— Я заведу часы, очень люблю знать время.
Не отрывая взгляда от изогнутой линии корсета, он двинулся за ней.
— А я и не предполагал, что у тебя здесь такие богатства, — прошептал он.
Маргарита подняла стеклянный колпак и стала искать ключ за спиной Земледелия.
— Оставь, он, наверное, потерян, — сказал Одуэн.
— Его, скорее всего, положили вниз.
Она сунула руку под часы и вынула конверт.
— А вот и почтальон, — сказала она со смехом, так как подумала в это время о настоящем почтальоне, о том, который спокойно делал свое дело.
Оноре взял письмо, досадуя на эту помеху. Пока Маргарита, которой удалось найти ключ, заводила часы, он пробежал его глазами:
«Мой дорогой Оноре. В начале недели у вороного случились колики…»
Он все понял с первой строчки и положил письмо в карман. Обстоятельства этого открытия сначала поразили, а потом развеселили его, и теперь, преодолев скованность, он смотрел на Маргариту уже более безмятежным взглядом. Глядя на кончик сорочки, который, словно хвост спаниеля, торчал из прорехи панталон, он внутренне улыбнулся. Он уже вполне овладел собой, чтобы критически оценить свою минутную слабость. Он вспомнил гнев дочери, и сказанное ею. Может быть, Малоре повели себя более дерзко, чем следовало из слов дочери Зефа. Во всяком случае, что-то там произошло, и поведение Жюльетты свидетельствовало об этом достаточно красноречиво. Оноре упрекнул себя за легкомыслие, с которым он чуть было не бросился в объятия этой девчонки в корсете.
«С этими Малоре нужно всегда хранить свою злость при себе».
Он посмотрел на обнаженные руки, на плотно облегающий талию корсет, на оттопырившиеся вокруг ягодиц панталоны и пожал плечами.
«Если они плохо обошлись с Жюльеттой, то пусть не воображают себе, что за подобное оскорбление можно расплатиться вот этой молодой потаскушкой. Слишком все было бы просто. Такая шлюха, что даже семья ее стыдится, — ее и за Малоре-то нельзя считать».
— Я их ставлю на два часа, — прервала его раздумья Маргарита.
— Как хочешь, — громким голосом ответил Оноре и продолжил свои размышления: «Надо же, какой я все-таки дурак; чуть было не поддался поначалу. У Эрнеста глаз понаметаннее, чем у меня; он сразу понял, что все это не имеет смысла…»
Маргарита поставила стеклянный колпак на место и повернулась к Одуэну:
— Хорошие новости?
— Просто старое письмо болталось тут…
Маргарита улыбнулась, прижалась к нему, подняв грудь, и положила голые руки ему на плечи. На него пахнуло сильным запахом из-под мышек и ландышем, ноздри у него затрепетали, и он подумал: «Словно я оказался вдруг в доме 17 на Птичьей улице…» Он ощущал у себя на шее мягкую округлость двух рук и был совсем близок к тому, чтобы сдаться.
Но тут он посмотрел поверх плеча девушки в окно и увидел уходящую вдаль равнину. Он увидел равнину и там себя, работающего в поле, рядом с Аделаидой и детьми. Он подумал о дочери, о той, что появилась вслед за старшим сыном, которая так хорошо помогала ему и в мести, и в молотьбе; какая же она все-таки у него работящая. Подумал он и о жене, которая была отнюдь не красивой, уже постаревшей в стирках и в работе на полях, которая, по правде сказать, никогда и не была красивой, но которая родила ему его детей, родила между двумя стирками, ложась лишь для того, чтобы в муках произвести их на свет. И, вспомнив о своей работе и о тяжком труде своих женщин, Одуэн устыдился этих белых рук, что обхватили его шею. Ему стало неловко на них перед раскинувшейся за окном равниной. Но девка была свежая, она приклеилась к нему, прижалась животом, ляжками. Одуэн сделал над собой тяжкое усилие, как если бы пытался вырваться из объятий смерти, и сказал молодой потаскушке:
— Раз твой милый друг не придет, тебе лучше одеться.
