Сделать фотокопiю легко, но результатъ будетъ сквернымъ! Кроме того, Куръ разбилъ тексты на нумерованныя строки, что еще больше затрудняетъ переписку мной этих текстовъ. Между темъ, нумерацiя нужна, ибо ее все равно долженъ кто либо сделать. О томъ, «фальшивка» это или не «фальшивка», я уже кажется, Вамъ писалъ, что Изенбекъ плохо говорилъ по-русски, являясь по отцу туркменомъ, на что указывает самое его имя. Я хоть и учился славянскому языку въ свое время, но так давно (полвека тому назадъ!), что уже ничего не помню. Языкъ же «Дощекъ Изенбека» – архаическiй. Въ этомъ языке есть глаголы, значенiе которыхъ утеряно, слова, которыхъ мы больше не знаемъ, а главное, синтаксисъ и этимологiя этого языка отличаются от отъ церковно-славянскаго (старо-болгарского) и русскаго языковъ. Не будучи филологомъ, я бы все же причислилъ языкъ «Дощекъ Изенбека» къ недифференцiированному языку до разделенiя Западно-Славянскихъ языковъ отъ Восточно-Славянскихъ. Во всякомъ случае, въ немъ имеются общiе с Западно-Славянскими языками слова и глаголы.
Текста «Дощекъ Изенбека» интегрально я самъ не понимаю! Я разбилъ его, какъ мне казалось лучше, вотъ и все. Весь шумъ, поднятый вокругъ этого документа, мне в высшей степени непрiятенъ, такъ какъ онъ меня заставляетъ отвечать на тысячи вопросов по этому поводу. Я бы предпочелъ, чтобы Куръ в свое время не опубликовывал его. Тогда можно было бы работать, не торопясь, надъ текстомъ, и опубликовать действительно безукоризненный текстъ. Согласитесь, что если бы прошло и пять летъ, а не два года съ начала нашей переписки, то и тогда бы не было поздно опубликовывать полный и точный текстъ. Если же я должен буду торопиться, то выйдут прорехи, ошибки, на которые и набросятся неблагожелательные критики.
Въ этом деле я обязанъ сохранить не только свое лицо, но лицо Кура и даже Ваше, хотя бы Вы этого не хотели! Тутъ я буду твердъ и непреклоненъ. Хоть Вы и докторъ зоологiи, а я доктор химiи, мы оба далеко от филологiи находимся, а занимаемся ею, как любители. Одинъ Куръ – настоящiй «этимологист» (говоря по местному) и знатокъ языковъ, какъ древнихъ (Сумеро-Вавилонская группа языовъ), такъ и «новыхъ» (латинский, греческий и т. д.). Что касается англiйскаго, немецкаго, французскаго и другихъ, мы ими здесь владеемъ, полагается, въ достаточной степени.
Болезнь моя подходитъ къ концу. Уже могу немного заниматься текстомъ «Дощекъ Изенбека» и сделалъ сверку и копировку Дощьки N-IX и X, какъ оне попали въ руки, ибо первыя «Дощьки» не столь интересны исторически. Обнаружилось «разночтенiе» мое съ Куромъ: я читаю «А ДО НЕ», то есть «И ДО НЕГО», или «И ДО НИХЪ», а Куръ читатетъ: «АДОНИ» – ИМЯ БОГИНИ? Видите, какiя трудности?.. Почему и прошу подождать, чтобъ иметь возможность закончить свою работу по переписке.
Понимаю Ваше нетерпенiе, но не понимаю, какъ Вы, научный человекъ, не можете понять, что я должен передать работу въ безукоризненномъ виде?
Иногда я думаю, что лучше было-бы, чтобъ о «Дощькахъ» никто не зналъ, такъ надоедает думать о нихъ, бороться с Куромъ, а теперь и съ Вами.
Въ статьи Кура я не вношу никакихъ поправокъ. Онъ самъ отвечает за нихъ. Съ его «Русской теорiей» я согласенъ, но не вижу, какъ и Вы, почему не может быть Русь Славянской?
Если Куру желательно осрамиться передъ научнымъ миромъ, это его дело, такъ же, какъ и Ваше, если Вы сами того пожелаете. Однако я не хочу склокъ на страницахъ моего журнала, где я – хозяинъ. Тамъ я этого допускать не могу. Ну вотъ, всего хорошаго! Вашъ искренно Юрий.
