Моей жене Светлане –
единственному родному человеку
«Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую всё-таки не худо повторить.»
(Александр Пушкин. Письмо В.Л.Давыдову)
Барбара
– Она похожа на тебя, – сказал Боровский.
– Чем, интересно? У меня такие же длинные уши? Или я так же делаю носом?
– У нее такие же глаза. Большие и выразительные.
– Ну ладно, живи тогда, – жена улыбнулась.
– А как ее зовут?
– Откуда я знаю? Надо у отца спросить.
– Не желаю с ним разговаривать. Хватит того, что я приехал сюда за его гнилой картошкой. Лучше бы на рынке купил у бабок. Или даже в супермаркете египетскую.
– Ну, понес, – она покривилась. – Давно не слышала.
– Слышишь в последний раз.
– Уж и в последний.
– Да, в последний. Ноги моей здесь больше не будет. Это надо придумать! на машине стоимостью восемьсот тысяч ехать семь километров по гравию от трассы, чтобы взять два ведра картошки, которая воняет мылом…
–…Не два, а четыре…
–…Да хоть тридцать четыре! На черта мне вообще тонна картофеля в городской квартире. Вспомни, как в прошлом году привезли от него мешок, который через месяц сгнил и потек, и сколько потом мы отмывали ламинат в коридоре!
– Отмывали не мы, а Альбина, – уточнила жена.
– Какая разница. Альбина тоже человек и у нее полно другой работы. Зачем держать запасы овощей, если в любой момент можно пойти и купить немного, но свежего, что хранится в нормальных условиях?
– Согласна, конечно. Особенно в наше время, когда земли уже нет, одни нитраты.
– В общем, передай этому огородному пугалу, что больше я к нему не приеду. Сто лет нужна мне его картошка, и кабачки, которые он растит до бревенчатого состояния, и его вонючий перец.
– Передавать не собираюсь, я с ним хочу разговаривать не больше твоего. Мы с тобой женаты пятнадцать лет, а я двадцать пять жила с ним под одной крышей и лучше тебя знаю, что это за питекантроп.
– Я вообще не понимаю, зачем мы до сих пор сюда приезжаем.
– Если честно, я тоже перестала понимать. В общем, грузимся и уезжаем. И в самом деле завязываем сюда ездить. Ты меня уже утомил каждый раз причитать насчет машины…
–…А я утомился каждый раз подкрашивать сколы после поездки в это троедраное Иглино…
–…А если с твоей машиной тут на самом деле что-то случится, ты меня вообще наизнанку вывернешь.
– А ему голову оторву, – подтвердил Боровский. – Собираемся и уезжаем.
– Не выяснив, как ее зовут? – жена усмехнулась.
– Думаю, выяснять нечего. Не поверю, что эта образина ее как-нибудь зовет.
– Давай назовем ее сами, если она тебе так нравится.
– Давай, – согласился он. – Как ты предлагаешь?
– Володя, предлагай сам. Ты же влюбился в нее с первого взгляда.
– Как и в тебя…
–…Врешь, как всегда, но слышать до сих пор приятно…
–…Так вот и назовем ее, как тебя.
– Еще одна Варвара Петухова? – жена поморщилась. – Не многовато ли?
– Варвара Петухова – плюнуть и растереть. За фамилию благодари своего косорылого папашу. Хотя ему бы лучше подошла «Рукосуев». Со мной ты стала Барбара Боровска.
– Еще скажи, что княгиня.
– Да, княгиня. Вот Агнешка кончит школу и уедем в Польшу к такой-то матери, нормальному человеку в России делать нечего…
– Скоро соглашусь и с этим.
– Но это неважно… Называем ее Барбарой. Ты согласна?
– Согласна. Пусть будет Барбара.
– Хорошо. Думаю, ей понравится.
Пятнистая бело-черная крольчиха с широкими черными ушами и выразительным взглядом темных глаз быстро-быстро водила носиком, пережевывая стебель какой-то травы.
I
Жену Боровский обожал, а тестя ненавидел.
Точнее, не любил и не уважал, этого было достаточно.
