- К черту твои порывы, - прервал меня Петя. - Никакой каши. И о каком таком моем решении ты говоришь? Я должен решить, крыса ты или существо высшего порядка? Да я ли не принял уже давно решение? Только оно тебя, если брать по существу, не касается. Я тебе так скажу. Обо всем, что тебя смущает, спрашивай у нее, у Наташи.
- Но если я уже усомнился? Если мне уже не ясно, получу ли я внятный и достойный ответ? А потом, разве я еще увижу ее?
- Она лучше нас.
- С этим я готов согласиться, только не надо, Петя, соревноваться со мной. Ты идешь своим путем, я - своим. В чем же загвоздка? Почему это ты провидишь какую-то там возню между нами, поскольку я-де обязательно кинусь за тобой вдогонку? Я, может, и не подумаю кинуться. Что, Петя, ты станешь делать и что будешь думать обо мне, если я как раз не кинусь, а?
- Я тебе объясню... Представь себе некий центр.
Я рассмеялся и сказал:
- И без того уже много всего накрутилось. Я некоторым образом втиснулся в твою странную жизнь, я познакомился с представляющими огромный интерес людьми... и, между прочим, успел запутаться, поскольку у вас вообще довольно спутанные отношения. А к тому же меня выгнали вон, отправили, так сказать, восвояси. Это что? Не в свои, значит, сани не садись? И вдруг ты предлагаешь мне представить себе некий центр. А почему не солнце в тяжкую годину его затухания? Почему не динозавра, посылающего проклятия Богу за то, что тот наделил его слишком маленькой головой? Не перегибаешь ли ты палку, Петя? Не слишком ли многого требуешь от меня? Не чересчур ли теснишься к тому постороннему, которым я все еще остаюсь?
Однако трудно было смутить Петю, сбить его с толку.
- Ты станешь своим, - сказал он уверенно. - Ты кое-что уже понял, а поймешь еще больше. Тебе не придется жаловаться на погибельно маленькую голову. Ты вполне представителен, достаточно благообразен. Ты выживешь, так что брось эсхатологию. Или вот вопрос: ты представляешь, что такое светило? Ты упомянул солнце, но ты имеешь точное понятие о нем? Так вот, Наташа больше, выше. И ей по плечу все себе позволить, все объять. Уже не она мыслит, а некий всеобъемлющий человек, которого она создала внутри себя, которого любит как сына и ненавидит как сына. Тут целая космическая мистерия родства, любви и ненависти, огромная трагедия... Она может оттолкнуть...
- Меня?! Послушай, Петя, я немножко заслушался, ты ведь красно говоришь, но когда ты сказал про это, что она, мол, может оттолкнуть... Я сейчас тут взвизгнул, как недорезанный... не знаю, услышал ли ты... но ты, главное, пойми правильно, пойми мое состояние. Я же действительно заслушался, отчасти и разнежился, многое успел полюбить в ней, Наташе, и вдруг такие слова, и я, естественно, опешил, я сразу вообразил, что они будто бы применимы ко мне, как если бы даже прямо на меня обращены...
- Она любого, если вздумается, оттолкнет, хоть папу римского.
- Если шлея под хвост?.. Но это капризы, это бабье...
- А может и прижать к груди. Глеб, тот изрыгает нечто поэтическое. Сравнимо с фабричной трубой, мощно исторгает дым, отовсюду видать, а далеко, не греет. Если мерить обычными мерками, с привлечением повседневности, его Глебово положение ничем не лучше моего Петиного. Он все еще вертлявый, ищущий, снующий, не уверовавший до конца... Не будем, однако, в это углубляться. Прими к сведению одно: скакать галопом и посягать, как он скачет и посягает... куда мне! Не поспел еще. Никак не созрею. Поэтому и говорю: помоги! Хотя какой из тебя помощник! Скажи, ты понял, что для нее... о ком это я, догадываешься?
- О Наташе, о ком же еще...
