Когда почтальон скрылся из виду, Оноре крикнул:
— Ну-ка дай мне шляпу!
— Лучше не надо, лучше останься дома, — сказала Аделаида. — Дождись Фердинана здесь…
— Шляпу, я говорю тебе!
— Только хуже все получится, когда начнете браниться при людях. Не станет же Фердинан делать что-нибудь плохое.
— В заднице я его видел, твоего ветеринара!
Но пройдя метров сто, Оноре немного поостыл. Он подумал и пришел к выводу, что ссора не только не приведет ни к чему хорошему, а, напротив, укрепит ветеринара, который может заупрямиться в его опасных намерениях.
У Малоре дверь кухни была открыта, и ему даже но понадобилось стучать. Кроме Фердинана и женщин, там никого не было; он разговаривал с Маргаритой тем покашливающим голосом, который у него появлялся во время затруднительных бесед. Когда он увидел вошедшего брата, на лице его появилось раздосадованное и испуганное выражение.
— Я тут проходил мимо, — сказал Оноре, — и увидел твой кабриолет. Ну что же, Анаис, я вижу, твоя Маргарита вернулась?
— Она к нам приехала на три недели, но только ты, конечно, понимаешь, как это мало. Когда дочь дома, три недели пролетят быстро, зато потом время потянется медленно-медленно.
— Она стала красивой девушкой в Париже, — сказал Оноре.
Он изучал ее, разглядывал, сравнивал ее и мать с бесцеремонностью, которая удручала Фердинана. Маргарита была не такой крупной, как Анаис, но на двадцать два года более стройной. Дочь, не такая светловолосая, как мать, не обладала также и правильными чертами ее нежного и кроткого лица, но пито у нее были дерзкие глаза, задорный чувственный смех и своеобразная манера выставлять вперед свою грудь навстречу мужским взглядам. Она была в голубом платье, прикрытом сверху цветастым передником — тем самым, который Аделаиде казался вызывающей роскошью.
Оноре поддерживал разговор с Маргаритой, любезничал с обеими женщинами, смеялся сам, смешил их, хлопал себя по ляжкам. Ветеринар сидел притихший на своем стуле. Анаис вела себя сдержанно — больше из осторожности, нежели из робости; когда не могла удержаться от смеха, бросала быстрый взгляд в окно, чтобы знать, не возвращаются ли ее мужчины. Маргарита поддерживала беседу с Оноре. Они говорили о Париже; Оноре ездил туда в 85-м году за счет коммуны на похороны Виктора Гюго; Филиберу Меслону, который был уже в летах и не мог поехать сам, хотелось, чтобы кто-нибудь представлял там Клакбю вместо него.
— Народу на тех похоронах было много, — сказал Оноре, — но сказать, что я что-нибудь там увидел, вряд ли можно. А люди там не очень-то разговорчивые. Ну да ничего, я все же провел тогда в Париже пару неплохих деньков.
Плененный резвыми взглядами девушки и сладостной полнотой груди Анаис, он, вставая, даже и не вспомнил о цели своего визита. Однако, когда Фердинан попытался задержаться еще, он крепко схватил его за руку:
— Пошли, жена ждет нас на ужин.
— Побудьте еще немного, — предложила Анаис. — Зеф вот-вот придет, он с мальчиками жнет в Шан-Дье.
— У меня к нему нет никакого срочного дела, — не без высокомерия произнес Оноре. — Когда мне нужно будет, я сумею его найти.
На улице он взял лошадь ветеринара под уздцы, чтобы дойти до дома вместе с ним пешком.
— Может быть, ты скажешь мне, что это за дела такие ты пришел к ним устраивать вот так, за моей спиной, не предупредив меня.
— Все очень просто, ты поймешь…
— И не подумаю. Не пытайся начинать все сначала.
— Послушай. Сегодня утром я получил одно письмо… письмо от человека, которого ты знаешь…
— От кого?
— Ну, понимаешь, письмо от Вальтье, — ответил ветеринар, понизив голос.
— Тогда так и говори, что от Вальтье, — лошадь-то твоя, наверное, не разболтает?
— Я получил его сегодня утром. Он пишет, что отправил девушку к ее родителям, поскольку сам на месяц отправляется в поездку.
— Он решил, что его избиратели не посмели бы ее…
— Знаешь, я думаю, что люди все-таки преувеличивают. Он просто интересуется девушкой, и все.