P.S. Считайтесь все же с темъ, что я былъ тяжело боленъ. Хотя это и не смертельно, но весьма тяжело. Я сейчас сильно ослабел, здоровье восстанавливается, но нужно все же время, чтобы встать на ноги».[8]
Миролюбов в письме намеренно назвал себя «доктором химии», зная, что в его прошлом никто копаться не будет: позади две войны, покрывшие мраком многие тайны. Теперь он на равных и с Лесным, и с Куренковым, и тем более – с Изенбеком. Кто таков, этот Изенбек? Кокаинист, пьяница. Дощечки так и валялись бы в мешках. Теперь вовсе пропали бесследно, пусть скажут спасибо, что хотя бы копии снял. А теперь и их приходится отдавать, уступая давлению. Хорошо, что отдал только часть, причем самую трудно переводимую – пусть Лесной с Куром помучаются!
В итоге Кур опубликовал-таки «Дощьки», как хотел, и дал свой перевод. Лесной написал на этом материале ряд книг и даже подготовил выступление на Международном съезде славистов. А он, Миролюбов, опять остался за бортом! Обида была жестокой. Тогда порвал со всеми и, как в Европе, полностью ушел в литературную работу, итог которой – два объемистых чемодана, набитых рукописями, которые везет сейчас с собой. Статьи, критические заметки, полемика с «норманистами» на предмет происхождения славяно-русов, их древних корней, – и все это подкрепляется как известными историческими фактами, так и сведениями из «народных сказаний». Великий, титанический труд проделан за это время!
С годами, увлекшись созданием «сказов», Юрий Петрович постепенно сам стал верить, что выдуманные им персонажи действительно существовали и в самом деле рассказывали свои удивительные сюжеты. Его же, Миролюбова, заслуга как раз в том и состоит, что он, в отличие от других, сумел услышать, запомнить и даже записать древние обычаи пращуров. «Случается так, – объяснял он позднее факт собственной уникальности, – что человек сызмалу отбирает то, что ему будет нужно впоследствии. Объяснения этому факту мы не знаем. Вероятно, в нем уже в это время зарождается его тема. Может, даже человек и рождается в мир со своей темой, как дерево, заранее знающее, какую форму оно примет впоследствии…»
Вторую часть рукописей составляли воспоминания о дореволюционной детско-юношеской поре, исполненной беззаботного и тихого домашнего счастья, когда не надо было думать о куске хлеба или нести ответственность за чьи-то судьбы. Там, в детстве, всегда было солнечно, тепло и сытно, там его просто любили, ни за что не упрекая и ничего не требуя.
И чем дальше отстояла благословенная пора детства, тем привлекательней и краше она казалась. Юрий Петрович с удовольствием записывал эти радужные воспоминания. Получались простые, но особо дорогие и близкие сердцу рассказы, которые можно было время от времени перечитывать и окунаться в блаженство прошлого.
Юрий Петрович твердо верил в исключительность миссии, назначенной провидением. Разве не сама Судьба вручила ему ключи от тайной двери, определив быть хозяином древних текстов? Он не сомневался, что труды прославят и с триумфом вернут его имя на Родину. Конечно, гениев признают, как правило, лишь после смерти, но так мучительно хотелось хоть краешком коснуться славы еще при жизни…
Из всей массы написанного, за небольшим исключением газетных публикаций, ничего не издано…
Юрий Петрович заворочался, застонал. Чуткая жена сразу спохватилась, захлопотала над лекарствами. Лишь на рассвете он вновь забылся тяжелым сном.
Плавание проходило спокойно, погода установилась великолепная: ни штормов, ни даже значительных волнений. По мере продвижения на юг становилось все жарче. Когда вошли в тропики, команда облачилась в шорты и легкие блузки с короткими рукавами. Во всех помещениях работали вентиляторы, но все равно было душно. Состояние здоровья Юрия Петровича стало быстро ухудшаться. Прогулки по палубе пришлось прекратить, потому что к вечеру у него начала подниматься температура, сопровождаемая периодами забытья и бреда.
Так же быстро таяла надежда, что в Европе болезнь отступит. Тем более, до Европы было еще так далеко!
Приступы с полукошмарными видениями и острыми болями в костях и неестественно вывернутых суставах сменялись периодами относительного покоя и ясности сознания. Тогда Миролюбов плакал, как ребенок: мысль о приближающемся конце страшила его. Мадам Жанна терпеливо успокаивала супруга, стараясь не выдать собственных эмоций и переживаний.