- Точно! Ох, и сметливый же ты чертяка. А смекнул, так скажи положа руку на сердце, сообразил ты, что для нее ты гость не только в том доме, откуда нас столь неожиданно и сногсшибательно выперли, но и вовсе где угодно? Нет, она не восстала на Бога. Скорее на мир... Но не то чтобы с ветряными мельницами сражается... Просто она мыслит образами, недоступными нашему воображению, и в эти ее образы укладывается весь мир и еще остается что-то, таинственное нечто... Так неспособен думать скупец, загребший несметные богатства, деляга-идиот, воображающий себя властелином мироздания, или академик, прочитавший все книжки. Для них все слишком конкретно, а в остатке разве что фантастическое нечто, невозможное. Но и наобум она не пойдет... Это я снова про Наташу. Она не построит пирамиду или что-то вроде вавилонской башни, но и грезить крылатостью человеческих тел, ноосферой и тому подобными вещами не станет. Ни то, ни другое ей не нужно. Иной раз даже и невозможно сообразить, чего она собственно хочет. В результате я не знаю, к чему она придет, что проделает и чем для нее все завершится. Более чем вероятно, что я никогда этого не узнаю. Я думаю, меня из-за тебя прогнали, думать иначе было бы неприятно. Решили на твой счет: шляется зря человек, долой его. Вот решение так решение! А ты требуешь каких-то решений от меня. Что с меня взять на таком фоне?
Я остановился, раздумчиво приложил палец к губам, рассеянно поглядел по сторонам; Петя остановился тоже, и я ему сказал:
- Мне кажется, ты преувеличиваешь. Даже преувеличиваешь возможности женщины...
- Она не умнее ни меня, ни даже тебя, - сказал Петя. - Но она мыслит образами, образом, заволакивающим мир. И еще остается нечто таинственное. Еще не раскрывшееся, но столь ощутимое, что я не могу не признать ее превосходство. Но если я скажу, что она иррациональна, мне по законам логики - а логика не мной придумана - останется назвать себя рациональным, а какой из меня рационалист? Это камень преткновения. Иррациональным я быть не могу, потому что это она иррациональна. И вместе с тем я глубоко иррационален. И рационалистом я быть не могу, потому что всякий скажет, что рационалист из меня еще тот. Выходит, я просто глуп? Но это определенно не так. Чувствуешь, какой анализ тут пробирает человека? Вот и думай после такого... Мне страшно идти за ней, то есть не всегда, но бывает... Спуститься за ней на дно человечества, а она это делает в целях благотворительности, хотя иной раз и из превентивных соображений, желая предупредить всякие нападки и поползновения, угрожающие целостности ее мира... Да, так вот. Спуститься в указанное место... на дно, я тебе только что сказал... разве это не равносильно для меня посещению ада? Можно ли вообразить большее мучение?
- Я до сих пор не убедился, что ты решил рассказать мне все как есть о ней, вообще о них. Они, эти выточенные...
- Выточенные? - вскинулся и по-птичьи округлил глаза Петя.
- Знаешь, словно бы со станка... Так я определил их, а почему, объяснить нелегко.
- Ну да, да, - задумчиво проговорил мой собеседник после небольшого размышления, - что-то есть в твоем определении. Что-то тонкое и искусное... Но не увлекайся, тут не методика нужна, тут нужна живая жизнь, экзальтация.
- Экзальтации хватает, а вот чтоб я действительно понял этих людей до конца, этого нет.
- Я заметил, - странно, загадочно усмехнулся Петя, - не в пример мне, который говорит много и охотно, ты говоришь лишь тогда, когда тебя к этому вынуждают. Теперь скажи ты что-нибудь...
- Но мне совершенно нечего сказать, то есть в рамках уже имеющегося вопроса...
- Я мог бы сказать о мире все, по крайней мере, ощутимо пролить свет, но не уверен, что хочу этого. Поймешь ли ты когда-нибудь мою тоску, мою беду, мой бред?
Я улыбнулся:
- Люди часто бредят. Мне приходилось сталкиваться с этим... ну, как тут сказать, как поаккуратней выразиться?.. с этим явлением. Понять можно, а вот посочувствовать... Не путай, ради Бога, одно с другим. Понимание и сочувствие - глубоко различные вещи.
- Скажу я, нет ли, - продолжал Петя, не слушая меня, - в любом случае не останется таинственное нечто. Все будет просто, примитивно, как катышки пыли. Это так - так обстоит - в сравнении с тем, что творит наша возлюбленная. Неутолимая жажда мучит меня. Но когда я размышляю, что бы мне еще сделать, меня, знаешь, больно клюет мыслишка, что предстоит-то ведь такое, что никому и не снилось. Ты, кажется, намекнул, что случались уже у тебя интересные встречи, так раскрой это, дай подробности. Я не могу за тебя придумывать диалоги и монологи, копаться в чьих-то грехах, не забывая и о достоинствах...
