— Народ подобран хороший, местность — сам видишь, лучшей не придумаешь для такого дела, — генерал развернул карту.
Щемящий холодок перекинулся из груди в окончательно еще не зажившее плечо Крутова, и там заныло тупо, неприятно.
В разведку! Какой желанной казалась ему сейчас рота!
Он смотрел на карту, а в голове, помимо воли, билась мысль: «А может быть, это еще не окончательно, есть еще время отказаться?» Но нет, это только так водится, что генерал спрашивает согласия — хочешь иди, нет — отказывайся. Все уже десять раз обдумано и решено.
Дыбачевский испытующе наблюдал, а Крутов думал и все не мог решиться. Испытав на собственной шкуре, что за штука война, он теперь опасался того, о чем когда-то, будучи помоложе, мечтал с такой страстью. В разведке придется все решать быстро, без колебаний, а спросить «прав — не прав» будет не у кого. На передовой, что ни случись, — за плечами рота, люди, с которыми ешь и пьешь из одного котелка, греешься у одного костра, живешь бок о бок в одном окопе. А тут? Будто сквозняком потянуло по голому телу. Он выдавил никчемные осторожные слова:
— А справлюсь ли?
Генерал пожал плечами, ответил холодно:
— Свободных людей нет, пришлось вас из резерва брать. — И повторил свое: — Вам легче, чем другим: фронтовик, коммунист...
Отказываться теперь значило показать себя трусом. И Крутов отлично понимал это.
— Ну, так как? — спросил генерал и нетерпеливо побарабанил пальцами по столу: некогда, мол!
На нетерпение генерала Крутов не обратил внимания: не грех и подумать. Но поскольку все было решено, ответил по-деловому, вопросом:
— Когда прикажете приступить к выполнению задачи?
— Утром примете группу, днем вместе посмотрим, что и как, а вечером «сабантуй» — и в путь! — Генерал был доволен, что окончилась самая неприятная часть разговора.
Непоколебима сила воинской дисциплины, велика генеральская власть, без лишних слов может он поднять в атаку полк, а вот когда надо с глазу на глаз безапелляционно заявить человеку: «Умри, но сделай!», — генерал каждый раз испытывал неловкость. Может быть, потому, что сам к этому был не готов. Как там ни говори, а самая справедливая характеристика лежит у каждого на дне души.
Удовлетворенный тем, что все уладилось, он тиснул Крутову руку на прощанье:
— Идите, отдыхайте. А там — в путь!
Глава вторая
Черной стеной, как покинутая людьми старая крепость, молчаливый и задумчивый стоял осенний лес. Озаренное светом далеких пожаров, всей грудью лежало на его острых зубцах пламенеющее багряное небо. Перед самым лесом, за небольшой полоской поля, находилась деревня. Крыши ее домов и высокие ветлы глыбами врезались в охваченное заревом небо.
Группа разведчиков вышла из лесной чащи.
Задетая чьим-то плечом, с шорохом скользнула упругая ветка по заскорузлому от сырости ватнику.
— Деревня! — Крутов остановился, глянул на компас. Когда холодная голубая искра перестала метаться, сказал уверенно: — Бель-Карташевская.
Разведчики некоторое время наблюдали за селением. Тишина. Ни одного огонька в окнах невысоких, приземистых домишек. Крутов решил подойти к самой крайней избе: она стояла на отшибе.
Неслышно ступая след в след, как молодые звери за матерым вожаком, разведчики подошли к избе и, держа оружие наготове, вновь осмотрелись. Тихо, одним пальцем, Крутов постучал в окно.
В избе зашаркали чьи-то ноги, к стеклу приникло обеспокоенное старческое лицо.
— Эй, отец, выдь на минутку, — приглушенно сказал Крутов.
— А вы кто?
— Свои, отец, не бойся!
— Свои ноне все больше по лесам... Что надо?
— Поговорить!..
— Вон через три хаты от меня староста живет, к нему и ступайте. А нам не велено...
— Ладно, отец, хватит. Открывай!
Разведчики слышали, как скрипели в избе половицы, как загремело упавшее ведро; наконец стукнула в сенцах щеколда. В накинутом на плече кожушке показался старик.
Пятеро с автоматами прошли следом за хозяином, двое остались возле дома.
