отправились к дому Жюля Одуэна: кто рысью, кто галопом, кто ковыляя, кто прихрамывая. Чтобы прибыть первыми, чуть не кусали сами себя за пятки; и дрожащие голоса стариков, почти столь же неразумных, как женщины, примешивались к несущемуся над полями громоподобному воплю:
— Что делается! Что делается-то!
Во дворе у барышника гомон достиг своего предела, поскольку здесь жители Клакбю уже успели обрести свою былую озлобленность. Самые старые из них требовали, чтобы кюре изгнал из зеленой кобылы нечистую силу, а шестерка деревенских республиканцев кричала совершенно открыто, прямо ему в лицо: «Долой Империю!» Завязалась потасовка, мэр получил ногой по хребту, и от этого к горлу его подступила речь. Молодые женщины жаловались, что их кто-то щиплет, старые, — что их никто не щиплет, а ребятишки кричали благим матом, получая шлепки. Наконец на пороге конюшни появился Жюль Одуэн. И весело подтвердил:
— Зеленая, как яблоко!
По толпе пробежал громкий смех, потом один старик вдруг замахал в воздухе руками и свалился замертво на сто восьмом году. Тут толпа засмеялась еще громче, да так, что всем пришлось схватиться за животики. А столетние старики стали падать, как дохлые мухи, и в этом им даже отчасти помогали, хорошенько пиная их ногой под дых.
— Еще один! Это же старый Русселье! А ну, кто следующий!
За каких-нибудь полчаса преставилось семь столетних стариков, трое девяностолетних и один восьмидесятилетний. А еще один почувствовал себя не совсем хорошо. Одуэн, стоя на пороге конюшни, подумал о своем старом отце, который ел за четверых, и, повернувшись к жене, сказал ей, что жалеть нужно не тех, кто уходит, а тех, кто остается.
Кюре только успевал причащать умирающих. Притомившись, забрался на бочку и, перекрывая гвалт и гоготанье толпы, заявил, что на первый раз хватит, что пора расходиться по домам. Барышник показал свою зеленую кобылу спереди и сбоку, и все пошли восвояси, страшно довольные тем, что наконец что-то произошло. Старый отец Жюля Одуэна, успел причаститься, к ночи скончался, и через день его похоронили за компанию с пятнадцатью другими почтенными, покойниками. Церемония состоялась трогательная, и кюре воспользовался ею, чтобы лишний раз напомнить прихожанам, как же все-таки жизнь бренна и презренна.
Между тем молва про зеленую кобылу распространялась все дальше и дальше. Подивиться на нее люди шли изо всех окрестных деревень и даже из Сен-Маржлона, главного города округа. По воскресеньям посетители шли к конюшне сплошной чередой. Одуэн стал по-настоящему известным человеком, его торговые дела сразу поправились, и он на всякий случай стал регулярно посещать мессу.
Клакбю гордилась кобылой, благодаря которой в деревне появилось столько посетителей, а на два имевшихся здесь кафе внезапно посыпался золотой дождь. Поэтому Одуэн решил выдвинуть свою кандидатуру на муниципальных выборах и, пригрозив двум владельцам кафе, что продаст свою зеленую кобылу, получил от них поддержку, оказавшуюся решающей.
Некоторое время спустя один преподаватель Сен-Маржлонского Императорского коллежа, корреспондент Академии наук, тоже приехал взглянуть на зеленую кобылу. Потрясенный увиденным, он написал об этом в Академию. На что один знаменитый ученый с увешанной орденами грудью заявил, что речь идет об обыкновенном надувательстве. «Мне уже семьдесят шесть лет, — сказал он, — но я еще нигде не читал, чтобы на свете могли существовать зеленые кобылы: значит, никакой зеленой кобылы и не существует». А другой ученый, почти столь же знаменитый, ответил, что, конечно же, зеленые кобылы существовали всегда и что если бы его коллега взял на себя труд, читать между строк, то встретил бы упоминания о них чуть ли не у всех античных авторов. Спор затянулся, слухи о нем дошли до императорского двора и государю захотелось узнать об этом деле поподробнее.
— Зеленая кобыла? — сказал он. — Это, должно быть, такое же редкое явление, как честный министр.
Он сказал это смеха ради. Придворные дамы хлопнули себя по ляжкам и наперебой закричали, что острота получилась удачная. Она обошла весь Париж, а когда государь предпринял путешествие в Сен-Маржлонский округ, то одна газета поместила статью с подзаголовком: «В краю зеленой кобылы».
Император прибыл в Сен-Маржлон утром и к трем часам пополудни уже успел выслушать четырнадцать речей. В конце банкета его немного клонило ко сну. Он знаком приказал префекту, чтобы тот последовал за ним в отхожее место, и там предложил ему:
— А что, если нам съездить взглянуть на зеленую кобылу? Заодно я бы посмотрел, какие у нас виды на урожай.
Быстро разделались с торжественным открытием памятника капитану Пону, потерявшему голову при Севастополе, и коляска императора направилась в сторону Клакбю. Над полями стояла прекрасная весенняя погода, и император развеселился. Хозяйка дома, наделенная сельским очарованием и грудью по моде той эпохи, привела его в восторг.