- Этого и не требуется, - возразил я. - Больные у тебя мысли на мой счет. Чего стоит одна твоя манера искажать и перевирать мои слова! О каких это интересных встречах я, спрашивается, говорил? Я только вас и имел в виду, вашу могучую кучку. Как это ты не поймешь никак, что я обижен, уязвлен? Я, можно сказать, вне себя, и как же мне поступить? Что мне сделать с этими людьми, прогнавшими меня, словно я нищий, оборванец, попрошайка? Разве я о чем-то просил их? Я навязывался? А если я чего-то не понял, так объясните. Как мне жить дальше - вот в чем вопрос.
- Ты был груб и неотесан, а я зачем-то потащил тебя в их дом... затащил...
- Но ты назвал меня свидетелем.
- Ты был слишком резок с самого начала.
- Я?
- В самом деле не помнишь? Так не пойдет! - воскликнул Петя с чувством. - Обязательно вспомни, я настаиваю. И не вздумай утверждать, будто эти люди какие-то липкие и суетные, юркие, хищно снуют под рукой. Ты неспособен их оценить. И я говорю тебе, тут же... вот, пока я здесь... немедленно все припомни и сообрази! Я не уйду, не отстану от тебя, пока ты этого не сделаешь.
- Ты бредишь.
Я был раздосадован. Не хватало еще выслушивать Петины уроки!
- Возможно, - согласился собеседник. - Но даже если и так, все равно напрягись, все равно вспомни... Спроси себя, кто ты, откуда пришел и куда шел. И почему вдруг отбросил свою цель и прилепился к нам. Ты оскорблен? Ты теперь считаешь их своими обидчиками? Не нужно, не будь ребенком. Когда-нибудь ты все ясно вспомнишь. Событие наверняка отложилось в памяти.
- Событие... какое событие? О чем ты? О чем конкретно? Ты что, вздумал посмеяться надо мной?
- Конкретно я о той искре, которая пробежала между тобой и Наташей. Во всяком случае, тебе хотелось, чтобы она пробежала.
- И это событие? И ты еще будешь уверять меня, что ты в здравом уме? Что ты такое вообразил?
- Мой ум далеко не здрав, но тебе этого не понять. - Петя стал вдруг как на потешной прогулке: принялся неспешно вышагивать, говорить размеренно, заглядываться на встречных, посмеиваться, не разъясняя, отчего ему весело; то и дело похлопывал себя по животу. - До тех пор не понять, - вальяжно и с глубокой иронией рассуждал он, - пока ты не поймешь Наташу и других, и все то, что связывает меня с ними. Перебираешь тут людишек, перечисляешь мне... понимание, сочувствие... ставишь галочки, мол, упомянул, а сам просто сытая рожа. Самодовольство так и выпирает. Нет у тебя тонкости ощущений, тонкости восприятий, откуда же взяться ладным и правильным впечатлениям? Ты непривлекательный, не обольщайся, стало быть, не очень-то уповай на свои данные. А что я указал на твое благообразие, так это шутка. Но и я, если глянуть их глазами... В общем, ты по отношении ко мне то же, что я по отношению к ним, так что попал ты, брат, в переделку. Будь мне другом, сначала мне, а потом уже им, и, глядишь, обойдется, даже, может быть, кое-что и у тебя выгорит.
***
Итак, я, практикующий изгнанник (если можно так выразиться), очутился вместе с Петей на улице, и мы несколько времени возбужденно говорили, а затем молча, подавленно шли мимо бесконечных оград, за которыми буйствовала зелень беспорядочно раскиданных самой природой деревьев и, в иных случаях, ухоженных декоративных кустов. Потом мой неожиданный спутник, мой, образно выражаясь, новый друг, во всяком случае, в некотором роде собрат по несчастью, бесшабашно предложил выпить по коктейлю. Он громко и с каким-то немалым искусством пощелкал в воздухе пальцами, не запуская, однако, символический жест денежного вопроса, а только отсчитывая, как я сразу догадался, сколько стаканов пойдет у нас в дело.
- Нет, я этим не балуюсь, - возразил я, холодно демонстрируя незаинтересованность. - Да и что коктейль? Какой в нем прок?
Петя вдруг чрезвычайно оживился.
- Не чуди! - воскликнул он горячо.
