Когда упряжка остановилась, он спросил с некоторым беспокойством, так как в будни ветеринар приезжал в Клакбю редко:
— Что-нибудь случилось?
— Ровным счетом ничего, — ответил Фердинан, сходя с коляски. — Меня здесь поблизости позвали, и я завернул поприветствовать вас. К тому же завтра мы приехать не сможем. Придется отложить до следующего воскресенья.
Он протянул руку, вопреки установившемуся между ними негласному обычаю избегать в отсутствие посторонних глаз каких бы то ни было внешних проявлений дружбы. Оноре ленивым жестом дотронулся до нее. У него не было сомнений в том, каков смысл этого необычного рукопожатия: Фердинан собирался о чем-то его попросить. По ясному взгляду старшего брата ветеринар понял, что партия началась плохо; он слегка покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, с преувеличенной поспешностью принялся расспрашивать о детях.
Оноре коротко ответил, дружелюбно поглаживая лошадь. Клотильда и Гюстав, младшие, еще в шкоде. Им пора бы уже и вернуться, но они всегда так медленно тянутся по дорогам. Алексис на общинных лугах пасет коров; осенью его тоже нужно будет отправить в школу. А Жюльетта в ожидании замужества — у нее еще есть время подумать над этим — работает в поле не хуже любого мужика: что же, приходится, брат-то ее сейчас служит.
— А Эрнест, он по-прежнему в Эпинале. Я тебе покажу его последнее письмо. Говорит, что сержант очень его уважает. Боже мой, я вот думаю, не собирается ли он потом завербоваться еще! Альфонс ему столько всякого наговорил… У тебя есть какие-нибудь новости от Альфонса?
Ветеринар помотал головой. Он не любил, когда ему напоминали о существовании этого недостойного брата, и Оноре знал это.
— Бедняга Альфонс, вот что значит не повезло в жизни. А ведь какой парень, лучше его я просто не встречал.
Фердинан обидчиво поджал губы.
— А что, неправда? — настаивал Оноре.
— Правда, — выдавил из себя Фердинан.
— Бедняга Альфонс, я часто вспоминаю о нем. Я вот думаю, он все еще в Лионе или нет, и интересно, сколько у него теперь детей. Ведь уже два года прошло, как он не подавал нам о себе никаких вестей.
Оноре выдержал паузу, а потом с коварной веселостью в голосе уронил:
— Хотя ты же его знаешь: в один прекрасный день явится безо всякого предупреждения и поселится у тебя со всем своим семейством на месяц — другой… Вот будет приятно его повидать.
Ветеринар, который пока еще не задумывался о подобной, не обещающей ничего хорошего перспективе, почувствовал, как у него от злости багровеют щеки; его белесые глаза заблестели жестоким блеском. Но он удержался от готового сорваться с языка обидного замечания по адресу Альфонса, что было бы весьма некстати в начале нужного ему разговора, который он обдумывал уже целые сутки. После неловкого молчания он спросил, как поживает Филибер Мелон, мэр Клакбю.
— У меня не было времени сходить проведать его, — ответил Оноре, — но вчера вечером я отправил к нему Жюльетту. Не шибко хороши у него дела, весь вышел. Такое впечатление, что на пару воскресений его еще хватит, не больше. Что же, старик как-никак, тут ничего не попишешь.
— Все равно жалко человека, — вздохнул Фердинан. — Филибер молодчина, и в мэрии он был на своем месте… А кстати, раз уж заговорили о мэрии.
Оноре не совсем верно истолковал смысл этого «кстати»… Он опередил брата:
— Я уже говорил тебе, что не хочу быть ни мэром, ни даже его заместителем. С меня хватает работы советника.
Ветеринар прищелкнул языком, как бы подкрепляя свое «кстати», и его худощавое лицо с честолюбиво задранным подбородком вдруг оживилось. Казалось, что именно в этот момент он нашел тот естественный переход от одной мысли к другой, который не мог найти.
— Ты не даешь мне сказать. Наоборот, у меня возникла мысль о совершенно другой кандидатуре. А поскольку ты обладаешь влиянием…
Оноре и в самом деле обладал вполне определенным влиянием, как в муниципальном совете, так и вообще во всем Клакбю. Ему понравилось, что об этом сказал его брат, и, польщенный, он стал внимать его словам более благосклонно.