— Здравствуй, отец. Что так сурово гостей принимаешь?
— Какие ноне гости: что ни есть поедят, да еще и хозяина из дому взашей вытурят...
— Мы не из таких.
— А из каких? Случаем, не из власовцев?
— Товарищ командир, разрешите курить? — обратился к Крутову один из разведчиков.
— Можете...
Чиркнула спичка, и от огонька, прикрытого загрубелыми ладонями, трепетный свет упал на небритое, явно русское лицо, на зеленый полевой погон, выглянувший из-под сползшего с плеч маскхалата, на рубиновую звездочку на пилотке.
От крепкой затяжки вспыхнула газетная самокрутка, осветила других. Глянул старик, а на них такие же звездочки. Знакомый запах солдатской рубленой махорки ударил в ноздри.
— Господи! — ахнул старик. — В самом деле свои. Да садитесь же, ради бога, на лавочку. Тут она, у стены... — Суетясь по избе, он не знал, за что схватиться. Кинулся к печке: — Может, угольки на загнетке не остыли, лучинку бы запалить. С дороги голодные, так у меня прошлогоднего сальца на шкварку было да хлеба скибка. Он хоть и с листочком, а все же хлебец...
— Присядь лучше. Скажи, один живешь или постояльцы какие бывают?
— Один, сынок, один. Была старуха, да господь прибрал. Зимой похоронил, отвез на саночках. Двух дочек годувал, а к старости остался, как перст. Воды подать некому, если свалюсь. У старшей своя семья, давно улетела, а меньшенькую в Германию увезли... Так, может, чего ни есть соберу вам перекусить?
— Не беспокойся, отец.
— Какое это беспокойство? Не полицаи, не власовцы какие-нибудь, что на горло наступят, — дай, да и все тут... Насолили, чтоб им ни дна ни покрышки. Ох и заждался вас народ, заждался... Ведь до войны молились, можно сказать, на Красную Армию, думали, как за каменной стеной живем с ней. Как говорится, чужой земли не хотим, но и своей ни клока, ни пяди... А вот, поди ж ты, вломился немец. Тут и пошатнулась наша вера...
— Война. Всякое бывает!
— Так разве я не понимаю? Только глядишь иной раз на полицая, власовца и думаешь: «Какая же мать тебя кормила, что стал ты изменщиком своему народу?»
— Это уж, батя, у кого какая совесть.
— В совести главное, в совести! Ты умри, а не смей поднять руку против родной земли. Теперь из них многие видят — не туда пошли, а назад дорога заказана, рыльце-то в пуху!
— Что в народе слышно?
— Какой сейчас народ: стар да мал. Недавно всех, кто на ногах держится, на работы угнали. Был у меня оттуда человек, сказывал, в Стасьево и Великое Село народу нагнали тьму-тьмущую. Окопы по погуркам роют, колючкой землю опутывают. Он-то сам по плотницкой части, так его на блиндажи, бункеры по-ихнему, поставили. Работа тяжелая, харч никудышный, а уйти нельзя — немцы над ними каких-то черномазых поставили, стерегут, и строгости страшные.
— Товарищ командир, кто бы это такие?
— Должно быть, итальянцы. Здесь где-то их саперный батальон болтается. Как вояки они уже оскандалились, а для такого дела годятся.
— Большие силы он под Витебск поставил. Хвастались, будто дальше — ни шагу, там и зимовать будут, — сказал старик.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Крутов. Развернув карту, он стал делать на ней пометки, а молоденький боец светил ему, прикрывая карманный фонарик полой ватника. Остальные закурили, повели неторопливый разговор.
— А что, батя, в вашей деревне много немца стоит?
— Да кто ж их считал, будь они неладны! — ответил старик. — На заходе солнца прошла пеших рота, орудиев штук десять протащили... Прибегали старухи, сказывали, будто за большаком их порасставили. Спрашивали, что делать, если за деревню бой будет? А я за порог только и то по нужде выхожу...
— Да тебя хоть сегодня в разведку!
— Был конь, был... Всю германскую вашим ремеслом занимался, Георгия имел...
— А от дочки как, ни слуху ни духу?
— Есть писулька, — не сразу отозвался старик.
— Как там нашим живется, что пишет?