Я угрюмо сопротивлялся:
- Не знал, не предполагал, что нынче еще кто-то пьет коктейли. Или только выточенные? - Не первый раз я бросил это словцо, которым уже определенно желал пометить своих новых знакомых, но только теперь Петя насторожился и удивленно взглянул на меня. Я выкрикнул: - Это их прерогатива, обычай?
Мой проницательный спутник, а он, конечно же, сразу уловил мой вкрадчивый интерес к Наташе и ее дружкам и почувствовал, сколь велика моя досада на изгнание, в конце концов безудержно разговорился. Мы вместе и провели остаток дня, то сидя в летнем кафе за коктейлями, на которых он все-таки настоял, то выходя из этого кафе, то почему-то возвращаясь, то блуждая уже в сумерках по какому-то парку, где Петя в иные мгновения смотрелся необычайно таинственно. И после я не знал уже, как мне быть с моей жаждой общения и моим увлечением Наташей, условным и пока, собственно говоря, единственным проводником в мир которой стал для меня оживленный, безумствующий, неугомонный Петя. Я ознакомился, благодаря ему, с философией Наташи и ее, если можно так выразиться, кружка, а также узнал много всего дивного и нелепого о самом Пете, может быть, искаженного особым напряжением его памяти или даже порожденного его буйной фантазией. Я расстался с ним, испытывая острое нежелание еще когда-либо попадать в подобную ситуацию, сожалея, что судьба нынче предпочла покончить с моим поэтическим созерцанием освещенного окна и восхитительной писательницы за ним и навязать мне встречу в реальности с героиней этой моей грезы. Я забился в щель, спрятался в своей уютной каморке и думал, что нет более абсурдной и ужасной истории на свете, чем та, что разыгралась у ворот приглянувшегося мне раннее дома, чем то, что я там закуролесил, бросился, словно восторженный юноша или спятивший старик, к незнакомым людям, увязался за ними, что-то наспех и без всякого смысла приговаривая.
Но вернемся к Пете, навязавшему мне коктейли. Я довольно долго обретался в бодрящем, спускающем на губы невольную улыбку убеждении, что само их название, слетевшее с Петиных уст, говорит о чем-то выспреннем, надуманном и люди, занимающиеся ими, самовлюбленные фантазеры и снобы, но в конце концов вынужден был признать, что напитки, энергично разрекламированные Петей, весьма хороши. Их специальное употребление выдумали в Наташином кругу, из которого я вынес не самые хорошие воспоминания, но как напитки мне все-таки понравились, то и сам круг вырос в моих глазах и заключенные в нем фигуры прибавили в изысканности. Я усердно, стараясь опередить собутыльника, успевшего еще у Наташи отрапортовать о своей нищете, расплачивался в кафе, где эти самые коктейли нам подавали. С деньгами расставался, ясное дело, легко, я человек вовсе не жадный, и в экономическом отношении меня вряд ли кто назовет расчетливым господином, но каждый раз украдкой следил за Петей, опасаясь с его стороны вспышки гордости, какие бывают у выпотрошенных жизнью, однако не утративших гонора и высокого мнения о себе людей. Ничего такого, надо сказать, не происходило, Петя с полной беззаботностью смотрел на мои финансовые операции, а может, и вовсе не замечал их, пребывая на вершинах идеологической экзальтации. Пытался и я не отвлекаться на мелочи, не размышлять о чепухе, пока мой друг витал в эмпиреях. А самым существенным из Петиных россказней оказалось, разумеется, его изложение загадочных воззрений Наташи и ее друзей, в которое он пустился после преувеличенно важного подтверждения: да, эти выточенные пьют коктейли. Акцент он сделал на "эти".
- Так вот, - сказал Петя, касаясь уже не привычек и забав выточенных, а их философии, - они ограждены, они собственноручно начертили круг, и они внутри, а со стороны этот круг трудно, а то и вовсе невозможно преодолеть. Мы ж не демоны, не бесы, скажешь ты, не сила нечистая, чтобы от нас скрываться внутри какого-то круга. А это еще как посмотреть. Взглянешь на себя их глазами, так может и выйти, что ты упырь или сволочь, какой еще свет не видывал. Может, ты и впрямь выползень, а? Но чтобы подобное уяснить, то есть и круг, и способы отделения пшеницы от плевел, и риск оказаться выползнем, нужно прежде понять, как и почему они очутились в особой атмосфере и откуда взялась их исключительность.