Машина, которую обслуживали тамплиеры, выбросила очередной камень и он со свистом ударил в стену, обрушив один из зубцов. Сверкнув на солнце, взлетел в воздух сломанный клинок убитого сарацина, но тут же с другой стороны вала, со стороны крепости, на вал полезли люди в бурнусах. Они яростно выкрикивали дикие птичьи слова и размахивали кривыми саблями. Часть тамплиеров, отбиваясь мечами, сбилась на валу в плотную группу, остальные в панике побежали вниз к палаткам, между тем, как ворвавшиеся на вал сарацины забрасывали орудия сосудами с греческим огнём.
Разбиваясь, сосуды изливали на землю и на деревянные станины орудий густую чёрную жидкость, похожую на помои, но эти странные помои вдруг сами по себе вспыхивали чудовищно ярким огнём, при этом раздавался столь же чудовищный шум взрыва.
Буквально в несколько минут весь вал был охвачен огнём.
Ещё через несколько минут над валом высоко встало пламя и яростные клубы чёрного дыма, заполнив воздух, полностью закрыли осаждённую крепость. Не стало видно ни стен, не башен, только поблескивали на фоне чудовищно клубящейся чёрной тучи вскидываемые над головами мечи и сабли.
На какое-то мгновение над раскалёнными песками, окружающими Аккру, воцарилась мёртвая неестественная тишина.
— Клянусь дьяволом, это сарацины пошли на вылазку! — взревел барон Теодульф, вскакивая на ноги. — Значит, они открыли ворота!
Он так возбуждён, подумал про себя серкамон, что, наверное ударит сейчас монаха кинжалом.
И ошибся.
Он давно знал барона Теодульфа, но так и не смог научиться предугадывать его поступки.
Не предугадал он их и сейчас, потому что, вскочив с резвостью, совершенно неожиданной для такого громоздкого тела, барон заревел:
— Жабер, зови горнистов! Пусть трубят сбор. Сарацины открыли ворота. Они сейчас ничего не видят из-за чёрного дыма. Столько дыма я видел только под горящей горой Болкано. Мы воспользуемся этим. Клянусь сетями ловца человеческих душ, через полчаса мы будем в городе.
И, затягивая пояс, торжествующе обернулся к монаху:
— Сейчас ты увидишь, кто первым вступает в побеждённые города, монах. Всё лучшее в Аккре поделят между собой святые пилигримы, а не толстые храмовники, монах, не такие толстые свиньи, как ты. На вид ты, конечно, благочестив, монах, но внутри жаден, как норман. Не спорь, не спорь, жаден!
— Я слуга господа, — смиренно ответил монах, но на этот раз в его голосе прозвучала настоящая, почти уже не скрываемая угроза.
Впрочем, монах тут же он отвернулся. Он пытался понять, что, собственно, происходит под стенами Аккры.
Сотни воинов выскакивали из палаток, на ходу вооружаясь, на ходу застёгивая лямки и пояса.
Кто-то, воткнув в песок меч, в последний раз крестился на его рукоять, кто-то седлал лошадь, кто-то бежал по песку, крича: «Монжуа!» и размахивая над головой дубиной, и сам барон Теодульф успел уже нацепить меч и, как был, без лат, только в кожаном колете, нёсся в сторону крепости.
За бароном, пыля, следовало человек пятьдесят, успевших расхватать лошадей, во главе с Жабером.
Наверное, как и сам благородный барон, его воины надеялись первыми ворваться в Аккру на плечах сарацинов и, может, открыть всем остальным святым пилигримам ворота крепости.
Конечно, это был случайный порыв.
Но это был стремительный порыв.
С самых разных сторон лагеря, как со стороны французов, так и со стороны воинов короля Ричарда, мчались конные воины, бежали пешие, размахивая над собой деревянными самодельными крестами, а чуть в стороне, вздымая над собою жёлтую пыль, неторопливо двигался броневой отряд рыцарей, непонятно когда приготовившийся к бою.
Возможно, маршал Шампанский сам по себе готовил вылазку и это по воле Божией совпало с вылазкой сарацинов.
Вой труб и крик горнов неслись над песками.