— Представь себе, — продолжал ветеринар, — на днях у нас обедал депутат: сделал остановку в промежутке между двумя поездами. Вальтье — это друг, который уже оказал нам немало услуг и будет оказывать впредь, как тебе, так и мне.
— Я ничем не обязан Вальтье, и мне ничего от него не надо, ну да это не имеет значения.
— Никогда наперед не знаешь. Короче, во время обеда разговор у нас зашел как раз о Филибере Мелоне, и Вальтье дал мне понять, что у него есть на примете человек, которого он хотел бы определить в мэрию… О! Разумеется, он убежден, что его выбор послужит интересам общины. Вальтье — это воплощенная законность, человек с высоким чувством ответственности, и у него хорошая репутация в парламенте. Думаю, что мне не нужно перечислять тебе все его достоинства…
— Ну и в конечном счете, если кандидатура у него подходящая…
Фердинан издал смиренный смешок, как бы заранее извиняясь.
— Ты сейчас, конечно, своим ушам не поверишь, да и я сам, чего скрывать, тоже не сразу привык к этому имени… Речь идет о Зефе Малоре.
Оноре продолжительным свистом выразил нечто ироде восхищения бесстыдством своего брата.
— Во всяком случае, сразу видно, что ты не злопамятен.
— На первый взгляд, конечно же…
— Но что в твоем деле удивляет меня больше всего, так это то, что Вальтье отдает предпочтение именно Зефу, одному из самых злостных реакционеров, отъявленному ревнителю сутаны. Что бы это значило?
Ветеринару было не по себе, и он ответил осторожно:
— Не знаю… Это трудно объяснить… Должен тебе сказать, что политические обстоятельства сейчас особые. Уже одна только программа генерала Буланже примирила немало противников; она может оказаться связующим звеном между внешне казалось бы враждующими партиями. А в такой период анархии, который мы переживаем сейчас, нужно стремиться к союзу. Факты приводят нас к мысли о том, что…
— Послушай, я не знаю ни программы генерала, ни фактов, не знаю ничего. Но зато я знаю Клакбю, и я утверждаю, что сделать Зефа мэром — это значит наплевать в лицо и всем республиканцам и самой республике. И с помощью одного только Буланже здесь ничего не объяснишь.
— Ну, если на чистоту, то мне кажется, что Вальтье знаком с кем-то из семьи Малоре… связи, как он мне сказал…
— Связи? Подожди-ка, подожди! А случайно это не дочка Зефа… ну конечно же, она, его Маргарита, маленькая плутовка, которая устроилась в Париже еще два года назад. Видная девка, ничего не скажешь, и, как я вижу, блюдет дух семейственности!
Фердинан, чтобы уйти от. ответа, принялся затягивать ремень упряжки.
— Я знаю, — сказал он после паузы, — ты скажешь, что семья Малоре всегда была настроена против моего отца…
— Плевать я хотел, — с презрением сказал Оноре.
— Ну а что касается той истории с ополченцем, то не будешь же ты припоминать ее Зефу спустя пятнадцать лет? Я думаю, ты согласишься со мной: нужно быть лишенным великодушия и здравого смысла…
Оноре молчал. Повернувшись спиной к брату, он отогнул губы лошади и притворился, что рассматривает у нее зубы. Но злость делала его неловким, и рыжий жеребец высвободился резким движением головы. Ветеринар почувствовал, что наткнулся на серьезное препятствие, и, стремясь побыстрее преодолеть его, решил, что здесь можно проявить настойчивость.
— Если вести счет всем мелким ссорам, которые накапливаются за двадцать лет с разными людьми, то останешься вообще без единого друга. Если Зеф в чем-то и провинился, то сегодня ты уже можешь простить его.
— Нет, — сказал Оноре.
— Ну полно, полно! В конечном счете ведь не умер же ты от этого.
Оноре пожал плечами. Он хотел удержать голову лошади и сжал ее нервным движением. От боли животное заржало. Фердинан, раздосадованный, больше не скрывал своего нетерпения.
— И к тому же, что во всей этой истории с ополченцем правда? Такая во всем неопределенность, неясность. Никто здесь о ней никогда и не слышал.
Оноре резко повернулся и схватил брата за локоть:
— Ты и в самом деле никогда ее не слышал. И хочешь, я скажу тебе почему?
