Время же для Кантакузина было дороже золота. С первого взгляда он оценил войско, присланное ему Орханом. Удерживать его от грабежа было очень трудно, а о том, чтобы держать его в Адрианополе целых десять дней до тех пор, пока не соберется его собственное войско, не могло быть и речи: турки просто-напросто перестали бы ему повиноваться и начали грабить его собственную землю. Тем более что сделать это сейчас было не так уж и трудно — большинство крестьян работало в поле и оборонять поселения было практически некому. Самым лучшим выходом для Кантакузина было сейчас же двинуться в поход с теми силами, что на данный момент находились в его распоряжении. Спешно собрав в окрестных поселениях несколько сот вооруженных крестьян, мирно трудившихся на своих полях, присоединив к ним свою личную гвардию в пятьсот всадников, он вызвал к себе всех стратигов-воевод, в том числе и Омера-пашу с командиром акинджиев.
— Ситуация сейчас такова, что мы должны выступить в поход против наших заклятых врагов Неманичей, — Кантакузин счел необходимым открыть туркам свои планы, чтобы они знали, для какого предприятия их сюда прислали, и хотя бы таким образом сделать их более управляемыми. — Ежели мы нынче упустим свой шанс, то нам никогда больше не удастся вернуть себе земли Великой Римской империи. В Серрской области существует заговор против королевы[10] Елены, во главе которого стоит драмский господин, кесарь Воихна, и другая сербская властела. Кесарю я уже послал гонца с известием, что выступаю в поход со своим войском. Воихна нас будет ждать со своим отрядом под Серрами. Вместе с ним мы легко возьмем этот город, так как его архонт, воевода Углеша, тоже состоит в заговоре. Серры и должны стать нашей точкой опоры в дальнейшем продвижении на запад. Поэтому я хотел бы попросить тебя, уважаемый Омер-паша, удерживать своих подчиненных от грабежей до занятия Серр. За немалое вознаграждение, разумеется, я об этом прошу. После победы же у вас будет еще достаточно времени для наживы. Это я тебе и твоим воинам обещаю.
Услужливый, но хитрый санджакбег покорно склонил голову и тут же взглянул на своих воевод-баши.
— Воля достославного падишаха является законом для всех нас, его рабов и слуг. Когда падишах посылал меня к тебе, он сказал: «Смотри, Омер-паша, слушайся приказаний Кантакузина, как моих собственных», — санджакбег, явно чего-то ожидая, покорно взглянул на Матвея. — Раз ты хочешь, чтобы было так, как ты хочешь, так и будет. Тем паче, что ты обещаешь отдать в наше распоряжение всю Серрскую область и к тому же за немалое вознаграждение.
Кантакузин понял слишком прозрачный намек, и вскоре туго набитый кошель оказался в руках санджакбега.
Это было вечером. А рано утром следующего дня пятитысячное войско Матвея Кантакузина тронулось в путь, оставляя за собой столбы пыли и радостные лица жителей, которые тем самым избавлялись от незваных и непрошеных гостей.
Однако гонец Кантакузина, прискакавший в Драму, не застал кесаря дома, так как тот, пытаясь собрать вокруг себя как можно большее число властелы, в это самое время гостил на севере области у господина Гргура Обрадовича. Заручившись поддержкой последнего, Воихна со своим отрядом в сорок дружинников, одетых в легкие латы всадников, скакал по дороге, ведущей в Серры. Июньское солнце нещадно жгло землю, и, если бы не прохладный ветер, дувший с запада, тяжело бы пришлось и кесарю, и его свите. Впрочем, им и так было нелегко.
— Хоть бы какая тучка закрыла это проклятое солнце, — тяжело пыхтел скакавший рядом с Воихной его конюший и оруженосец Драгомир.
— Да, я бы не прочь сейчас и под дождем помокнуть, лишь бы стряхнуть с себя всю эту пыль неизвестности, — согласился с конюшим Воихна, вкладывая, однако, в эту фразу свой смысл. — Скоро будет еще жарче.
— Скорей бы уж, — противореча себе, но в полном согласии с мыслями своего господина произнес Драгомир.
— Вправо, вон, буковая роща. Может, свернем? Не мешало бы отдохнуть, — послышались голоса уставших всадников.
— Кто это там посмел поучать своего господина? — недовольно спросил Воихна, оглянувшись назад. Однако на раскрасневшихся, вспотевших от езды под палящим солнцем лицах он не заметил ничего, кроме усталости.