И уже змеились по песку вихри огня, потому что головни, выкидываемые взрывами с вала, зажгли бедную траву и сухой вереск и длинные огненные змеи, разбрасывая удушливый дым и прихотливо извиваясь, ползли по пескам, а мрачные чёрные клубы почти совсем заволокли крошечное злобное Солнце сарацинов, превратив душный день в душную ночь, в которой пахло гарью, в которой бряцало оружие и ржали кони.
Среди всего этого хаоса только броневой отряд рыцарей шёл мерно и не спеша.
Посверкивая на солнце железными латами, подняв копья с ромбическими наконечниками, прижав к груди длинные деревянные щиты, густо обшитые металлическими пластинами, почти не сгибая ног, затянутых кожаными наколенниками, броневой отряд двигался по горячему песку, закованный в железо, как невиданный ужасный змей в железной чешуе, и в каждом шаге рыцарей угадывалось нечто зловещее и неостановимое.
Ярко трепыхались на ветру цветные ленты, привязанные к копьям одиночных конных рыцарей, спешащих к месту схватки. Эти ленты должны были своей пёстрой пляской, своим беспрерывным движением пугать лошадей противника и отвлекать внимание конников.
Никем не связанные, никем не руководимые, не имеющие никаких общих командиров, увлекаемые лишь ужасным возбуждением, как электрический удар пронизавшим вдруг весь лагерь пилигримов, со всех сторон спешили к стенам крепости никем не управляемые отряды и просто отдельные воины.
Их порыв был столь неистов, что серкамон сказал, покачав головой, сам охвачен страстью:
— Счастливый день. Уверен, Аккра падёт. Уверен, благородный барон Теодульф уже сегодня захватит какой-нибудь богатый дворец. Может, он даже захватит дворец самого Маштуба, начальника Аккры, или дворец какого-нибудь богатого эмира. Что ты думаешь об этом, брат Серджо?
Монах перекрестился:
— Я думаю совсем не так.
— А как ты думаешь?
— Я думаю, что уже сегодня этот богохульник потеряет жизнь.
— Уж лучше потерять жизнь на поле боя, чем живьём гнить в этих грязных палатках, — покачал головой серкамон, застёгивая пояс. — Господь внимателен к своим воинам.
И встал:
— Прости, монах, теперь я спешу помочь благородному барону. А отнять жизнь у него пытались многие.
— Этот богохульник зашёл слишком далеко.
— Грехи благородного барона прощены его подвигом.
— Может быть... Может быть... — смиренно заметил монах, внимательно следя за сборами серкамона. — Но твой друг богохульник барон давно не видит истинной цели. А когда Господь желает кого-то наказать, он, прежде всего, лишает таких несчастных зрения.
Серкамон вопросительно взглянул на монаха, но тот, перекрестившись, ловко прыгнул в седло.
— Не ходи в город, серкамон, — сказал монах, не оборачиваясь. — Ты призван петь. Тебя слушают. Не надо тебе терять голову там, где всё расчислено и разнесено по своим местам.
Он так и не обернулся на серкамона, крикнувшего, наконец, коня..."
XV
"...втолкнули в большой шатёр на холме.
Одна сторона шатра была полностью открыта, может быть для того, чтобы пленные смогли ещё раз, может, в последний, с вершины холма, поднимающегося над Аккрой, увидеть лагерь святых пилигримов.
Обгоревший вереск в долине за насыпанным валом ещё дымился, осадные башни у стен крепости сгорели до основания и небо до сих пор казалось застланным обрывками каких-то мрачных, каким-то особенно изощрённым образом драных туч, оно казалось низким и закопчённым и это впечатление ещё больше усиливалось тем, что перед далёкими многочисленными, разбросанными по всей долине палатками пилигримов, чуть в стороне от того места, где алел шатёр больного короля Ричарда, пылал огромный костёр.
Ни звука не доносилось с такого большого расстояния, но ясно были видны фигурки людей, густо окружившие высокий костёр.
Серкамон огляделся.
Пленных было пять человек.
Сеньор Абелин, весь израненный и до того обессиленный, что его держали под руки два неизвестных серкамону француза, а нижняя губа от усталости и боли у сеньора Абелина отвисла. Большой нос покрылся капельками пота, испарина выступила на бледном высоком лбу, отмеченном рубцом от металлического шлема. Плащ, свисающий с опущенных плеч сеньора Абелина был окровавлен и в двух местах порван копьём. Серкамон не видел ран сеньора, наверное, раны сеньору Абеляру перевязали, но по бледности длинного лица сеньора Абеляра, по его мутноватым потухшим глазам можно было понять, что раны серьёзны.