Он мягко отстранил ее и направился к двери. Когда он стал открывать задвижку, Маргарита подбежала к нему, обняла его, обвила своими ногами его ноги и захныкала по-бабьи. Однако он, стойкий, как снятой, от сознания, что у него есть работящая, не обращающая внимания на тяготы жена да еще дочь, неутомимая в работе, как и ее мать, донес девицу на своей спине до половины коридора. Он бы так и вынес ее во двор, если бы она не отпустила его; она возвратилась в столовую, надела блузку, юбку, платье и пошла к себе домой.
Аделаида в риге стирала на своей стиральной доске белье, а Жюльетта, вороша вилами наваленную там солому, рассказывала ей о том, что произошло в доме у Зефа. Время от времени мать выпрямлялась, раскрыв от негодования рот, потом снова наклонялась над корытом и терла с таким остервенением, что кожа у нее на руках буквально горела.
— Посмотрите, — сказала Жюльетта, поднимая юбку, — они мне все-таки порвали панталоны, панталоны из хорошей материи, которую мне подарила тетя-ветеринарша.
— Они еще узнают, сколько это стоит, — неистовствовала Аделаида.
Потом тоном ниже заметила:
— Эти панталоны не для будних дней, нечего тебе было их надевать сегодня…
В свое замечание про панталоны она не вкладывала никакого особого смысла, но Жюльетту слова матери привели в такое смущение, что она замолчала и, застыв с повисшими в воздухе вилами, стала искать объяснение.
Тут вошел Оноре, переполненный гордым сознанием своего могучего, замечательного благоразумия, и сообщил о том, что с ним произошло, сказав напоследок, что если им хочется посмотреть, как плутовка убегает, то можно это сделать через приоткрытую дверь. И действительно, вскоре девушка быстрым шагом пересекла двор, хотя и не настолько быстрым, чтобы до ее ушей не донесся громкий смех Аделаиды, который она, однако, оставила без ответа.
— А все-таки она красивая, — пробормотал Одуэн.
— Большая стерва, вот кто она такая, — тут же возразила Аделаида, — прости господи, бесстыжая к тому же, как сука в течку. Да и тебе нечего корчить из себя невинного; если бы Жюльетта тебя только что не предупредила, жди, вышел бы ты так скоро из дому.
Она бросила на него разгневанный взгляд, и Одуэн ответил, что это с ее стороны все же слишком. Теперь она на него еще и ругается.
— А то как же, без Жюльетты ты бы так ничего и не понял. Тебе бы и в голову не пришло, что до того, что может приключиться с Маргаритой, Зефу такое же дело, как если бы она была дочерью Дюра или Коранпо. Ты не понял или делал вид, что не понимаешь, потому что тебе захотелось воспользоваться… Да-да, молчи уж. Будто ты не такой же, как остальные… Только и думал о зефовой дочке, аж спать перестал, а свою собственную отпустил к Зефу, положившись на волю Бога и почтальона…
— Да в конце концов! Хватит орать; расскажи лучше, что там с ней произошло?
Аделаида рассказала все как было, кое-что добавив от себя, во всяком случае, ничего не опустив и даже повторив некоторые подробности. Она вошла в раж и уже чуть было не довела рассказ до драматического финала, но тут вмешалась Жюльетта:
— Мам, как раз в этот момент пришел Деода.
— Да, но это чистая случайность.
— Неважно, — отрезал Одуэн, — он пришел, когда было нужно. Говорю это не потому, что хочу оправдать Малоре. Они-таки еще получат свое…
— Что получат? Ты столько раз говоришь…
— Что вы собираетесь сделать?
— Сделаю то, что сделаю.
— После дождичка в четверг.
— Когда раки на горе свистнут.
— А пока они знай себе рвут ей панталоны.
— Которые подарила ей ее тетка Элен.
— А синяки, которых они мне наставили на бедрах.
— Так они ее лапали.
— Причем сразу вдвоем.
— Зеф со своим сыном.
— Лапали за ляжки и где хотели.
— Сейчас сказать не могу.
— А ты скажи, скажи.
— Совсем новенькие панталоны.
— Ну, всего не скажешь.
— Ты тут ни при чем.
— Пока я все-таки лучше помолчу.
— Ты же видишь, что они ей наделали.
— Хотя я ведь защищалась.
— Твоей дочери.
— Вдвоем на меня одну.
— Твоей дочери, а ты и пальцем не шевельнешь.
— Уж не говоря о том, что мне было больно.