Вся скопившаяся на краю дороги деревня Клакбю восхищенно шептала, что все что-то происходит да происходит. Там же скончалось еще полдюжины стариков, которых ради соблюдения приличий придумали спрятать в канаве.
После приветствий Одуэн вывел зеленую кобылу во двор. Император выразил восторг, а поскольку зеленый цвет располагал его к мечтательности, то он, не переставая заглядывать госпоже Одуэн за корсаж, произнес несколько буколических фраз о простоте сельских нравов. Стоя на пропахшем навозом фермерском дворе, он признал за супругой Одуэна слегка будоражившие его воображение могучую грацию и животноводческую осанистость. Фермерша и в самом деле была еще красива, и ее сорок лет почти не были заметны. Префекту хотелось продвинуться по службе, а поскольку в этом ему помогал его недюжинный ум, он без труда разгадал причину государева волнения. Притворившись, будто общение с Одуэном доставляет ему большое удовольствие, он отвел барышника немного в сторону и, чтобы подогреть интерес к разговору, пообещал ему место советника на ближайших окружных выборах. Император же, воспользовавшись этим, завел беседу с женой Одуэна. На его галантное предложение она ответила с подобающей простой женщине скромностью:
— Ваше величество, у меня сейчас крови.
Несмотря на неудачу, император пожелал отблагодарить ее за то, что она сумела понравиться, и сохранил в силе обещание, только что Данное префектом барышнику. Когда он садился в коляску, жители Клакбю бурно захлопали в ладоши, а потом устроили огромный праздничный костер и побросали туда всех оставшихся стариков. Место, где полыхало это историческое пламя, назвали впоследствии Горелым Полем, и там хорошо родился хлеб.
С тех пор в Клакбю пошла новая, здоровая жизнь. Мужчины пахали землю на ладонь глубже, женщины, по мере надобности, сдабривали пищу приправами, мальчишки гоняли девчонок, и каждый молил Бога, чтобы тот соблаговолил разорить его ближнего.
Семья барышника подавала здесь столь убедительный пример, что можно было только восхищаться. Одним движением плеча Одуэн придвинул стену своего дома к самой дороге, построив себе столовую со шкафом для посуды и раздвижным столом, которому не уставала дивиться вся Клакбю. Жена барышника с тех пор, как на ее грудь опустился взгляд императора, перестала доить коров, завела себе служанку и стала вязать крючком кружева. Одуэн в качестве официального кандидата был избран в округе советником и без труда добился поста мэра Клакбю. Торговые дела его шли все лучше и лучше: благодаря императорскому визиту, слух о котором прокатился по всему краю, он оказывался теперь на всех распродажах скота чем-то вроде официального барышника. И когда разгорались страсти, то рассудить спорящих просили именно его.
Альфонс, старший из трех сыновей Одуэна, не извлек из всех этих происшествий никакой пользы, потому что его на семь лет забрали в солдаты. Он служил в егерском полку и редко подавал о себе вести. Все не переставали надеяться, что его произведут в капралы, но для того чтобы заполучить нашивки, ему пришлось завербоваться на новый срок. Он говорил, что в кавалерии это не то что в пехоте, где унтер-офицерское звание дают кому попало.
Оноре, младший сын, влюбился в Аделаиду Муше, тоненькую девицу с черными глазами, принадлежавшую к семье, бедность которой была притчей во языцех. Одуэн не хотел этого брака. Но Оноре заявлял, что все равно женится, и на протяжении целых двух лет от раскатов их ссор дрожали оконные стекла по всей Клакбю. По достижении совершеннолетия Оноре женился на Аделаиде и поселился в соседней деревне, нанявшись поденщиком. Вернуться в родной дом он согласился только после того, как отец попросил у него прощения; Одуэну пришлось пройти через это: его родной сын влачил жалкое существование всего в каком-нибудь полулье от Клакбю, и надо было положить конец подобному позору. В отцовском доме Оноре тоже занялся земледелием и барышничеством.
Это был честный, любивший посмеяться парень, знавший свое дело, но лишенный честолюбия и лукавства: сразу было видно, что он никогда не станет одним из тех барышников, у которых рождаются зеленые кобылы. Отец, понимавший это, расстраивался, но испытывал к сыну слабость за его любовь к ремеслу. А вот жена Одуэна отдавала предпочтение капралу Альфонсу; ей нравился и его мундир, и его талант вести приятную беседу. На Пасху и на Мартынов день она посылала ему тайком от мужа сотню су.
Однако независимо от своих симпатий, больше всего и Одуэн, и его жена проявляли заботу о Фердинане, младшем сыне. Отец определил его в Императорский Сен-Маржлонский коллеж. Не желая, чтобы он тоже стал барышником, Одуэн мечтал сделать из него ветеринара. На шестнадцатом году Фердинан был молчаливым и упорным юношей с длинным, костистым лицом и с головой в форме сахарного конуса. Учителя были им довольны, а вот однокашники не любили его и дали ему прозвище Луковая Задница, с которым Фердинану, можно сказать, повезло, потому что одного такого прозвища достаточно, чтобы на всю жизнь привить человеку тягу к деньгам, почестям и уважению.