Что же касается двух французов, поддерживавших сеньора Абеляра, они могли быть его оруженосцами или кравчими.
Рядом с серкамоном, тяжело отдуваясь, пыхтя, обильно потея, стоял, расставив короткие ноги, барон Теодульф. Он был лишён колета и кольчуги, с него сорвали даже полотняную рубашку и он стоял голый по пояс. Пот густыми струйками обильно сбегал по его грузному багровому телу, мешаясь с потёками крови, всё ещё выбивающейся из-под грубой повязки, охватывающей грудь и правую руку, которую барон не мог поднять. Наверное, на эту повязку ушла его собственная рубашка.
Казалось, барон ничего не понимает.
В его выпуклых чёрных глазах метались огоньки безумия.
Он, не отрываясь, смотрел на низкое ложе, на котором в десяти шагах от пленных возлежал некий сарацин в белом одеянии и в сафьяновых сапожках и с чалмой на голове, но без всякого оружия, кроме короткого кинжала, заткнутого за пояс.
Всем своим надменным видом сарацин будто хотел подчеркнуть свою значительность.
По крайней мере, это сразу угадывалось.
Наверное, это впрямь был большой начальник, может, это даже был сам начальник гарнизона Аккры Маштуб. Зато, взглянув на него, серкамон почему-то подумал: в шатре такого большого начальника их не будут убивать. Это большой и чистый белый шатёр, его пол укрыт толстым слоем пушистых ковров. Здесь стоит ложе, на котором возлежит, может быть, начальник гарнизона Маштуб. Если он захочет убить пленных, их, наверное, отведут в другое место.
Это было хорошее открытие, ибо, как каждый настоящий певец, серкамон знал цену минутам жизни.
Он ещё раз поднял голову, пытаясь внимательнее рассмотреть лагерь паладинов, раскинувшийся за стенами Аккры.
Сверху хорошо были видны и стены Аккры.
Так же хорошо было видно, что в некоторых местах стены более толсты, в других они тоньше.
Если бы я сейчас появился перед королём Филиппом или перед королём Ричардом, подумал серкамон, я бы смог помочь войску святых пилигримов, подробно рассказав, где именно стена тоньше, а где нужно насыпать новый вал, чтобы приблизиться к такому месту вплотную.
Он незаметно перевёл дыхание.
Далёкие палатки пилигримов вдруг показались ему чужими.
Было странно думать, что ещё утром он пускал чашу по кругу, деля тёплое вино с бароном Теодульфом и с его оруженосцами. Ещё более странно было думать, что ещё утром он мог лапать руками бесстыдных женщин, примкнувших к войску ещё в Италии, а оруженосец барона Жабер громко ругался с прачками и с одной из тех непонятного возраста старушек, что соглашались мыть волосы рыцарям и, несмотря на возраст, в ловкости по вычёсыванию блох нисколько не уступали обезьянам. Этих женщин часто ругали, даже таскали за волосы, но некоторые из них отличались большой преданностью Господу и если в них попадала стрела, они непременно просили, чтобы тела их были брошены в ров для устрашения неверных и для того, чтобы рано или поздно ров сравнялся с землёй и пилигримы могли по трупам пройти в город.
Сарацин на ложе поднял голову.
Он не был ранен, наверное, он питался лучше, чем многие другие не только простые сарацины, но он был бледен и в его высокомерном взгляде угадывалась скрытая печаль.
Шесть сарацинских воинов в зелёных и в жёлтых шальварах и с саблями наголо и с кинжалами за шёлковыми белыми поясами стояли по обе стороны низкого ложа. Ещё восемь воинов с трёх сторон окружили пленников, хотя было ясно, что пленники вряд ли могут кому-нибудь причинить зло. Они были сейчас как дети — беспомощны и испуганы.
Может, поэтому видавший многое начальник сарацинов Маштуб печально вздохнул.
Наверное, в отличие от пленников, он уже знал их будущее.
