Женщины в толпе запричитали, завсхлипывали, истово крестясь.
– Он моему Митьке огневицу вылечил, – вполголоса со слезами на глазах сказала одна селянка другой.
– Цыть! – шикнула та. – Хочешь, чтоб и нас к еретичеству приписали? Молчи!
Отец Иннокентий между тем, тяжело отдуваясь, подошел ко второму еретику.
– Покайся, очисти душу перед кончиной! – сказал ему священник.
– Не в чем мне каяться, – ответствовал слабым, но твердым голосом осужденный, – не делал я людям зла…
– Перед Богом ответ держать будешь, подумай, не богохульствуй в свой смертный час. Гореть ведь будешь, окаянный, в вечной геенне огненной! – стал терять терпение духовник.
Возникла пауза.
Колдун поднял глаза, посмотрел в голубое небо, сощурился на жаркое солнце. Потом, как будто оттуда к нему пришла неведомая сила, расправил искалеченные плечи и заговорил окрепшим голосом:
– Перед честным народом, перед богом Всевидящим, перед небом этим синим и солнцем праведным, в сей смертный час, клянусь, что не творил зла ни людям, ни детям, ни скотам, а лечил их только во здравие! Да услышит меня Господь Всевышний и простит, и вы простите, люди добрые, ежели завинил в чем невольно…
– В глаза, в глаза не гляди! – вновь тревожно зашептал чей-то голос.
Отец Иннокентий поспешно осенил еретика знамением и приложил крест к его сухим губам. Резко повернувшись, чтобы идти, он вдруг почувствовал головокружение. Может, сказалась жара и плотный обед с водкой накануне, но в глазах потемнело, и священник, протянув руку вперед, покачнулся, подобно беспомощному слепцу.
Гул и ропот волной пробежали по толпе и замерли. В напряженной тишине стало слышно, как щебечут птицы, и шуршит на ветру солома у подножия сруба.
Быстрее всех опомнился дьяк, который имел немалый опыт в подобных делах и знал, что чародеи способны на всякие козни, особенно при стечении легковерного и неискушенного народа.
Метнувшись к отцу Иннокентию и поддержав его под локоть, дьяк рявкнул на оторопевших стрельцов:
– Чего столбами стоите, охальники? Не видите, оступился отец Иннокентий, подсобите, окаянные!
Двое стрельцов мигом влетели на сруб и бережно свели обмякшего духовника по деревянным ступеням.
Воевода тоже опомнился и махнул палачам:
– Поджигайте!
Смоляные факелы почти одновременно опустились в кипы соломы. Повалил густой белый дым, и тут же заполыхало яростно и жарко. Огонь, жадно поглощая сухую солому, перекинулся на щепу и дрова, облизывая их голодными языками пламени.
Дьяк подскочил к телеге Евлампия, стоявшей неподалеку.
– Живей! Давай в огонь скарб чернокнижников! – прикрикнул он на старого казака и, схватив мешок с травой, сам швырнул его в кострище и перекрестил ограждающим знамением.
Евлампий, ворча под нос, что не нанимался, дабы его лошадь пугали огнем и такими зрелищами, тоже стал таскать и бросать в огонь травы, книги и все прочее из телеги.
В несколько мгновений жар стал нестерпимым для прикованных к столбу еретиков, и воздух пронзили страшные душераздирающие вопли.
Люди на площади разом подались назад и закрестились еще истовее. Многие готовы были бежать прочь, но оцепление стрельцов сзади не позволяло никому покинуть площадь до конца казни. Всем следовало воочью убедиться в неотвратимости страшной кары за еретичество.
– За что? Спасите! А-а-а! – взывал один из чернокнижников.
– Прощай, брат! – кашляя и задыхаясь, хрипел второй. – Радуйся, конец нашим мукам пришел… Скорей бы… О-о-о! Люди, что ж вы творите?
Скоро их крики перешли в сплошной ужасающий вой.
Бабы заголосили, как полоумные. Крик казнимых как бы размножился, рассыпался по толпе женским и детским плачем.
