А я как дура ─ носки стирала,
В супы ложила бульонный кубик,
И всё просила, всё умоляла:
«Почистил зубы ─ ЗАКРОЙ, БЛИН, ТЮБИК».
Вот она ─ ода бытовой жизни: от постирушки носков до бульонных кубиков и пресловутого тюбика зубной пасты под возмущенный аккомпанемент: «Да что ж вы все ложите и ложите…»
Итак, свидания наполнены гармонией, теплотой и даже страстью… Кроме того, такие отношения оставляют иллюзию персональной свободы. От чего или от кого? Да бог его знает… Мы с Денисом очень похожи в восприятии чувства долга: не тяготиться и не остывать, ─ а это, согласитесь, легче делать на расстоянии. Дальше-ближе ─ очаровательная игра, которая позволяет нашим параллельным мирам все-таки взаимопроникать и взаимообогащаться. Меня тяготит бремя долга, Денис, похоже, вообще несет его с отвращением. Я замечаю, что стоит мне задержаться в его постели или жизни, как что-то качественно меняется в наших отношениях. Как только он воспринимает секс со мной как супружеский долг, вся его мужская сущность сопротивляется этому: естество притормаживает, застаивается на запасных путях, уже не несется в меня с радостной неизбежностью, взрываясь кульминацией сексуального возбуждения. И здесь оркестровое tutti1… Наслаждение, удовлетворение, первозданность, обостренность, самость, эйфория, растворимость, истаивание… И каждое чувство ведет свою партию.
…Я, привстав на локте, смотрю на спящего Дениса. Сон его крепок и безмятежен. Иногда он умиляет меня. Особенно когда спит вот так, как теперь: лежа на животе, прядь волос, спадающая на лоб, подушка, подпирающая щеку. Неожиданно почти детское выражение лица. Может быть, щека, смятая такой позой, придает ему умилительное выражение? А может, обнаженная ягодица как живое воплощение полубеззащитности (было бы обнажено две ─ была бы полная беззащитность). А вообще я замечаю, что спящий
Денис значительно трогательнее бодрствующего. Сегодня было все, как я люблю в дни его приездов. Прогулки, ресторан, премьера в театре, романтический ужин, долгие разговоры по душам, хороший качественный секс. Я усмехаюсь. И думаю, что, только когда тебе «за», можно позволить себе такой эпитет в отношении секса. И это еще один момент, который сильно осложняет отношения в определенном возрасте. Здоровый прагматизм. Или уже не сильно здоровый. Но отчего-то воспоминания о таком радостном и безупречном дне вместе с моим мужчиной вдруг навевают печаль. Я не рассказала сегодня Денису о том, что мне предстоит съехаться с мамой, и о том, как меня волнует брак Сашки. Особая нежность заполняет меня сейчас, а вместе с тем вселенская грусть. Гостевой брак вдруг наплывает на меня своей лунной стороной. Известно, что каждое явление имеет две стороны медали. И плюсы я однозначно отношу к солнечной, а минусы ─ к лунной стороне. Я ощущаю необъятное одиночество, подкрашенное отсутствием самой возможности попросить о моральной поддержке сейчас. Ведь это, не дай бог, разрушит ту легкость, воздушность, которые есть сейчас между нами. Маску благости, намертво приклеенную к моему лицу, я вдруг начинаю ощущать именно маской. И с болью осознаю всю фальшивость наших с ним отношений. К черту! Сейчас я хочу сорвать с себя маску благополучия и сытой успешности. Содрать ее с кровью. Растолкать Дениса и сообщить, что мне сейчас страшно. Очень страшно! Спросить его, знает ли он, что такое синдром опустевшего гнезда, в которое собирается вернуться старая аистиха. В какой-то момент пугаюсь своего порыва. Да и лица жалко! Заталкиваю непрошеное желание глубже ─ внутрь своего естества. Мое сердце обрастает хрустальной коркой. Она поблескивает и переливается, оставаясь холодной даже от соприкосновения с моими мыслями, издает мелодичный перезвон от касаний наждачной действительности. На глаза наворачиваются слезы… А может быть, просто я слишком долго, не моргая, смотрю на Дениса. Такая жизнь… Моя.
Александра в квадрате (так я теперь называю свою дочь) возвращается завтра из свадебного путешествия. Я рада, что оно, благодаря Италии, наполнилось яркими живыми эмоциями. И может быть, стоя под балконом Джульетты в Вероне, читая надписи на стенах ее дома, они прониклись настоящим духом романтики? Во мне опять набатом звучит предвидение. Нет, не сейчас… Довольно страхов! Моя дочь любит и любима. И тот факт, что молодой не отвечает моим требованиям о высоконравственном и добром человеке, отчасти можно объяснить тем, что каждого претендента на руку и сердце Сашки я рассматриваю пристрастно и пристально. И не факт… Чушь! Сейчас в своем внутреннем монологе я больше, чем когда-либо, понимаю, почему Александр так не нравится мне. Он не любит детей и собак. Как я это поняла? Сердцем. Дом, где не любят детей и собак, не может называться счастливым. Хотя внешне муж дочери такой элегантный, предупредительный, вежливый, почти до неприличия. И замуж Сашку позвал достаточно быстро, что тоже большая редкость в наше время. Казалось бы, о чем еще мечтать? Но есть в нем что-то неуловимо странное. В глазах… Какая-то стальная льдинка. Иногда мне кажется, что при взгляде на него я вижу жестокий, звериный оскал, в ужасе всматриваюсь в породистое лицо, пристально вглядываюсь, пытаясь прочитать как открытую книгу. И в следующий момент понимаю, что это игра света и тени или причуды моего воображения. Милая, открытая улыбка… Ложки нашлись, но осадочек остался. И вновь во мне зреет тревога, как будто я на пороховой бочке. Но я могу только наблюдать и разделять участь своей дочери. И быть рядом, если что-то случится… Что-то непоправимое. Ну вот, опять… Сердце-вещун.