— Сворачивай! — приказал он Драгомиру и сам первый окунулся в спасительную прохладу зеленой рощи.
Но не успели еще всадники спешиться и расположиться на отдых, как вдали на дороге опять заклубилась пыль, золотясь в солнечных лучах до самого неба. Воихна тут же снова вскочил в седло. Воины сделали то же самое, приготовив к бою по молчаливой команде Драгомира луки и самострелы. Топот коней стремительно приближался, и вскоре уже по шуму, издаваемому копытами, можно было определить, что скакал отряд в несколько тысяч всадников. Земля дрожала и гудела, солнце скрылось в огромном облаке пыли, испуганные птицы, замолкнув, исчезли в зеленых кронах деревьев. Дружина Воихны сбилась в плотное кольцо, опустив луки и самострелы; если это были враги, то сопротивляться бесполезно, уж слишком неравны силы, а вот попытаться договориться можно было рискнуть.
Конница приблизилась настолько, что можно было различить отдельных всадников. Воихна приставил ко лбу ребро ладони, укрываясь от пробивающихся сквозь пыль солнечных лучей. Впереди всех скакал большого роста и мощного телосложения рыцарь в круглом шлеме с поднятым забралом и плотной кольчуге. Тяжелый обоюдоострый меч и железный шестопер болтались на скаку, ударяя лошадь по бокам, отчего та скакала быстрей и быстрей. К седлу вдоль крупа буланой лошади было прикреплено копье. Воихна узнал всадника и облегченно вздохнул.
— Милан Топличанин, воевода царя Уроша, — больше для себя, хотя и вслух, произнес кесарь.
Вздох облегчения пронесся и в рядах дружинников. Все расслабились, начав отпускать в адрес друг друга легкие шутки, стараясь, чтобы их не услышал кесарь.
— Ф-фу, ну и погодка! — Топличанин тоже узнал Воихну и, приблизившись, осадил взмыленного, покрывшегося пеной коня.
— Стой! — поднял руку воевода. — Можно спешиться и отдохнуть.
Многократно повторенная команда пронеслась по всему многотысячному войску, и скакавшие впереди облаченные в латы всадники, тяжело наваливаясь на своих слуг-оруженосцев, освобождали из стремян ноги и грузно соскакивали на землю. Небольшая буковая роща тут же наполнилась людскими голосами и ржанием коней. Всадники все прибывали и прибывали. Казалось, им не будет конца и роща не сможет укрыть собою всю эту огромную живую массу.
— Куда такая сила? — смутно о чем-то догадываясь, спросил Воихна у Милана после того, как они, поприветствовав друг друга, с наслаждением опустились в высокую, мягкую траву.
Милан снял шлем, обнажив свои густые каштановые волосы.
— Царица Елена прислала к Урошу гонца с известием, что против нее готовится какое-то злоумышление, и попросила императора ради своей безопасности срочно прислать ей хорошо подготовленное войско.
Эти слова, словно обухом, оглушили Воихну. Царица оказалась хитрее его самого. А может, не обошлось здесь без Углеши?.. Лицо его непроизвольно вытянулось, глаза беспомощно заморгали.
— И что, царица назвала имена злоумышленников? — с трудом проглатывая комок в горле, спросил кесарь.
— То мне неведомо.
Ржание коней перемешивалось с человеческим гулом и шелестом деревьев.
— А ты-то сам куда путь держишь, кесарь?
— Да все туда же, в Серры. Дочку давно не видел, да и с Углешей мы старые друзья. Может, у него найдутся для меня какие новости.
— И прекрасно! — довольно хлопнул себя по коленям Топличанин. — Ежели не спешишь, кесарь, то вместе завтра на заре и двинем.
— Буду только рад такой компании.
Ранним утром, намереваясь за один переход достигнуть, наконец, Серр, Милан Топличанин велел войску трогаться с места. Воихна был рядом. Царский воевода был настолько увлечен подъемом и сбором войска, что не замечал состояния кесаря. А оно после бессонной ночи было у Воихны не самое благодушное. Ведь приход в Серры двухтысячного войска круто менял ситуацию, и с этим приходилось считаться. Необходимо было срочно все обсудить с Углешей и сообщить о новых обстоятельствах Кантакузину. Сейчас только неожиданное и смелое решение могло привести заговор к успеху. В противном случае, зная крутой и беспощадный в подобных ситуациях нрав царицы Елены, можно было ожидать какой угодно кары… Царица Елена… Неужто она и вправду что-то знает, что-то пронюхала? А может, все-таки Углеша? Нет, Углеше можно верить, как самому себе. Он еще при жизни Душана проявлял строптивость, не желая во всем покоряться государевой воле. А уж тем более при Елене… Скорее всего, это был лишь страх царицы перед возможным бунтом властелы, желание чувствовать себя уверенней.