Ситуация была нехарактерной; обычно зятья ненавидели тещ, а с тестями выпивали. Да и вообще, на пятом десятке пришла пора угомониться во взглядах.
Но мать жены умерла десять лет назад, ее Боровский уже почти не помнил, а отец вызывал неприятие.
Прежде всего, тесть был плебеем. Сословные различия мог уничтожить на бумаге какой-нибудь Ленин в октябре, но от декретов они не исчезали. Правя государством, кухарка оставалась все тем же быдлом. А поляк оставался поляком, даже если нелегкая занесла его родителей на Урал. Хотя польского в Боровском было лишь то, что в паспорте он писался Венцеславом и назвал дочь не Дашей-Наташей, а нормальным именем. На родном языке он не умел даже по-настоящему ругаться; хрестоматийные «пся крев» и «холера ясна» казались убогими, для жизненных нужд Боровский использовал многоэтажный русский мат. И разговоры про отъезд в Польшу оставались разговорами. Очевидным являлся факт: достойная жизнь в цивилизованной стране требует денег, куда бОльших, чем те, на которые можно достойно существовать в России.
Под «достойностью» и он и жена понимали необходимый минимум благ. То есть возможность ездить хоть не на «Мазерати», но и не на «Рено». Не только ужинать по большим праздникам, но иногда обедать в ресторане. Дома ходить из комнаты в комнату, не выключая за собой свет. Принимать душ четыре раза на дню, глядя на счетчики лишь раз в месяц. Стирать белье в машине не все сразу, а малыми порциями по сортам, и посудомоечную машину запускать не вечером, а после каждого приема пищи. Устроить дочь в школу, где не учатся «социальные» отбросы из многодетных семей, и давать ей деньги на такси, чтобы она ездила туда не в маршрутном автобусе с немытыми пенсионерами. Ну и, конечно, нанимать приходящую домработницу, которой можно приказать трижды перетереть заново кафельную плитку над варочной панелью. В цивилизованной стране это являлось низшей планкой для среднего класса, в России означало «уровень жизни».
Но плебейство все-таки не являлось пожизненным атрибутом. Варвара Боровская, урожденная Петухова, оказалась самой благородной и утонченной женщиной из всех ему известных; с годами эти качества лишь усиливались. А ее отец был плебеем духа, остался ментальным люмпеном; как выражался один из приятелей Боровского, давлекановский немец Гера Нёйфельд – рос на грядке головой в землю.
Все это, конечно, не стоило бы ничего, имейся у Боровского с тестем хоть что-то, могущее объединить мужчину с мужчиной: возможность посидеть за столом, от души выпить и поговорить. Но тесть был молчалив, как березовый пень, а если открывал рот, то в любой фразе несколько раз повторял «ну», половину слов заменял универсальным «это» и говорить с ним было не о чем – по крайней мере, такому мужчине, как Боровский. Тесть не пил, не курил, намеревался жить до ста лет и читал брошюрки, в которых кашу предписывалось пережевывать ровно тридцать три раза. Он не гулял, не играл в карты, не врал и не крал, не сквернословил, ничего не понимал в хорошей еде. У него не было ни страстей, ни желаний, ни просто эмоций. Предложи Боровскому найти человека, не имеющего с ним ни одной точки соприкосновения, и во всем мире не нашлось бы антипода большего, чем отец его замечательной Варвары.
При всей любви к жене он черной завистью завидовал приятелям и сетовал на судьбу, которая ему в свойственники назначила огородную обезьяну.
Тесть никогда не бездельничал, не пел песен и не рыбачил, не ездил в отпуск, вообще не отдыхал, по жизни всегда был хмур и чем-то занят, словно юродивый Яша из Бунинской повести.
Он являл классический образец русского человека, для которого смыслом жизни является труд ради труда без нацеленности на результат.
Ведь там, где англичанин изобретет локомобиль, поляк наймет батраков, а татарин просто купит на базаре, русский «хозяин» будет сам пахать сохой, жать серпом, молотить цепами – а потом всю зиму просидит на квасе с тараканами, потому что собранный урожай у него в гнилом амбаре за неделю сожрут мыши.