— Известно, чужбина. Горько им там мыкаться! — Он поднялся с лавки, на ощупь пошарил за божницей и подал небольшой листок.
— Письмецо бы прочесть, товарищ командир, — попросили разведчики. — Из самой Германии прислано.
— Почему бы не прочесть, — сказал Крутов и взял письмо: — «Здравствуйте, дорогие мои родители!..»
— Она еще не знает, что матери нет в живых, — вставил старик и вздохнул.
— «От вас ни весточки, не знаю, что и думать. Милая мамочка, завезли нас за тридевять земель, аж под город Кенигсберг. Работаем мы у одного барона в его имении Кугген. Имением правит управляющий, а сам барон Гольвитцер, говорят, важный генерал, и мы его в глаза не видели.
День-деньской мытарим мы в поле, и ни в дождь, ни в жару нет нам светлой недели. Только и время наше — ночка темная, когда загонят нас в барский хлев под замок. Ясный месяц и тот на нас сквозь решетку глядит. Собрали нас семьдесят человек из разных мест: из Чернигова, Вязьмы, Петергофа. Много среди нас студенток и десятиклассниц. Если б вы знали, как мы тоскуем!.. Мы теперь словно тучки небесные, вечные странницы, не можем приплыть к своей Родине».
Старик судорожно всхлипнул и отошел к печке.
— «Милая мама! Слезы выступают, едва задумаешься. Помнишь, как я мечтала стать доктором? Где они теперь, наши мечты? Злой ветер, словно пыль подорожную, развеял их по чужой стороне. Живем мы — не довелись никому, как горох при дороге: кто идет, тот и щиплет, тот и в грязь топчет, да еще и плакать не велит. Только в своем сарае — тюрьме ненавистной — и наплачемся, на судьбу нашу несчастную пожалуемся. Разве к такой жизни вы меня годували?
Передаю это письмо с добрым человеком, которому выпало счастье повидать еще родимую сторонку. Несчетно раз целую ваши рученьки...»
Щелкнул фонарик и погас. В избе стало темно и тихо. И вдруг прорвалось, заговорили все сразу:
— Вот как он наших!..
— Изводят русских людей!..
— А писали раньше — Германия культурная страна!..
Крутов поднялся:
— Будь здоров, отец! Доберемся до этого Гольвитцера, спросим с него и за твою дочку.
Разведчики оставили избу и гуськом подались к лесу. Ушли — будто растаяли. Над еле приметным на темной росистой траве следом курился холодный туман. Лес, напитавшийся влагой, из черного стал седым. Из-за смутной туманной кромки выглядывал покрасневший месяц, острый, как конец клинка, поднятого для удара.
Под грохот «сабантуя», устроенного Дыбачевским, разведчики миновали немецких пулеметчиков и проникли в лес, лежавший за спиной врага. При переходе за линию фронта Крутов не сплоховал; разведчики признали в нем не новичка и положились на него. По неловким, но искренним знакам внимания, предупредительности он догадался, что они оценили его опыт.
Разведчики несколько дней пробыли в глубоком тылу врага. Каждый мало-мальски подходящий рубеж, где гитлеровцы могли обосноваться, создать укрепления, был осмотрен. Переходы совершались ночью, но Крутов безошибочно выводил группу в намеченное место. Однако цель, ради которой их послали, не давалась им в руки. После долгих раздумий Крутов решил рискнуть, зайти в одну-другую деревню. Пусть там стоят немцы, но ведь там есть и свои люди, русские, они должны помочь. В Бель-Карташевской разведчики напали на «след». Теперь только бы не попасть впросак, выйти к Стасьево, узнать — правду ли говорил старик.
Перед глазами Крутова маячила сутуловатая спина Мазура, самого пожилого бойца группы. Шел Мазур вразвалку, согнувшись, грузно. Но идти за ним было хорошо, не надо было ни выбирать дорогу, ни вглядываться, ни выставлять перед собой локоть, чтобы не хлестнула по глазам ветка. Ступай след в след, лишь бы в ногу. Последнему идти всегда легче, можно идти и отдыхать. Но почему так тревожно?..
Загремел котелок. Это передний зацепился за валежину, упал. Тотчас раздалось ироническое замечание:
— Команды «ложись» не было!