— Скажи, скажи об этом своему отцу!
— Только не думайте, что я жалуюсь.
— Он, твой отец, похоже, даже доволен.
— Ноэль тащил меня за волосы.
— А его это мало трогает.
— И в другом месте тоже.
— А твой папаша в это время спокойненько поджидал свою прости-господи.
— И Зеф хватал меня везде.
— А твой папаша спокойненько поджидал себе ее, и все.
— Обеими руками, и вверху, и внизу.
— У твоего папаши хороший характер.
— Если на то пошло, то Деода, может, и не приходил вовсе.
— Он смеется над тобой.
— Он вполне мог задержаться в пути.
— В то время как Малоре тешились, как хотели.
— У него и письма-то для них не было.
— А Анаис сидела в углу.
— Сторожила.
— И Маргарита тоже.
— И Тентен.
— Там не хватало только твоего отца, чтобы повеселиться вместе с ними.
— Они пользовались тем, что почтальон не пришел.
— Да у него-то и письма для них не было.
— Ему незачем было и приходить к Малоре.
— И ты осталась с ними одна.
— Они были впятером.
— Столько, сколько они хотели.
— А что делать.
— Вот как они поступают с нашими дочерьми.
— Я защищалась, как могла, но что вы хотите.
— Когда отец не защищает своих дочерей, то может произойти все, что угодно.
— Я могла бы, как и другие, выйти замуж.
— Ты этого не заслужила.
— Я могла бы иметь детей.
— Дети! А теперь вот забеременела от этих Малоре, и куда только я глядела! Вместе с твоим отцом, простофилей…
— Да скажите же вы мне наконец, как все-таки обстояло дело!
— Чего тебе еще надо, раз я говорю, что она забеременела?
Одуэн посмотрел на обеих женщин и по глазам Жюльетты понял, что почтальон все же прибыл вовремя. Он вышел во двор и там, на солнце, обдумав случившееся, пришел к выводу, что почтальон вполне мог и не прийти. Приход его показался Одуэну столь чудодейственным, столь неправдоподобным в своей реальности, что он согласился допустить, пока все не разъяснится, будто его дочь забеременела от семьи Малоре. Возвратившись в ригу, он сказал женщинам:
— Так, дочка, значит, беременна, но ведь в конце концов Малоре подстроили свою ловушку точно так же, как я свою. С моей стороны это тоже было нехорошо. Предположим, что ты, Жюльетта, мне ни о чем бы не сказала, а наоборот, совсем наоборот, то что бы тогда произошло, а?
— Но вы-то, вы уж, наверное, не стали бы принуждать Маргариту.
— Нет, не думаю. Но все-таки это не дело: поджидать народ, чтобы все шли подглядывать к твоим жалюзи. Это вы натолкнули меня на такую совершенно бабью мысль. И теперь мне стыдно за нее.
Он сплюнул в корыто, в котором стирала Аделаида, точнее, сделал вид, что плюет, просто чтобы показать, что он не согласен с методами своей жены.
— Вы великодушничаете, — сказала Жюльетта, — но я-то, может быть, забеременела, и письмо находится в руках Малоре.
— Что верно, то верно, — вздохнул Оноре, — письмо у них. О! Об этом я тоже помню…
При этих словах он потрогал в кармане конверт.
Аделаида вдруг оставила свое корыто, вышла из риги и, вытирая на ходу руки о передник, побежала в столовую. Когда она услышала тиканье часов, подозрения ее усилились. Она подняла стеклянный колпак…
— Ты что, завел часы? — спросила она у Оноре, возвратившись в ригу.
— Я? Нет, я не заводил.
— Тогда, значит, зефова дочь…
— А! Да, возможно, что и она… когда я выходил, мне показалось, что она была возле часов. А что такое?
— Ничего…
Жюльетта уже вышла и помчалась к группе Земледелия и Промышленности.
Оноре, обдумывавшему дерзкие способы мести, нужен был в качестве движущей силы гнев его женщин. Он не без удовольствия слушал, как кричат в риге, заходясь неистовой злостью, мать с дочерью.
— Письмо, конечно же, у них!
— И вот посмотрите, они его ни за что не отдадут!
— А нам придется глотать все обиды!
— Зеф теперь только и ждет, чтобы стать мэром и тогда показать его всему свету!