С юности живя в городе, тесть рвался на грядки. По выходе на пенсию он занялся активным садоводством, купил двадцать соток в товариществе таких же люмпенов, именовавших свои огороды усадьбами, а самих себя – фермерами. Его собственная «усадьба» – состоящая из бревенчатого дома, источенного жучком и вкривь-вкось обитого листами ДВП – могла служить площадкой для съемки фильма ужасов, причем без декораций.
Родившись в деревне, он не имел изначальных качеств, необходимых для продуктивного фермерства. С ранней весны до поздней осени тесть копошился, как навозный жук, но овощи у него сгнивали на корню, а фрукты оказывались несъедобными.
При том он был свято уверен, что работает на благо близким. Каждое лето доканывал дочь и зятя требованиями приехать за сельхозпродуктами, которые вырастил «для них». Навязчивый до тошноты, тесть не понимал человеческих слов; отделаться от него было не проще, чем от жвачки, прилипшей к подошве. Боровский в конце концов сдавался: ради того, чтобы не слышать нудный голос в телефоне, ехал на его «усадьбу» в поселке Еленинский близ омерзительного районного городка Иглино. Тратил целый выходной, драгоценный летом при напряженном ритме жизни. Нагружал полный багажник какой-нибудь дряни растительного происхождения, с трудом отбивался от попыток насовать ведер в салон, наложить на кожаные сиденья грязных сумок. По возвращении в город ненужно возился с машиной: отмывал и чистил, подкрашивал сколы, иногда менял стекла оптики, разбитые щебнем. Половину привезенного приходилось выбросить сразу, оставшееся доедали через силу; дочь напрочь отказывалась употреблять в пищу «дедову гадость», поскольку то, что выращивал тесть, мог есть только такой люмпен, как он.
Проклиная все на свете, Боровский каждое лето зарекался ездить за овощами, но через год опять сдавался, не желая расстраивать жену, которой приходилось служить прослойкой между взаимно неприемлющими мужем и отцом.
Тесть кое-что понимал, но не унимался.
По совокупности деловых качеств этот русский папа Карло был тем, кого сами русские называют «каждой бочке затычка». Не умея ничего, он хватался за все, не унывал от потери денег, вложенных в неудачное предприятие, без опаски вкладывал в следующее.
То заводил пчел, которые вместо дальнего липового леса летали на близлежащий цветник и в конце концов были потравлены пережаленными соседями. То все лето растил кур, а осенью их утащила лиса – за ночь одну за другой, с шумом и кудахтаньем, чего хозяин не услышал, поскольку, как всякий меднолобый праведник, спал мертвым сном. То взялся за гусей, но при солидном весе они имели тошнотворный вкус гнилой капусты: хозяин пожалел денег на качественный комбикорм и давал птицам остатки той гадости, которой питался сам.
Этим летом тесть развел кроликов.
-–
– Мать твою, Павел, арестовали! – сказал Боровский.
В облаке пыли, поднятой встречным «КамАЗом», скрылось все. Но от невозможности что-то рассмотреть еще более сильным казался гулкий стук о кузов его машины.
– Тысячу раз говорил этому нищеброду, что овчинка выделки не стоит! На такой машине ездить в Иглино за брюквой!..
– Это мы уже обсуждали, – сказала жена. – Хватит, наверное.
– Нищеброд он и есть нищеброд, – продолжал он, не желая успокаиваться. – Слаще морковки ничего не ел, мягче табуретки нигде не сидел, с такой машиной, как у нас, рядом не стоял…
– Хватит, Володя, хватит. Что ты заводишься? Мой отец нищий олигофрен, это ясно всем. Мы с тобой сюда больше не приедем. Я устала и от поездок и от всего прочего. Приезжаем на полчаса, потом ты целый год ругаешься.
–…И еще до сих пор доканывает старый баран, почему Агнешку не привозим к нему «отдыхать».
– Это я ему уже сказала. Агнешке нечего делать на помойке и незачем общаться с внуками помоечников. Наша дочь заслуживает большего. В этой стране, как ты сказал, жить невозможно. А уж отдыхать – тем более.
– Тысячу раз верно.
Серое облако, висевшее над дорогой, осталось позади.