Запах горящей человеческой плоти поплыл над площадью, и безумные стенания сжигаемых заживо скоро прекратились – они потеряли сознание, а может, уже умерли. Только площадь продолжала вопить, и к синему бездонному небу поднимался столб дыма и жирного пепла, вознося к Богу отданную ему жертву, жертву мерзкую и страшную – человеческую…
Когда сруб стал догорать, стрельцы сняли оцепление, и люди начали расходиться, делясь впечатлениями.
– Не жилец боле на этом свете отец Иннокентий, вот что я вам скажу, – уверенно говорил кто-то из мужиков.
– Да ему от жары дурно сделалось, – возразил второй.
– Не скажи! Это колдун порчу навел. А предсмертную порчу ничем снять нельзя, это тебе каждый скажет!
Скоро площадь опустела, люди, боязливо оглядываясь и крестясь, разошлись по торговым рядам, чтоб заняться тем, ради чего они приехали на торг: продать или купить товар.
Захаржевский вместе с воеводой вернулся в управу, забрал подписанные бумаги и отправился прикупить кое-что необходимое для нового дома.
Заночевать пришлось в Харькове, а на следующее утро полковник со своими спутниками выехал в имение. По объездной дороге им предстояло сделать около девяноста верст.
Проезжая мимо сгоревшего сруба, казаки перекрестились, с опаской глядя на еще дымящееся кострище.
За несколько часов хорошего хода почти добрались до места. Перед поворотом на Великий Бурлук казаки и писарь распрощались с Захаржевским и направились в расположение полка.
Донец-Захаржевский верхом на лошади ехал за телегой Евлампия. Дорога шла через лесок, и здесь было прохладнее. Скорее бы добраться, вымыться, надеть домашний халат и мягкие туфли вместо сапог… Полковник чувствовал себя уставшим. И эти сожженные книги… Они так и продолжали стоять перед глазами. В жилах полковника текло много разных кровей, но более всего от вольных донских казаков и гордых польских шляхтичей. Как человек весьма образованный, в глубине души он сокрушался гибели редкостных вещей. Огню все одно, что глодать: книги или поленья, а каким украшением книжного собрания могли бы стать деревянные дощечки! Других таких, вероятно, уже не сыщется, и что в них было написано, теперь никто и никогда не узнает. Та книга о Святославе, если он верно понял, какая же это ересь? Видно, дьяк не утруждал себя сверкой со списком отреченных книг. Отобрал все, что нашел, и сжег для верности. Может, и в тех деревянных книгах не было ереси, а вещь такая, что хоть сейчас на полку редчайших уник. Ах ты, напасть какая, жалко, жалко!..
Евлампий ехал впереди, время от времени оглядываясь, не упало ли что из покупок. Вот уже и прямая дорога, мощенная камнем, что ведет к самому имению, и свежевыкрашенная зеленая крыша особняка виднеется за молодыми липами.
Евлампий почему-то стал чаще оглядываться, а потом и вовсе остановился. Полковник подъехал.
– Случилось что?
Евлампий как-то странно замялся, слез с передка, обошел воз, как бы проверяя крепость веревок. Хитрые глаза его не глядели на полковника, а были опущены долу.
– Евлампий! – строже окликнул Захаржевский.
Старый казак тяжко вздохнул, запустил руку в сено и молча извлек из-под передка… красную сафьяновую книгу с серебряными уголками.
Это было настолько неожиданно и невероятно, что на лице Захаржевского пробежали, сменяясь одно на другое, все его чувства: удивление, радость, опасение, страх…
– Да ты что!.. Евлампий… Ты хочешь, чтоб нас обоих, как тех чернокнижников, в срубе пожгли? Ополоумел на старости лет?! – обретя дар речи, закричал Захаржевский.
Он продолжал кипеть и костерить Евлампия, не слушая его оправданий, а тот разводил руками, молитвенно прикладывал их к сердцу и хватался за голову:
– Простите великодушно, пан полковник, Ваша милость! Не приметил, как она в сено завалилась! На площади такая суета была, дьяк окаянный все бегал да орал: туда ему давай, сюда беги, – все памороки забил. Покидали скорей в огонь, я и поехал… Что теперь делать?
Полковник, наконец, перевел дух, опустил поднятую было в горячке плеть, пристально поглядел на Евлампия и почти спокойно спросил:
– Это все, или еще что затерялось в сене?