Упавший ругнулся:
— Чтоб тебя разорвало, всю штанину располосовал!
— Не спи на ходу!
Все скучились.
— Товарищ командир, куда дальше держать?
Крутов расстегнул планшетку, буркнул: «Григорьев, посвети!» — и стал высчитывать азимут. Дело это несложное, но сегодня ему было не по себе...
Чмокнула у кого-то в сапоге вода: наверное, пошевелил пальцами. Сорвалась с дерева и гулко шлепнулась росная капля на широкий лист... До чего ж тихо в осеннем лесу! Бывает тишина звенящая, успокаивающая; это была настороженная. Крутов пошел впереди, не сказав никому ни слова. Шли долго.
Жутко идти темным враждебным лесом. Нервы напряжены, задень — зазвенят. Скоро должна быть дорога. Ночью не только звуки, но и запахи говорят в полный голос. И дорога дала о себе знать; но не запахом бензина, разогретого асфальта или резины. Нет. Крутов уловил мирный, знакомый с детства конский запах: «Наверное, вечером проехали на лошадях». Перескочив через дорогу, все пошли скорым солдатским шагом: до рассвета надо одолеть еще километров пять пути. Вскоре попалась не то просека, не то тропа, щелью расколовшая лесную чащу. Пошли по ней. Совершенно внезапно раздался собачий вой. Взметнулся до высокой жалобной ноты и затих совсем рядом.
Крутов как шел, так и замер на одной ноге.
Мазур наставил к ушам ладони. Тишина. Жгучая, враждебная тишина, которая каждый миг может оборваться пулеметной очередью, взрывами гранат. По прогалку метнулась какая-то тень. Собака.
— Посмотрим?
Разведчики вскинули автоматы, неслышно двинулись вперед. Перед ними лежала бугристая темная земля. Будто прошлись по ней с плугом, кое-как, оставив беспорядочные пласты, вместе с белесой глиной вывернутые из глубины. И тотчас все стало ясно: побитые! Весь прогалок был завален трупами, и собака выла над хозяином. Кто-то, более смелый, наклонился:
— Гражданские... Товарищ командир, это же мирных жителей здесь положили!
Не сговариваясь, стали отступать от этого страшного места. Только оставив за спиной порядочное расстояние, когда немного схлынуло напряжение, стали на привал в глухой чаще. Крутов приказал варить чай. Под большой черной елью разложили маленький — из осторожности — костер.
— Наконец-то хоть душенька оттает, — сказал Мазур и протянул к огню заскорузлые темные руки.
Крутов достал из мешка плащ-палатку и, кинув ее под бок, тоже примостился поближе к теплу. Тяжкая усталость навалилась на плечи. Сказывалось нервное напряжение, тревоги, изматывавшие хуже физических лишений. И тех и других было достаточно. Уже несколько дней шли без горячей пищи, спали в сырой одежде, где попало, не высыпаясь по-настоящему. Никто не жаловался, но Крутов видел, как осунулись у бойцов лица.
До сих пор они все время чувствовали за спиной дыхание передовой. Сейчас предстояло оторваться от линии фронта на десятки километров, сделать бросок до Стасьево, почти под Витебск.
Веселые живительные язычки пламени, голодно облизнув сухие ветки, пробегают по черным котелкам и стремительно свиваются над ними в тугие рыжие косички. К еловым лапам уносится россыпь золотых блуждающих звездочек. Огонь притягивает взоры причудливым непостоянством, изменчивостью своих очертаний. Крутов смотрит на него, и мысли его приобретают неясность, расплывчатость, всякий раз ускользая, как дым из горсти, лишь только он пытается втиснуть их в привычные слова и образы.
— Зачем человек живет? — Это Григорьев. Нахохлившись, как большая усталая птица, он смотрит на огонь и спрашивает: — Как, по-вашему, товарищ командир?
Крутов пожал плечами:
— Думаешь, если я ношу три звездочки, так все знаю. Спроси Мазура, он больше нас с тобой пожил на свете.
— Известно, живешь... — Неохотно поддержал разговор Мазур. — Куда денешься. Вот свернем Гитлеру шею, по домам подадимся, кто хлеб растить, кто что... Работать, одним словом...
— Это я знаю, — перебил Григорьев. — А вообще?