— Я тебя слушаю. И он просит тебя устроить все как надо с Зефом в мэрии?
Ветеринар стал возражать, что он пришел просто так, чтобы убедиться, что Маргарита у родных не скучает, как его попросил об этом Вальтье. Он уверил, что никакой другой цели не преследовал, но скрыть своего замешательства ему не удалось.
— Следовать везде за тобой по пятам я не могу, — сказал Оноре, — но не вздумай говорить Зефу об украденном письме. Это письмо принадлежит мне, мне, и никому другому.
После паузы он повеселевшим голосом сказал:
— А она ничего, красивая стерва, эта их Маргарита. О такой не грех поразмышлять.
Фердинан со сдержанным неодобрением качнул головой.
— У этой девушки есть будущее, — ответил он осторожно.
— Не знаю уж, есть ли у нее будущее, но задница точно недурна, а сиськи каковы, черт побери!
— Оноре! Ну ты, Оноре…
— При этом такая свеженькая, а? Смешливая рожица… Когда мы разговаривали, нога у нее приоткрылась по самую икру! Иисус сын Божий! Это зрелище!
Оноре облизнул губы, не столько из похоти, сколько из желания позлить брата. Лицо Фердинана стало пунцовым; он запротестовал:
— Ты не должен говорить подобные вещи, нет, ты не должен… и какой от этого прок?!
— Как ты говоришь: какой от этого прок? Прок такой, что можно себе, например, представить.
Оноре расписывал картину в деталях. Ветеринар багровел: совесть его устраивала ему ужасную сцену. Увлекшись собственной игрой, Оноре воодушевился:
— Я вижу все это как наяву. Подумай только: поработать над одной из бабенок Малоре… Хотя эта задница уже проскочила мимо меня. Живешь, вкалываешь, толкаешь перед собой плуг, а дни идут, и некогда даже подумать…
Он вздохнул и тихо, с озлоблением добавил:
— Впрочем, нет, кое о чем все же думать приходится.
Метров сто они прошли в молчании. Фердинан наводил в своей совести порядок, щупал, спрятав руки за спину, пульс. Оноре шагал более тяжеловесно, и голова его была полна навевающих тоску мечтаний. Он думал о каком-то несостоявшемся приключении, даже не зная, когда именно оно не состоялось.
— Кстати, — сказал Оноре, — ты еще не слышал, что в среду приезжает Эрнест? У него будет пять дней отпуска. Это не много, но все же…
— Надеюсь, Эрнест выберется хотя бы разок к нам в Сен-Маржлон.
— Ну нет! — возразил Оноре. — Пять дней и так пролетят незаметно.
XI
Башмаки у них были почти одинаковые — из толстой грубой кожи, с пузатыми голенищами, с подкованными до каблуков подметками. Но ступни почтальона были и подлиннее и пошире, чем у пехотинца. О чем Деода и сказал Эрнесту не без гордости:
— Гляди-ка, малыш, мне думается, что ступни у меня будут покрупнее твоих.
Они остановились посреди дороги и тщательно, правая нога к правой ноге, сравнили длину своей обуви.
— По меньшей мере размера на три разницы, — утвердительно сказал почтальон.
И они снова равномерным шагом двинулись вперед, к Клакбю. Пехотинец был слегка оскорблен результатом измерения. С коварным равнодушием он произнес:
— Так вот почему вы шагаете будто пеший жандарм.
Деода не понял тайного смысла сравнения и сначала почувствовал себя польщенным.
— Мне никогда об этом не говорили… Пеший жандарм, он ведь тоже много ходит.
— Ну ходить-то он, конечно, ходит. Но только манера ходить у него не очень-то радует глаз.
Эрнест заговорил о другом, уверенный в том, что заронил сомнение в душу почтальона. Деода едва слушал его, не отрывая взгляда от своих ног и ног пехотинца.
— А как, по-твоему, он ходит, пеший жандарм?
— Он шлепает оземь всей ступней. Это всем известно. В то время как я… смотрите-ка, вот как я шагаю…
Эрнест сделал несколько шагов вперед и бросил через плечо:
— Вот, я ставлю сначала носок, а потом каблук и затем отталкиваюсь носком, чтобы сделать следующий шаг. А жандарм ставит всю ступню разом. Надо же понимать. В полку чего только не насмотришься. Я видел нестроевых, у которых плоскостопие…
— Но у меня-то ведь, слава Богу, никакого плоскостопия нет!