Топличанин не мог понять, что случилось с его спутником: Воихна всю дорогу молчаливо о чем-то думал, а если изредка и отвечал на вопросы, то всегда невпопад, что еще больше удивляло и злило воеводу.
Часа через три вернулись высланные воеводой вперед разведчики с коротким, но недобрым донесением:
— Там, впереди, османы.
— Сколько их? — насторожился Топличанин.
— Много.
— Сейчас самое главное их опередить. Развернуться в боевой порядок!
Приказ воеводы, передаваемый из уст в уста, всего за несколько минут долетел до хвоста растянувшейся чуть ли не на километр колонны. Топличанин вопросительно взглянул на Воихну. Естественно, тот не мог остаться в стороне.
Те, кого разведчики Топличанина обозвали османами, были на самом деле ратниками Матвея Кантакузина, с которыми он выступил в поход на сербов. Отправившись из Волерона на восток, Кантакузин прошел ущелья под Христополем, опустошив по пути окрестности древнего греческого города Филиппы и соседние сербские земли. Пройдя через Кавалу в обход Серр, Кантакузин намеревался с помощью войска Воихны заключить этот город в кольцо и затем одним ударом, полагаясь при этом, разумеется, и на помощь Углеши, покончить с ним. Однако план этот стал трещать по швам, едва его войско вступило в пределы владений Душановицы. Чуть ли не треть присланных султаном акинджиев, презрев приказы и угрозы со стороны Омера-паши и самого Кантакузина, разбрелась по окрестностям мародерствовать. И поэтому, когда Кантакузину сообщили о приближении сербского войска, он схватился за голову, ибо и та часть войска, что оставалась при нем, была не в состоянии с ходу ввязаться в бой. Нужен был отдых, так как Кантакузин, желая как можно быстрей увести эту своевольную массу подальше от своих владений, почти без остановок три дня гнал войско вперед. Говорят, иногда исход боя зависит от решительности командира. Матвея Кантакузина трудно обвинить в нерешительности (да и войско его по численности превосходило войско Топличанина), но сейчас он растерялся. Уж слишком все нескладно сложилось для него: и этот преждевременный приход османов, и сама эта неуправляемая масса акинджиев, и теперь это сербское войско, невесть откуда взявшееся. Ведь, по расчетам Кантакузина и донесениям Воихны, никакого войска здесь быть не должно. Разве что сам Воихна либо изменник, либо теперь уже пленник Елены.
— Что делать будем? — вопрос стратига Мануила вывел Матвея из задумчивости. — Войско-то у сербов немалое.
— В бой нам вступать нельзя — это гибель, — печальные глаза Кантакузина глянули вдаль, туда, где безудержно мчалась, поднимая тучи пыли, тяжелая конница сербского императора, готовая в любой момент растоптать своими копытами каждого, кто попадется ей на пути.
— Не хочешь ли ты сказать, Матвей-паша, что мы будем отступать? — Омер-паша приблизился к Кантакузину.
— Я исхожу из тех сил, которые находятся под моей рукой в данный момент, уважаемый Омер-паша.
— А разве ты не знаешь, что великий падишах, мой повелитель, использует акинджиев только перед наступлением? Отступать они не умеют.
— Если бы твои воины подождали еще одни сутки, Омер-паша, — повысил голос Кантакузин, — мы бы навязали бой сербам и разбили их. Ты же не послушал моего приказа и распустил их, и я вынужден буду пожаловаться на тебя зятю моему, султану Орхану, — слово «зять» Кантакузин выделил особо, но это, казалось, не слишком подействовало на санджакбега. Вероятно, он не очень-то верил в подобную жалобу. Во всяком случае, в ответ на это Омер-паша высокомерно заявил:
— Мой великий падишах, да продлит Аллах его жизнь, прислал меня сюда не для того, чтобы я слушал твои приказы, а чтобы мои воины взяли причитающуюся им дань в сербских селах.
— Не о том речь ведешь, Омер-паша, — еле удерживая на месте разнервничавшегося коня, прервал османа стратиг Мануил. — Время очень дорого. Погляди вперед!
— Да я один разобью этих грязных гяуров[11], — взвизгнул Омер-паша и, подняв коня на дыбы, понесся к своим акинджиям.