– Кажись того… еще две связки дощек… ну тех, из полосатого чувала… тоже в сене запутались…
Захаржевский тяжело вздохнул.
– Ладно, дьявольская твоя душа, сожжем их дома, в камине. Только, гляди мне, язык за зубами как мертвому держать, иначе сам знаешь!..
– Да я… Да чтоб мне на этом самом месте в самое пекло провалиться! Благодарствую, Григорий Михайлович, за великодушие ваше к старому дураку, за милость великую, никогда не забуду! Виноват, недоглядел, старый репей, ох, недоглядел! Простите, никак колдун чары напустил на ума помрачение…
А, Ваша милость… благодарствую!
– Хватит! – оборвал его причитания Захаржевский. – Заквохтал, как курица на насесте. Поехали! – и, пришпорив лошадь, он поскакал вперед.
Евлампий, продолжая подобострастно кивать, влез на козлы.
– Н-но, пошла, Чубарушка! – крикнул он зычным голосом, и глаза его сверкнули никому не заметной искрой глубоко скрытого лукавого удовольствия.
Часть первая. Деревянная книга
Глава первая. Странная находка
– На некоторых досках, – продолжал денщик, – начертаны какие-то рисунки, как мне кажется, технического содержания.
Майор поморщился: слишком правильная, излишне витиеватая речь студента его раздражала.
– Какие еще могут быть «рисунки технического характера» на древних досках, Клаус?
Ноябрь, 1918 г., Харьковщина
– Verfluchtes Wetter, verfluchtes Land, unsinnere Zeit, alles, alles geht zum Teufel![2] – сидя в старинном кресле с причудливо изогнутыми ножками, восклицал немецкий офицер средних лет, грузноватый, с заметной лысиной и крайне недовольным выражением лица. Он зябко передергивал плечами, закутанными в женскую пуховую шаль, ворча на нерадивых работников, которые никак не могут хорошо натопить в доме, и на подступившие холода, что поутру схватывают ледяным дыханием вчерашнюю грязь, и на всю эту непонятную, неорганизованную, да еще и подхватившую эпидемию революции Россию. Эпидемия эта оказалась столь заразной, что даже дисциплинированные немецкие солдаты подвержены ее разъедающему воздействию. В Германии обстановка сложная, кайзер Вильгельм убит. Утром посыльный передал распоряжение генерала фон Дитца: завтра быть в Харькове. Оттуда формируется поезд для возвращения на родину, в Германию. А здесь все нелогично, все поставлено с ног на голову, здравый смысл отсутствует напрочь. Богатейшая земля – и нищие жители! Высокообразованная, владеющая несколькими языками тонкая прослойка интеллигенции, как, к примеру, хозяева нынешнего особняка, и почти полная дикость и безграмотность среди остального населения. Что начнется здесь после нашего ухода? Наступит полный хаос! Страшно даже подумать!
– Парьяска! – с трудом выговаривая непривычное имя прислуги, закричал немец.
– Чого вам, панэ, – произнесла певучим голосом крепкая женщина лет сорока, войдя в комнату.
– Warum ist kalt? Потщему не топить? Потщему хольед?
– Та вы шо, хер майор, якый це холод? Ну, Петро тришки опоздав, зараз йому ваш Фрыць допомогае дров нарубаты, – заворковала она, – вже ж чуетэ, дух пишов тэплый, чого цэ вы рэпэтуете, ей богу, нэ розумию…
– Weg, stumpfsinnige Weibe![3] Уходьить! – закричал офицер, прогоняя болтливую горничную. Из-за двери послышался шум, возня и резкий окрик денщика.
– Was ist denn noch, Klaus?[4] – окликнул майор.
Тощий рыжий унтер-офицер возник на пороге, держа в руках увязанную стопку книг. За ним с искривленным болезненной гримасой лицом следовал старый хозяин имения.
– Оставь, не трогай! – возмущался он. – Помилуйте, господин офицер! – обратился он к майору, – велите, чтоб он не брал книг! Эту библиотеку мои деды-прадеды собирали, сам Григорий Сковорода у нас гостил. Да как же можно… Скажите ему! – от большого волнения старик с немецкого то и дело переходил на французский.