Как-то раз весенним утром у Одуэнов произошло одно событие, о важности которого сначала, по правде говоря, никто и не догадался. Госпожа Одуэн вязала, сидя у окна столовой, и вдруг увидела, как во двор вошел молодой человек. На голове у него была мягкая шляпа, а за спиной — принадлежности живописца.
— Я тут проходил неподалеку, и мне захотелось зайти взглянуть на вашу зеленую кобылу. Я был бы не прочь изобразить ее.
Служанка отвела художника на конюшню. Он, как это было заведено, взял ее за подбородок, а служанка игриво промолвила, что пришел-то он ради кобылы.
— Она и в самом деле зеленая, — сказал художник, глядя на животное.
Он был наделен большим воображением и сначала решил было нарисовать ее красной краской. Тем временем подошел Одуэн.
— Если вы хотите нарисовать мою кобылу, то нужно, чтобы она получилась зеленой. А то ведь ее никто не узнает.
Кобылу вывели на луг, и художник принялся за работу. Где-то за полдень госпожа Одуэн вдруг обратила внимание на неприкаянно стоящий посреди загона мольберт. Приблизившись, она не без удивления увидела, как художник невдалеке помогает служанке подняться из уже довольно высокой ржи. Она справедливо возмутилась: мало этой несчастной девице риска забеременеть от хозяина, так она ищет удовольствий еще и на стороне. Художника прогнали, полотно конфисковали, а госпожа Одуэн дала себе зарок присматривать за животом служанки. Картину, которой надлежало увековечить память о зеленой кобыле, повесили в столовой над камином между портретом императора и портретом маршала Канробера.
Два года спустя кобыла заболела, понедужила с месяц да и сдохла. Младший сын барышника к тому времени еще не был настолько сведущ в своем ветеринарном искусстве, чтобы назвать по имени погубивший ее недуг. Одуэн почти и не сокрушался, потому что кобыла стала ему уже в тягость. В самом деле, любопытные так все и продолжали осаждать его конюшни, а когда занимаешься политикой, то отказать кому-то, даже первому встречному ну никак невозможно.
Пока младший сын готовился стать ветеринаром, Одуэн терпеливо приращивал свое состояние. С добродушием, заставлявшим на миг забыть о ростовщических процентах, он, как бы оказывая услуги, давал в долг земледельцам округи под залог недвижимого имущества. С годами у него появилось желание наслаждаться своим богатством, но это оказалось делом столь же многотрудным, как его наживать. Он хотел, чтобы его удовольствие исчислялось в деньгах, и к своему обычному бюджету добавил статью расходов на удовольствия, которая доходила до тридцати пяти франков в месяц. Однако он так старательно экономил на этих расходах, что в конечном счете на сбереженные деньги купил государственные процентные бумаги. Но тем не менее случалось, что отложив пятьдесят су, Одуэн отправлялся в Вальбюисон, дабы воздать там должное прелестям Сатинетты. И хотя это казалось ему самому несколько унизительным, расплачивался он с ней, на ходу, изобретая какое-нибудь дельце, в котором каждый из них находил свою выгоду. Истинное наслаждение он видел в том, чтобы быть богатым и таковым слыть; лучшим же развлечением для него было сидеть перед своим домом и созерцать соломенную кровлю дома Малоре, возвышавшуюся над рощицей в пятистах метрах от него. Между двумя семьями существовала почти безупречная ненависть, не связанная ни с ревностью, ни с различием мнений. Ни разу они не обменялись ни злым, ни просто сколько-нибудь горячим словом. Одуэны никогда не принимали участия в распространении ходивших по Клакбю слухов о кровосмесительных привычках семьи Малоре. При встрече обе стороны вежливо приветствовали друг друга и даже не делали попыток уйти от разговора. То была очень чистая ненависть, казалось довольствовавшаяся уже самим фактом своего существования. Просто иногда случалось так, что за столом Одуэн, начав вдруг размышлять вслух, шепотом произносил: «Эти свиньи». И тогда вся семья знала, что речь идет о Малоре.
Во время войны 1870 года барышнику пришлось туго. В Клакбю заявились пруссаки, а поскольку он был мэром деревни, то на его долю выпало немало страданий. Несколько раз вражеские солдаты хотели зажарить его, чтобы утолить голод. Однажды они даже проткнули его вертелом. К счастью, подоспел офицер, их начальник, и заявил, что это все по ошибке. Но у него все же растащили весь фураж, картошку, увели лошадей, унесли почти новый матрас. У Фердинана, молодого ветеринара, обосновавшегося в Сен-Маржлоне, не осталось никакой клиентуры, и он боялся, как бы его не мобилизовали. Одуэн и его жена ни на миг не переставали дрожать за своего сына Оноре, который постреливал по лесам. Ну а что касается капрала Альфонса, то он в одном из первых же авангардных боев был ранен в коленку, отчего остался хромым на всю жизнь. Когда он вернулся в Клакбю, то первые полгода его увечье выглядело вполне достойно, а потом его прозвали Хромушей, вкладывая в это прозвище некоторую долю презрения.