— Да как-то я не испытываю никакого желания…
— Сейчас ты узнаешь все. Слышишь? Чтобы больше ты не приставал ко мне со всякими глупостями.
Оноре побледнел, и ветеринар испугался; он попытался было отбиться, но брат резко подтолкнул его к канаве и усадил на краю ее, рядом с собой. Видя, что оба они повернулись к нему спиной, рыжий жеребец дотянул коляску до двора и остановился там в тени орешника.
— Когда пришли пруссаки, — сказал Оноре.
Он остановился, посмотрел Фердинану в глаза и яростно бросил:
— Мне незачем держать все это в себе. Сейчас ты узнаешь все!
Он тут же успокоился и продолжал ровным голодом:
— Я оказался в одной ватаге ополченцев, которая металась по окрестностям без всякого понятия, что нужно делать. Когда до нас дошли сведения, что они приближаются к Клакбю, мы расположились на опушке леса. Глупо, конечно, но перед этим мы всю ночь пили напропалую в одном трактире в Руйе. Нам захотелось схитрить, а в глубине души все мы жалели, что не примкнули к пехотинцам, которые защищали высоты Бельшом. Что до меня, то я залег в конце Горелого Поля, позади грабовой рощицы, которая выходила на равнину. Потом ее вырубили. Это происходило как раз вон там.
Оноре показал на часть леса в четырехстах или пятистах метрах от них.
— И вот около двух часов пополудни гляжу и вижу, как над Красным Холмом появляются островерхие каски. Слышно было, как попискивают их дудки. Стоит мне вспомнить тот мотив, жить не хочется. Смотрел я, как эта нечисть вываливается на равнину и все на наш дом поглядывает, так у меня аж горло перехватывало. Ну а рядом со мной, метрах в десяти или пятнадцати, лежал пятнадцатилетний парень по фамилии Тушер. Неплохой парень, только молодой еще, с не очень устоявшимся умишком. Я его не видел, но вдруг слышу, как он говорит мне каким-то странным голосом: «Пруссаки вошли в Рекарский лес». Сперва я хотел сказать ему, чтобы он заткнулся, а потом подумал, что в той группе молодцов, которая обосновалась на опушке, нашлось бы немало таких, кого по глупости могло угораздить пульнуть из ружья, и тогда доброй половины жителей Клакбю как не бывало. «И то верно, — говорю я ему, — сейчас к тому же они окружат нас и зажмут между двумя прудами». Тушер лежал от меня слева, а через пять минут тот, что был справа, сообщил мне новость: боши зажимают нас между двумя прудами. Все развертывалось, как я и предвидел: дружки мои начали потихоньку улепетывать; что же, в добрый путь, однако у меня тоже, хоть я-то знал, что нужно делать, честно сказать, внутри от страха все похолодело. Так что — не оставаться же одному подкарауливать этих пруссаков — расстаюсь и я со своей опушкой, собираюсь уходить в глубь леса…
— Оставить пост врагу, — заметил ветеринар.
— Скажи это своей бабушке. Оттянулся я, значит, немного влево, выхожу на тропинку, что идет вдоль опушки, и вдруг вижу, как мой Тушер устремляется к той дороге в ложбинке, которая, как ты знаешь, ведет к нашему дому. Бегу я за ним, выскакиваю тоже на дорогу и вижу, что он несется как безумный, несется прямиком в сторону нашего двора. «Тушер!» — ору я ему вслед. Как бы не так, очень он был настроен слушать меня, этот Тушер. Он думал только о том, как бы ему юркнуть в первый попавшийся дом, то есть в наш. Ты представь себе, ополченец в доме мэра; за это же могли расстрелять вообще всю деревню. Пустился я за мальчишкой в погоню, а тут еще, мало того что нас разделяет целая сотня метров, его к тому же несет вперед безумный страх. Когда я выскочил на дорогу, он уже вбежал в дом, и как раз в этот момент мне попался на пути Зеф Малоре. Разумеется, терять время на разговоры с ним я не стал.
— То есть ты не можешь сказать с уверенностью, один только Зеф видел вас или кто еще…
— Да он же сам мне признался, когда я прижал сто мордой к желобу для навозной жижи.
Вспомнив об этом признании, Оноре торжествующе рассмеялся. Фердинан снова заметил ему, что ничего серьезного не произошло, так как все остались живы и здоровы.