Именно знание их будущего и заставляло, наверное, его вздыхать, если, конечно, в тот момент он не думал о положении вверенной ему крепости, потому что он гораздо лучше, чем кто-либо другой, знал, что защитники Аккры могут, наверное, ещё отбить пять-семь таких вот стихийных штурмов, но если собаки-латиняне короли Ричард и Филипп наконец договорятся, Аккра падёт. А Маштуб слишком хорошо знал, как много течёт крови по улицам того города, который оказывал сопротивление латинянам несколько дольше, чем того требовали обстоятельства. Золото и серебро всё равно не спрячешь. Оно будет найдено, выкопано и увезено. И все живые всё равно будут уведены в рабство. И тех, кто убит, не воскресит даже всемогущий Аллах. Если они были убиты, значит, так хотел Аллах.
Голова Маштуба шла кругом.
Он устал.
С чувством превосходства, но при этом с некоторой завистью, удивившей его, он посмотрел на пленных.
В этом тоже было нечто странное.
Ведь перед ним стояли его побеждённые враги, которых он собирался убить, и в то же время, он каким-то неясным образом чувствовал это, перед ним стояли его победители.
Серкамон уловил состояние духа Маштуба.
Серкамон тоже, как Маштуб, почувствовал необычное в воздухе, густо пропахшем гарью. Он знал, что его, как и всех пленников неудавшегося штурма, убьют и готовился принять это со смирением. Если их убьют не в этом шатре, то, наверное, в трёх шагах от него, подумал он. Может, их убьют даже не прямо сейчас, а к вечеру, но всё равно убьют.
И всё-таки в высокомерно-печальном взгляде Маштуба и в его долгом вздохе серкамон уловил какую-то надежду. Серкамон не боялся умереть, но почему-то ему казалось, что несправедливо ему умереть именно сегодня. Он так долго шёл к Аккре, он проделал такой долгий и сложный путь, что было обидно умереть так рано, не увидев падения Аккры, не спев песнь о её падении.
Серкамон смиренно вздохнул. Мой путь завершён. Наверное, я сегодня умру.
И покачал головой.
Его путь на Аккру действительно был непрост.
Сперва некоторые уютные гавани итальянского западного берега и десятки безымянных островов, запомнившихся лишь как каменные стаканы, бросающие тень на мерцающие изнутри воды срединного моря.
Потом летучие рыбы, вдруг разбивающие рябью изумрудные зеркала моря.
Почему-то запомнился некий остров, весь окутанный дымом. Кажется, он назывался Изола. Говорили, что остров Изола горит изнутри, что он сложен из такого камня, который веками тлеет в глубинах горы, всё вокруг отравляя ядовитым сернистым дымом.
Но больше всего сакремону запомнилось само срединное море, по которому медленно двигался дромон, тяжёлое судно на вёслах и парусах, приспособленное перевозить большие грузы.
В некотором отдалении за дромоном двигалось ещё несколько судов, мечтающих дойти до самой Аккры, чтобы усилить войска короля Филиппа.
Сакремон хорошо запомнил, как сильно однажды возбудился ветер и обманчивое небо густо и обиженно задышало. Ветер хватал суда то спереди, то сзади и гнал их так быстро, что люди на борту по-настоящему начинали чувствовать ужасную и великую бездну, колышащуюся и разверзающуюся у них под ногами. Огромность этой ужасной бездны была заполнена только водой и это пугало ещё больше.
Только за Фарой, когда дромон повернул в сторону Аккры, упал штиль, зато вместе со штилем пришло полное безветрие и дромон почти встал в виду Монжибеля. Лишь в страстной четверг тот, кто отнял ветер и кто может всё дать и всё взять, вернул всё-таки свежий ветер прямым и косым парусам и в глубокой ночи на корме дромона были зажжены масляные фонари, на свет которых подтягивались из тьмы другие суда.
Так суда пришли к Криту.
От Крита до Родоса и Кипра оставалось совсем немного, а уж от Кипра суда всего за два дня дошли до Аккры, под которой уже были раскинуты палатки короля Филиппа.
Перед лицом смерти, сумрачно подумал сакремон, никакой путь не кажется долгим.
Он внимательно глядел на Маштуба, всё так же высокомерно возлежащего на шёлковых подушках. Зачем-то Господь не позволил мне утонуть в море, подумал он, не позволил пасть под саблями неверных, не позволил сгореть в ужасном пламени греческого огня и быть зарубленным на тесных улочках Аккры.
Раз так, значит, зачем-то я ещё нужен Господу.