— Назад! — закричал Кантакузин, понимавший, что сейчас произойдет. — Не смей ввязываться в бой.
Но его окрик разбился о крупы низкорослых турецких коней, беспорядочно помчавшихся вслед за своим вожаком на стройные ряды сербского войска, приблизившегося уже на расстояние полета стрелы. Дико подвывая, турки все ускоряли темп. И вдруг словно паралич на мгновение поразил всю эту огромную массу: Омер-паша, пронзенный одновременно двумя стрелами, грохнулся наземь, угодив при этом еще и под копыта чужого коня. Еще секунда, и акинджии бросятся врассыпную, как стадо джейранов, потерявшее вожака. Спасла на сей рез мгновенная реакция Кантакузина — он бросил на помощь акинджиям сотню греков во главе со стратигом Мануилом. И Мануил увлек турок за собой. Кантакузин же получил возможность маневрировать оставшимися у него войсками. Завязалась битва. Поначалу Кантакузину удалось уломать фортуну, однако силы были далеко не равными: акинджии наполовину были разбиты, а другая половина позорно бежала. И только мужество греческих ратников сбило наступательный порыв сербов, которые, несмотря на это, через несколько часов входили в Серры гордыми победителями. Кантакузин, собрав оставшиеся силы, приказал отступить для ночлега на реке Панак, несшей свои воды на середине пути между Серрами и Филиппами. Он приказал разбить здесь лагерь с тем, чтобы на рассвете, когда вернутся ушедшие на разбой акинджии, тронуться в обратный путь.
Еще в разгар боя, различив в пестрой массе акинджиев одеяния византийских воинов, кесарь Воихна понял, что это было за войско. Понял он и то, что его заговор безнадежно провалился. Другого такого случая уже не будет, поэтому для него было бы сейчас лучше, чтобы Кантакузин погиб. Потому он и настаивал на продолжении битвы и на преследовании побежденных. Но Милан Топличанин, не подозревавший об этих замыслах, приказал протрубить отбой. Для воеводы теперь гораздо важнее было привести войско в целости в Серры, а там, если прикажет царица, он готов вступить в новый бой.
Поняв бесполезность дальнейших споров с воеводой, кесарь заторопился в Серры, где Углеша способен предоставить в его распоряжение в любой момент до полутысячи конников. Однако Углеша, трезво оценив ситуацию, уговорил Воихну оставить Кантакузина в покое.
— Сербы! Сербы! Спасайся, кто может! По коням!
Крики, вой и конский топот разбудили забывшегося лишь перед самым рассветом Матвея Кантакузина. Он вскочил и схватился за саблю. В этот момент в шатер вбежал стратиг Мануил.
— Что случилось? — встревоженно посмотрел на него бывший басилевс-соправитель Восточной Римской империи.
— На горизонте показалась конница. Османы вопят, что это сербы. Наши ратники поддались панике и бросились врассыпную…
— Как?! — Кантакузин рванулся к выходу, едва не сбив при этом Мануила с ног.
Ошалевшие, напуганные всадники метались в разные стороны, бросались в реку, мчались к лесу и один за другим исчезали. И только сотня дружинников адрианопольского правителя, оседлав коней, хмуро стояла несколько в стороне от шатра, ожидая приказаний своего господина. Матвей глянул в ту сторону, куда ему указал вышедший вслед за ним Мануил. Там, не спеша, обвешанные награбленной добычей, возвращались акинджии, покинувшие Кантакузина сутки назад ради грабежа мирных поселений. Когда же эти добытчики, так напугавшие своих сотоварищей, заметили мчавшуюся конную массу, они, в свою очередь, тоже решили, что это сербское войско намеревается окружить их и уничтожить. Бросив часть своего богатства, чтобы облегчить лошадей, добытчики повернули назад и, лупя каблуками в лошадиные бока, понеслись, нагоняя страх своими зверскими лицами на жителей окрестных сел, которые, покинув родные очаги, устремились под защиту крепостных стен Филипп. От всего этого бешеного топота содрогнулась земля.
Кантакузин с окаменевшим лицом долго смотрел вслед покинувшему его войску. Затем медленно повернулся к востоку, где багрово-пунцовый диск солнца начал покрываться медью, чтобы потом залить землю жаром своего золота, и опустился на колени. Прикрыв глаза, он молча перекрестился несколько раз и пал ниц, целуя землю; его широкие плечи содрогались не то от плача, не то от утренней прохлады. Дружинники хмуро следили за каждым его движением. Они тоже чувствовали, что это конец.