Перехватив руль правой рукой, Боровский нажал на своей двери все кнопки стеклоподъемников, чтобы выдуть щебеночную пыль, засосанную вентилятором.
В автомобиль, свежий от дорогого дезодоранта, ворвалась Иглинская вонь. В этих местах не имелось промышленных предприятий, но почему-то всегда пахло какой-то мерзостью.
Чуть притормозив, хотя и так полз со скоростью пятнадцати километров в час, Боровский высунул голову наружу, пытаясь рассмотреть повреждение.
– Чтоб ты сдох, огородная вша!
Слова, привычные в адрес тестя, сейчас предназначались камазисту, который поленился нажать на тормоз и окатил щебнем из-под колес. Он был того же поля ягодой – такой же нищий плебей, не имеющий представления о том, сколько стоит встречная машина, потому что сам есть макароны и спит на диване. Предки Боровского подобных людей пороли на псарне. Увы, с задачей они не справились, потомки недопоротых захватили власть над шестой частью суши.
– Эссэволощщь…
Так в особых случаях ругался школьный друг Боровского – татарин Ильгам Гильмияров, которого малознающие называли Ильей и считали евреем.
– Будь мне неладно, если еще хоть раз сюда поеду.
– Что там? – участливо спросила жена. – Сильно поцарапало?
– Не вижу, борт мешает, – ответил он, снова подняв стекла и наглухо задраившись. – Но, боюсь, не только поцарапало. Выправлять без покраски маленькую вмятину – тысяча рублей. Эта картошка, морковка и еще какой там своей хрени он натолкал, будет золотой. А если не маленькая и придется загонять машину на настоящий кузовной ремонт…
Он вздохнул и, пригнувшись к рулю, посмотрел вперед. Других грузовиков пока не виднелось, но настроение, и так неважное после контакта с тестем, было вконец испорчено.
–…Да и вообще, стукнуло где-то слева внизу, но куда именно, я не понял. Это как повезет, точнее – до какой степени не повезет. Крыло снять, выправить и перекрасить – тысяч десять. А если, не дай бог, дверь… То это, как говаривал мой сокурсник по универу Андрей Лабыч, который белорус – кирдец котенку, меньше будет…
Боровский осекся, с женой он всегда фильтровал лексикон.
–…Писять и какать. Дверь никогда по-настоящему не выправляется, этой машине год с небольшим, на мятой ездить не собираюсь, придется менять. КАСКО я не оформил, обойдется дороже, чем стоит вся эта «уССадьба» со старым недо…
Слов с такой приставкой он знал много, все были матерными.
–…Недоумком в придачу.
– Но…
Перебивая жену, запиликал сигнал входящего звонка.
Штатный навигатор, вероятно, русифицировали китайцы; вместо имени абонента по дисплею бежала абракадабра из восточноевропейских символов, но номер был известен и Боровский принял вызов.
– Владимир Сигизмундович, здравствуйте, это я! – веселый голос заполнил салон.
Коммерческий директор – вернее, начальник коммерческого отдела в филиале московской фирмы, которым руководил Боровский – веселый толстый татарин по имени Дамир, был моложе лет на пять. Но всегда обращался на «вы» и официально: то ли из субординации, то ли ему нравилось звучное отчество, уникальное в городе, заполненном поволжским сбродом.
– Вижу, Дамир, что ты – это «я», а не…
Покосившись на жену, Боровский не договорил, с чем именно хотел сравнить сослуживца.
– Вы что такой злой сегодня, Владимир Сигизмундович? – поинтересовался коммерческий заместитель. – Что-то случилось?
– Случилось, – ответил он. – И еще что! Последнее воскресенье на неделе, другого не будет…
В зеркале заднего вида показался мотоциклист. Боровский прижался к обочине. Безотносительно того, что уже сделал с машиной встречный грузовик, стоило поберечься.
–…А ты чего звонишь, Дамир? У тебя самого что случилось? Что-то важное? Говори, но не длинно. Извини, я слегка занят.
– Ничего, Владимир Сигизмундович. Просто хотел уточнить, поедем мы завтра Пермь, или нет?