— Я не про то. Просто я хочу сказать вам, что нога ноге рознь.
Они продолжали путь в молчании. Деода мучили сомнения. Может быть, он и в самом деле не умеет ходить. На какое-то мгновение он пожалел, что не был на военной службе. Унтер-офицеры, они толк в ногах знают (они столько их повидали), и его ногами они тоже занялись бы. Пехотинец смотрел вперед и видел, как в конце дороги из-за Красного Холма появляются верхушки самых высоких клакбюкских деревьев и колокольня.
Почтальон толкнул его локтем:
— Я как-то слышал, что в полку многие натирают себе ноги?
— Это уж точно, многие.
— А вот я, я никогда не натирал. Я потею в меру, но не больше, а уж чтобы у меня болели ноги, так такого со мной, малыш, никогда не бывало. Так-то вот.
У первых домов Клакбю они повстречали Оноре, вышедшего навстречу сыну. Одуэн был взволнован. Он поцеловал своего мальчика, посмотрел ему в глаза и отступил назад, чтобы получше разглядеть его. Почтальон заметил:
— Он приехал в отпуск.
И трое мужчин снова двинулись в путь. Оноре шел не в ногу с ними, отчего те испытывали что-то похожее на неловкость. Помолчав немного, Эрнест сказал отцу:
— Вчера утром умерла жена генерала Мебля. А мы узнали об этом вчера вечером. Ей было пятьдесят три года.
— Совсем не старая, — сказал Оноре.
— Совсем не старая, — сказал Деода. — Ну ладно, я вас покидаю… У меня писем еще не на один дом.
Оставшись наедине с отцом, Эрнест стал расспрашивать его о семье. Оноре отвечал ему коротко, с какой-то нетерпеливостью, удивившей сына. На одной из развилок они заспорили, в какую сторону направиться. Эрнест хотел сделать крюк, чтобы заскочить к Винарам.
— Твоей Жермены сейчас все равно нет дома, — сказал Оноре. — Все Винары ушли на жатву.
— Я точно знаю, что она дома, я написал ей, что приеду.
— И часто ты пишешь ей? — спросил отец, обеспокоенно поглядывая на сына.
— Я ей пишу.
— А она отвечает?
— Да.
Оноре закусил удила. Мальчишка, со своими эполетами, он еще и пишет.
— Коль у тебя на девушку серьезные виды, то есть у меня право сказать и свое слово тоже, или как?
— Я как раз собирался с вами об этом поговорить.
— Ладно. Но ты успеешь увидеть свою Жермену и потом. А сначала поди поздоровайся с матерью. Хоть какие-то приличия соблюсти ведь надо.
На это Эрнесту трудно было что-либо возразить. И он нехотя последовал за отцом.
— Я писал вам, что вывихнул плечо?
— Писал, — ответил Оноре, смущенный оттого, что не заговорил об этом с самого начала. — А сейчас как?
— Сейчас все уже прошло, а вот в первые дни немного поболело.
Он подробно рассказал о том, как все произошло. Аджюдан, из-за которого Эрнест упал, добился для него этого пятидневного отпуска.
— Санитар-капрал передал мне, что полковой лекарь был против. Крестьяне, эти свиньи, они все одним миром мазаны, — сказал он. — Когда их отпускаешь домой, они надрываются в поле и возвращаются потом еще более больными.
— В общем-то он прав. Но ты не беспокойся: ты приехал сюда не затем, чтобы работать.
— Но вы же понимаете, что я не собираюсь теперь, когда у меня ничего не болит, смотреть со стороны, как вы жнете?
— Я не об этом, — сказал Одуэн добродушно. — Просто я имею в виду, чтобы ты попользовался своими пятью деньками. В твоем возрасте любят поразвлечься, и я не собираюсь тебе мешать.
Одуэн завел разговор о неотразимости военной формы, стал расписывать прохладные подлески. Сын степенно ответил:
— Ну работа мне не помешает сходить перекинуться словечком с Жерменой. Вы же знаете, у нее тоже забот хватает.
Натолкнувшись на такое сопротивление, Одуэн почувствовал себя уязвленным и сердито возразил:
— Сюда на три недели приехала дочь Зефа, такая красивая стервоза; что тут, что там — любо-дорого посмотреть! Притом и не таит даже, что не получает того, что ей нужно! Вот я и подумал: зачем, спрашивается, тебе надели эполеты?..