— О нас пойдет слава хуже, чем о шлюхах!
— Из-за какого-то письма!
В конце концов у Одуэна тоже начали сжиматься кулаки, и в глазах его засветилась ярость.
— Они вернут мне письмо. Я сумею заставить их отдать мне письмо.
Посмертная слава Мюрдуара позволяет мне, путешествуя с выставки на выставку, бывать в различных столицах Европы. Я вижу, как жители крупных городов занимаются любовью, как они к этому готовятся, и я испытываю к ним постоянную жалость. Это зудит у них то в мозгу, то в благородном сердце, а чаще всего между подвязкой и поясом и является не более чем угасающим отголоском желаний, унылой чередой агоний, бесконечной погоней за наслаждениями. Они испытывают мелкие хотения, которые пристраивают понемногу где придется: на улице, в складках проплывающих мимо платьев, в своих домах, на спектаклях, в мастерских, в конторах, в книгах, в чернильницах. Пылкий возлюбленный, добродетельная супруга полагают, что они хранят верность одной великой страсти, неистовой либо спокойной, а между тем предмет этой страсти видоизменяется, а то и просто меняется этак полтора миллиона раз (если округлять по верхней цифре) на день. Мужчина клянется, что влюблен в женщину, что не знает более очаровательного создания, так же как он говорил бы: «И все-таки лучше всего, причем исключительно дешево, кормят в ресторане „Улитка“». Он делает все что может, чтобы попасть в этот ресторан и прибыть туда без опоздания. Но если вдруг сбивается с пути и встречает по дороге более привлекательный ресторан, то что ж: он поест не в «Улитке». А если все-таки поест там, то в пути еще испытает тысячу сожалений: вот этот ресторан слишком дорогой, этот — переполнен, этот — совсем незнакомый. В больших городах не существует вожделений, а есть только смутное хотение позаниматься любовью, хотение как-то реализовать свою жажду любви. Однажды, когда я на протяжении целых трех недель фигурировала в одной из ретроспектив произведений Мюрдуара, напротив меня висело полотно, известное всем под названием «Одинокий кавалер». Между двумя рядами, стоящих вперемежку красивых и некрасивых, молодых и старых, худых и пышнотелых женщин, идет мужчина. Он держит голову прямо, ничего не видит, лицо морщится от сожалений и мелких переживаний, но зато нос его принюхивается, а руки готовы обнимать. В его угрюмые, глупые и потерявшие надежду глаза искусство Мюрдуара привнесло легкое свечение, что-то вроде смиренно-похотливой жалобы, жалобы Вечного Жида, ежедневно и еженощно расстающегося со своими пятью су. Я видела, что в городах все мужчины прогуливаются между двумя рядами женщин: женатые, холостые, любовники, юноши, старики, здоровяки, хромые, больные, подагрики, дураки, сердцееды, остряки — все они идут и идут, прогуливаются до самого своего смертного часа. Женщины, те ведут себя несколько более спокойно: они ждут, когда мужчины наконец решатся; и даже тогда, когда они, стиснув зубы и расставив веером пальцы ног, что-то нашептывают друг другу, они не перестают наблюдать и иногда знаком дают понять, что свободны. Это если говорить о городах.
В Клакбю же дело обстояло иначе. Разумеется, и Дюрам, и Бертье, и Коранпо тоже случалось играть в «одинокого кавалера». Но были еще и семьи или, точнее, дома, которые находили себе пищу на месте, подобно вросшим в землю деревьям. Их желания не походили на переменчивые хотения, на мимолетный зуд; то были желания обустроенные, аккуратно уложенные в бухты, медленно вынашиваемые и поддерживаемые безотказной памятью. Отец, дети, мать могли играть в «одинокого кавалера», но в то же время дом стоял на страже, обуздывая желание.
Напоминающее тяжелую, упругую жабу словосочетание «плотское вожделение» обретает свой полный смысл лишь тогда, когда речь идет о сидящих на земле семьях. Тяжелые наслоения чувственных аппетитов, годами не подающие голоса исполинские желания возможны только в деревне, где дома по-прежнему остаются живыми существами, которые наблюдают друг за другом, ненавидят друг друга, стонут от одного и того же порыва ветра, задевают и толкают друг друга руками, вспахивая и перепахивая землю.