– Герр майор, – отпихиваясь от хозяина, доложил унтер-офицер, – все готово к отъезду, остались только книги, а все не помещаются… Weg, поди прочь! – он толкнул старика в грудь.
Майор инженерных войск Хельмут Бремер нехотя поднялся, сбросил с плеч женскую шаль, обернул вокруг шеи шарф и застегнул шинель на все пуговицы, аккуратно водрузил на сильно обозначившуюся лысину каску с золоченым шишаком.
Не обращая внимания на семенящего следом и слезно причитающего старика, майор прошел в библиотеку, цепким взором окинул аккуратно увязанные стопки книг и каких-то старых пергаментов. Из всего велел выбрать книги в красивых дорогих окладах.
– Это вот, к примеру, зачем? – спросил он, пнув сапогом тяжелую стопку каких-то трухлявых деревянных дощечек, испещренных бесконечной вереницей непонятных букв, словно подвешенных под кривоватыми линиями. От пинка стопка упала, завязка лопнула, и дощечки с глухим стуком посыпались на вощеный пол.
– Вы сами говорили, герр майор, что ваш двоюродный брат интересуется всякими древностями, – бывший студент Кельнского университета Клаус Визе в благодарность за то, что ему не приходится кормить вшей в окопах, старался изо всех сил услужить господину майору, который, будучи военным инженером, был все-таки больше инженер, чем военный. Поэтому Клаус, являясь прекрасным чертежником, не только помогал майору в его работе и обеспечивал бытовые условия, но и проявлял рвение в добыче ценных предметов утвари, книг, картин и икон, к которым его хозяин был неравнодушен. – На некоторых досках, – продолжал денщик, – начертаны какие-то рисунки, как мне кажется, технического содержания.
Майор поморщился: слишком правильная, излишне витиеватая речь студента его раздражала.
– Какие еще могут быть «рисунки технического характера» на древних досках, Клаус? – Бремер взял одну из дощечек, услужливо поданную денщиком, пробежал глазами непонятную вереницу значков и действительно увидел на полях странные изображения. Взял еще пару штук: нечто похожее на летательные аппараты, диски, спирали. Вспомнил горячие речи кузена, помешанного на оккультных науках. Может, Ханс разберется? Хотя ему, Хельмуту, инженеру не только по образованию, но и по складу ума, подобные речи всегда казались сущим бредом. – А тут что? – Бремер потянул вторую стопку дощечек, скрепленных между собой продетыми в отверстия кожаными ремешками. «Полистав» деревянную книгу, увидел изображения каких-то зверей, растений, орнаментов. Ботаника, что ли? Ну, это уж вовсе ни к чему.
– Хорошо, Клаус, эту стопку возьми, – указал он на первую, – остальные с быками и кустами брось! – Да кликни Фрица, хватит ему горничную тискать да дрова ей рубить, пусть поможет носить вещи и книги, а заодно старика уберет, надоел совсем! – рассержено велел майор и стал спускаться по деревянной лестнице к выходу.
Дородный Фриц, угрожая штыком винтовки, загнал старого хозяина на кухню, откуда испуганно выглядывали молодые паны и их дети.
– Папа, оставьте их, не надо! Пусть берут, что хотят! – умоляла дочь, таща отца за рукав.
– Все столовое серебро забрали, картины, иконы, – ладно, но книги, книги! – прижимал ладони к лицу Захаржевский.
– Сидеть тут, иначе паф-паф! – грозно велел Фриц и затворил дверь, поспешив на помощь Клаусу.
Когда крепкий армейский фаэтон, запряженный сытыми лошадьми, подкатил к высокому крыльцу с двумя полукругло спускающимися к пандусу для экипажей мраморными лестницами, Клаус стремглав подскочил к фаэтону и помог взобраться продрогшему от холода герру майору, поставил его тяжеленные чемоданы.
– Трогай! – велел он второму солдату, исполнявшему роль возницы.
Фаэтон с грохотом покатил по мощеной диким камнем дороге, за ним доверху груженая всякой поклажей телега, которой правил Фриц. В воздухе закружились снежинки.
Денщик с майором проводили глазами становящуюся призрачной аллею с фигурами и дом с белыми колоннами.