Пройдя через Панамский канал, пересекли Карибское море, некогда бывшее вотчиной разного рода морских разбойников, именовавшихся пиратами, корсарами и флибустьерами. Погода стала меняться, упало давление, посвежел ветер. Но это никак не отразилось на состоянии больного. Он уже почти не вставал с постели, потерял аппетит, все чаще метался в бреду и терял сознание.
Без стука и разрешения к нему, то группами, то поодиночке приходили давние знакомые, друзья и враги. Одни являлись на миг, смотрели молча и быстро таяли, как утренний туман. Другие, напротив, вели долгие, порой нудные разговоры. Третьи маячили полупрозрачными и зыбкими тенями. Когда явилась Маша Седелкина в белой расстегнутой блузке с огненно-черными глазами колдуньи, то все, кто толпился подле, сразу исчезли, будто сметенные ветром, а она наклонилась, погладила волосы и небритые щеки, потом поцеловала в лоб.
Вот видишь: правду я тебе нагадала и про две жены, и про жизнь на чужбине, и про смерть не на земле… – Глаза ее впервые не смеялись лукаво, а холодная рука нежно касалась пылающего чела. Юрий Петрович вдруг вспомнил, что славяне в дохристианские времена представляли Смерть не в образе костлявой старухи, а красивой и печальной черноволосой девушки – Мары. Страх, холодный и липкий, пронзил больное тело и жалом вошел в сердце. Больной дернулся, потом закричал:
– Ведьма! Проклятая ведьма, зачем ты мне нагадала такую жизнь?! Зачем смерть в океане, я не хочу умирать! Неужели из-за того… Из-за этого ты преследовала меня всю жизнь своим упреком? Уйди, проклятая, оставь меня! – он зарыдал так, как плакал только в детстве, громко и безутешно.
– Глупенький, – снова погладила его ледяной рукой Маша-Мара, – я же любила тебя и берегла. Ты должен был погибнуть много раз: и на войне, и от болезни в Индии. Много раз я спасала тебя, хотя ты боялся каждого моего прихода. И сейчас… Прощай, любимый! – Девушка, строгая и торжественная, глядя на Миролюбова со скорбью и любовью, стала медленно удаляться, становясь все меньше и меньше, пока не исчезла совсем.
В наступивший вслед за этим короткий миг просветления, когда боли чуть отпустили, Юрий Петрович схватил худенькую ручку супруги и стал говорить, отрывисто, тяжело дыша:
– Галичка, моя милая… маленькая Галичка! Только ты одна можешь помочь… опубликовать мои труды… Дай слово, что закончишь мое дело… издашь книги… Только в Россию их передашь… когда там не станет большевиков…
– Что ты говоришь, Юра? Разве могут пасть большевики? Они сейчас сильны, как никогда!
– Поклянись, Галичка, что сделаешь так… как я прошу! – голос его дрожал от волнения и физического напряжения, глаза горели. Он чуть приподнял непослушное тело, опираясь на локоть, нездоровые пухлые пальцы крепче сжали руку жены. Слезы одна за другой покатились по щекам.
– Успокойся, Юра! Я все сделаю, клянусь тебе, все, что будет в моих силах…
Мадам Жанна не выдержала и заплакала вместе с мужем. Потом взяла себя в руки, осторожно уложила Юрия Петровича, поправила подушку. Миролюбов устало опустил веки, пальцы расслабились, и он погрузился в сон.
К вечеру температура опять подскочила, начался бред. В такие моменты не управляемые и не контролируемые мозгом чувства выползали из темных закоулков подсознания и заполоняли мозг новыми химерными видениями.
Недвижимо стоят молчаливые люди-тени. Это – древние воины. И он, Юрий Петрович, среди них. Тяжела облекающая тело копытная броня, и шлем сдавливает виски. Жарко, душно, но надо терпеть, не показывать вида. Вдруг какой-то шум, крики – на дороге показывается конный отряд. А впереди него, подгоняемые сзади копьями и плетками, бегут изможденные люди с крестами на груди. Это христиане, изгнанные язычниками из русской дружины. Юрий Петрович угадывает среди всадников князя Святослава на белом коне. Это по его слову нынче будут казнены за измену самые ревностные приверженцы «греческой веры». Приговоренные уже близко, видны их вытаращенные глаза и перекошенные страхом лица. Христиан гонят, как стадо обреченных овнов, сквозь молчаливую и грозную шеренгу воинов с Перуновыми знаками на блистающих щитах и кольчугах. Но доспехи давят так сильно, что становится невмоготу. Юрий Петрович не выдержал, пошевелился, рванул ворот, чтоб стало легче дышать. И в этот самый миг кто-то вытолкнул его вперед с возгласом:
– Попович! Сей тож не нашенский!