— Подожди, дай мне досказать. Вхожу я, значит, в дом и вижу: мальчишка плачет на шее у моей матери, а она пытается его успокоить. Это было на кухне. Хватаю я Тушера за воротник и посылаю ко всем чертям в сторону двери. Мне тоже нужно было бы без промедления бежать вместе с ним, но ты же знаешь, как это нелегко: мать дома одна. Аделаида с детьми — у вас, а отец с самого утра сидел в мэрии и ждал пруссаков. Вот я и не смог уйти, не поцеловав ее и не перемолвившись с ней несколькими словами. Тушер воспользовался этим и забился в часы, в самый угол часов, подтянув голову к коленям и пятки к ягодицам, сжавшись, точно какое-нибудь животное. Пока я его ставил на ноги, подбадривал пинками, пруссаки уже тут как тут: появляются из-за поворота дороги. Кажется, это были баварцы, самые мерзкие из всех пруссаков, хуже не придумаешь. Человек пятнадцать их было, и сержант. Я называю его сержантом, но, может быть, это был и офицер. У их офицеров ведь нет никаких нашивок: ни на рукавах ни на голове. Ты скажешь, что все это мелочь, но она только подтверждает, какие они все-таки дикари. Оттуда, где они находились, виден был весь дом: ни малейшей возможности улизнуть в сарай. Пытаться бежать через заднее окно было опасно, но будь я один, я бы все равно попытался. Конечно, с Тушером об этом нечего было и думать: вцепился обеими руками в мою куртку и знай стучит себе зубами. Мать голову не потеряла: открыла дверь спальни, чтобы мы спрятались под кровать. Тушер только того и ждал: это дело оказалось ему по плечу; затаился, и даже дыхания его не было слышно. Что касается меня, то я, честное слово, был почти спокоен. Ну зачем бы они стали обшаривать комнаты? А с наступлением ночи можно было бы без лишней суеты уйти. Мать пошла на кухню, а дверь в комнату оставила открытой. Слышу, она говорит мне: «Оноре, они остановились, и начальник разговаривает с Зефом». В тот момент, скажу я тебе, мне даже в голову не пришло ничего плохого.
«Они уходят», — сказала мать. И вдруг больше ни звука: она закрыла дверь. А потом топот сапог на кухонном полу… Ах! Дева Мария, вот когда горло-то у меня там, под матрацем, пересохло! Сержант говорит: «Вы спрятали у себя ополченцев». И нужно было слышать, как он, эта свинья, говорил по-французски. Мать оправдывалась, клялась, что не видела никаких ополченцев, а тот отвечал ей, что он точно знает. Наконец шум стал стихать, и разобрать слова было уже невозможно. Потом сержант говорит что-то солдатам на своем тарабарском языке. Вероятно, отправил их обыскивать ригу и чердаки…
Фердинан боялся продолжения рассказа. Он предпринял попытку подвести итог:
— Ну ладно, ведь вы же выкрутились в конце концов. А это самое главное.
— Подыхать так подыхать, но мне не хотелось, чтобы меня обнаружили лежащим плашмя под кроватью. Только не успел я выбраться оттуда, как дверь открылась. Смотрю и вижу подол платья матери, а за платьем что? Сапоги сержанта. Сначала я не понял. Но вот вижу платье поднимается.
— Оноре… — запротестовал ветеринар поблекшим голосом.
— Я слышал, как они тряслись у меня над головой. И при этом не мог пошевелиться. Моя жизнь в этот момент была не в счет, но даже если бы я мог разделаться с ним выстрелом из ружья, я не осмелился бы показаться, я не смог бы…
Фердинан вытер пот, стекавший у него из-под шляпы.
— Такие вещи не рассказывают, — прошептал он, — ты не должен был говорить мне.
— Так что теперь больше не удивляйся тому, что в Клакбю про эту историю никто ничего не слышал.
Отец рассказал тебе ровно столько, сколько было известно ему самому. Что касается остального, то об этом знал только я один. Тушер потом через неделю погиб, отчего я даже испытал облегчение. После войны я бы мог свести счеты с Малоре, всадить ему из-за какого-нибудь куста заряд из ружья. И не пойман — не вор. Но пока была жива мать, мне не хотелось давать понять ей, что я помню. Да и, кроме того, не могу сказать, чтобы такая работа доставила мне удовольствие, даже если бы речь шла всего лишь о том, чтобы избавить свет от какого-то Зефа Малоре.