Эрнест был смущен. Он смотрел на заливные луга, на густые леса, столпившиеся вокруг больших с металлическим отливом прудов, на желто-зеленую равнину между лесами и берегом со вздыбившимися на ней, словно женские груди, деревьями. Такими они ему не виделись даже из Эпиналя. А Оноре остановился посреди улицы и застонал:
— Эх, мне бы мои двадцать лет… да, как бы я хотел! Хоть разок бы наверстать упущенное! Я говорю тебе про дочь Малоре, чтобы ты обратил на нее внимание, чтобы ты увидел, какая она красавица, и не прошел бы мимо. И если тебе не станет жарко при взгляде на нее, грош цена твоим двадцати годам!
Солдат удивленно смотрел на своего отца. Когда ему случалось задумываться об отцовских любовных приключениях, Эрнест обычно вспоминал супружескую привычку, почтенную, но не более того, раз и навсегда привязанную к одному углу дома. И вдруг он увидел отца, охваченного любовными грезами, которые, вырвавшись на волю, с таким молодым задором резвились на просторе, что казалось, даже поля вокруг и те преобразились.
— Она, должно быть, сейчас действительно красива, — вздохнул сын. — Еще и до отъезда в Париж она уже была…
— Ну что ты, ты просто не видел. Теперь даже и сравнивать нечего.
Оноре взял сына под руку и принялся с жаром описывать ему прелести Маргариты.
— Что тут еще можно добавить? Для нас ведь, ты это хорошо знаешь, все женщины Малоре красавицы.
Тут Оноре, казалось, забыл про Маргариту и заговорил с сыном о семье, об урожае, о гарнизонной жизни. Теперь они беседовали непринужденно, без всяких задних мыслей.
Солдат был счастлив, он радовался той радостью, которую давно предвкушал, думая о своем приезде в Клакбю. Оноре разделял радость сына. Он смеялся, поворачиваясь лицом то к лесу, то к речке, как бы говоря им: «Это мой сын. Старший из мальчиков, в военной форме. Я сделал его себе двадцать лет назад, и вот теперь он сильный, как и полагается парню в двадцать лет. Сильный, с ловкими руками и смышленой головой. Он играючи управится с упряжкой из шести лошадей. А ведь это я его всему научил, и теперь у него все получается еще лучше, чем у меня. Вот какие они, мои парни».
Когда им навстречу попадался кто-нибудь из односельчан, отец принимался рассказывать о делах в Эпинале, в казарме, как будто сам побывал там, будто только сейчас оттуда возвратился, хотя на самом деле он никогда там не был; а солдат говорил про хлеба, про хлопоты с урожаем в этом году из-за неустойчивой зимы. Они умыкали друг у друга хлеба и казарму, всем своим видом показывая, как они играют и веселятся, воруя их друг у друга. Расставшись с ними, односельчанин — будь то Бертье, Коранпо, Дюр или Русселье — пощипывал себя за усы и думал: «Одуэн идет домой со своим старшим».
А они шли дальше своей дорогой, довольные тем, что сейчас вот они снова вместе и что идут они через поля к себе домой. Им кричали (те, кто был далеко и кого некогда было подождать):
— А вот и ты со своим сыном!
А Одуэн кричал в ответ, и его мог слышать кто угодно, ему нечего (как правило) было скрывать:
— Видишь, это мой мальчик, он вернулся из Эпиналя.
И, смеясь, говорил Эрнесту:
— Это Бертье (или Коранпо, или Дюр, или Русселье).
На одной из тропинок, в пятидесяти метрах от дороги, показалась дочка Зефа Малоре. Увидев мужчин, она повернула голову, показывая свою грудь в профиль.
— Прогуливаешься? — спросил Одуэн.
— Иду домой, — улыбаясь, сказала Маргарита. — А вы, значит, с Эрнестом?
— Он приехал из Эпиналя в отпуск. Надо поспеть домой к полудню, мать ведь ждет его, сама понимаешь.
— И в самом деле красивая, — сказал Эрнест, когда они потеряли ее из виду.
Дома солдат отвечал на семейные излияния не так горячо, как можно было ожидать после столь долгой разлуки. Сразу после обеда он встал из-за стола и снял с головы Гюстава кепи.
— Вернусь через час, — сказал он. — Найду вас в поле.
— За нас не волнуйся, — возразил Оноре. — Я ведь уже сказал тебе, ты знаешь.