Юрий Петрович увидел, что носимый им тайно нательный крестик выбился наружу, и все заметили это.
– Крещеный греками? Возьмите! – рыкнул князь с каменным выражением лица.
И тут же схватили, поволокли. Юрий Петрович закричал с мольбой и отчаянием:
– Я хотел, как лучше! Отпустите! – взывал он, потный от духоты и страха.
Что им надо? Куда тащат? Неужели в огонь?! Нет! Нет!
Пламя дышит прямо в лицо, тело горит, будто внутрь насыпали раскаленных углей. Жаркая пасть огня приближается – да ведь это открытый проем печи, в котором ярко-малиновым светом пылают догорающие дощечки. Только черные знаки-буквы отчего-то остались прежними, даже проступили четче и выразительней, будто огонь отделил их от дерева, и они теперь существовали отдельно, сами по себе.
Юрий Петрович попытался увернуться от квадратного зева печи, но он оказывался то справа, то слева, то сзади, а несгоревшие буквы стали похожи на черных огромных муравьев, которые начали выползать из очага и впиваться во все суставы железными раскаленными клещами. Зачем, зачем они это делают? Я же не сжег дощечки, я хотел, да! Но не сжег, они пропали раньше, не надо меня в печь, я их не сжигал! А-а-а!
– Али! Помоги мне! – изо всех сил крикнул Юрий Петрович.
Но рот открывался с неимоверным усилием, и из него не исходило ни звука, губы двигались, как у молчаливой рыбы. А ноги, будто чугунные столбы, намертво пригвоздились к полу, не давая возможности убежать или скрыться. Тень Изенбека была совсем рядом, у шкафа, но не слышала призывов о помощи и продолжала стоять задумчиво и неподвижно. Потом так же, молча, протянула жестяную коробочку из-под индийского чая. Крышка была открыта, и внутри белел порошок…
Юрий Петрович заметался в постели и пробудился оттого, что услышал собственный крик. Сознание медленно и неохотно возвратилось к нему. Он ощутил что-то мокро-прохладное на груди, острый запах уксуса и обеспокоенно-участливый голос жены:
– Юра, тебе лучше? Ты так нервничал, что-то кричал по-русски… Ну, вот хорошо, пришел в себя. Поешь что-нибудь?
Миролюбов отрицательно качнул головой.
«Дело действительно очень плохо», – в отчаянии подумала мадам Жанна. Юра всегда любил покушать, и равнодушие к пище теперь пугало ее.
– О чем я кричал? – слабо спросил Миролюбов.
– Я ничего не поняла. Хотя, кажется, ты назвал имя… Изенбека… – Мадам Жанна помедлила, прежде чем сказать. Это имя почти не произносилось в семье, хотя незримо присутствовало всегда. Тонким женским чутьем она ощущала, что Юра старается избегать даже упоминания об Изенбеке. Может, Юре было неприятно, что в трудные моменты они были вынуждены продавать картины художника. Хотя Юра работал дома, писал, но то, что покойный Изенбек всякий раз выручал их из очередного безвыходного положения, наверное, больно ранило мужское самолюбие…
– Да… помню… Конец… мне конец… – обреченно прошептал Миролюбов. Даже на слезы у него уже не было сил.
Судовая команда заботливо осведомлялась о состоянии Юрия Петровича, заходили капитан и старпом, официант приносил пищу в каюту, но мадам Жанна почти ничего не ела и ни на минуту не отходила от мужа. Он впал в бессознательное состояние и уже больше не приходил в себя.
Спустя несколько дней «Виза» полным ходом шла по Атлантическому океану. На палубе матросы заканчивали сколачивать гроб для скончавшегося по пути в Европу пассажира. А в одной из кают маленькая женщина безутешно плакала над телом русского мужа. Последнего свидетеля и хранителя удивительных тайн загадочных «Дощек Изенбека».
Часть вторая. Перуновы дети
Глава первая. Великий Триглав
Дедушка, ты сказывал мне о Малых Триглавах, что каждым деревом, травинкой, букашкой малой, зверем, рыбой и птицей ведают.
А что есть Триглав Великий?