Я иду в Сашкину комнату. Здесь все останется, как было, пока мы жили под одной крышей. Это целая мини-квартира в моем доме. Здесь есть все, что могло понадобиться моему ребенку. И телевизор, и спальное место, и зона отдыха, и рабочий уголок с письменным столом, и туалетный столик, и вместительный шкаф. Она такая же противоречивая, как Сашка. Вот на пастельной стене над кроватью с балдахином ветка сакуры (как символ обожаемой Сашкой Японии), а рядом с письменным столом графические рисунки из манги в рамочках разной величины. Нужно бы убраться немного… Привести комнату в порядок. Я подхожу к столу и сажусь на удобный минималистичный стул с подлокотниками и мягкой терракотовой подушкой. И, еще не успев подумать, выдвигаю ящик письменного стола. В нем ─ всякое барахло. Упаковка карандашей ─ Сашка рисовала всегда, как только выдавалась свободная минутка. Лежит парочка скетчбуков с ее рисунками, набросками, из которых потом вырастали сюжеты для работ по станковой живописи. Резинки для волос, шармы браслета Пандора. Тут же изящная шкатулочка, которую я покупала как раз для хранения «важных вех судьбы». Так мы обозначили мотивацию собирать наше с ней уникальное украшение, когда ей исполнилось девять лет. Собираю заброшенные шармики, что-то вспоминаю о поводах их покупки. Поводы могли быть самыми разными ─ от удачного выступления на каком-нибудь школьном концерте до победы в очередном художественном конкурсе, от дня рождения до какого-то яркого события в жизни (например, совместного путешествия или первой влюбленности). Вот, например, как раз такой шармик, который мы с ней назвали Вадим, ─ ажурный, состоящий из крупных сердец, дополненных лепестком с цирконием. Почему первая любовь зачастую бывает безответной? Раньше я думала, что тому причина ─ образ идеального партнера в нашей голове. Ну не можем мы встретить идеального человека. Образ этот разбивается при встрече с действительностью. И начинает наша фантазия об идеальном партнере, придумка о вечной любви скитаться по свету, вновь и вновь переживая безответную любовь. Трудно любить свою фантазию. Она, проецируемая нами на живых людей, всегда выглядит не совсем адекватной. Ну, в юности, предположим, трудно отделять зерна от плевел, особенно в ситуации «играющих» гормонов. Но я знавала людей, для которых отношения ─ это и есть череда разной тяжести любовей с несчастливым концом. И эта череда несчастий никогда не заканчивается. Мой знакомый по студенческой поре ─ Димочка Сидоров, которого в близком кругу называли Митя, ─ очень хорошо поднялся в девяностые. Начинал с Лужников и закончил сетью бутиков модной одежды по Москве. Обороты его компании, конечно, не сравнить с моей скромной деятельностью. Он до сих пор один. Мечется между женщинами, которых выбирает как под копирку. Все они модельной внешности… Вот только не подумайте, что я неуважительно отношусь к красивым женщинам! Это не так… Я ─ эстет, большой ценитель красоты, в том числе женской. Только мне нравится, когда к великолепной фактуре, данной Богом или выстраданной, бонусом прилагаются интеллект, хорошие манеры, большое сердце, талант. Даже если этот дар выражается в приготовлении борща. Так вот, Митя с завидным постоянством наступает на одни и те же грабли. Его женщины все время от него что-то хотят. Им кажется, что Митя непременно должен разогреть огонь их чувств чем-то материальным. «Дровами» могут служить квартиры, бриллианты, меха, на худой конец. Митя отнюдь не телок, которым можно манипулировать. И как только он слышит очередную просьбу немедленно доказать свою любовь какой-то масштабной покупкой, он искренне расстраивается, но изменить траекторию развития своих любовных отношений никак не может. Очередная дама сердца получает то, что страстно хочет получить. И ладно бы она на этом успокаивалась. Вернее, так ─ она успокаивается на какой-то очень ограниченный период времени, с тем чтобы опять чего-то страстно возжелать. И бедный Митя вынужден все время подбрасывать дровишки в этот ненасытный, ничем не контролируемый костер. Как только он посмеет в чем-то отказать, его оргазмы сразу становятся менее качественными, а чувства его подружек исчезают, трансформируясь во что-то другое. И хорошо, если в равнодушие… Митя, бедняжка, навсегда уверовал, что все бабы ─ стервы, корыстные, продажные твари, которые не способны любить. Периодически я, выслушивая от Мити (мы дружим и часто встречаемся как «подружки» за чашкой кофе потрепаться, обсудить то, что происходит в наших жизнях) очередную историю несчастной любви, размышляю, почему Митя выбирает таких одинаковых женщин. Милых, красивых, стильных, но не принимающих, не способных открывать свое сердце, а только качественно имитирующих оргазмы за шубку, кольцо с бриллиантом или квартиру в центре города. В какой-то момент понимаю (гештальт мне в помощь), что ребенок, хотя бы раз переживший расставание с близким человеком, фиксирует, что так могут вести себя близкие люди. И неосознанно выбирает эмоционально недоступных партнеров, холодных, с большим эго, до которых не достучаться, вновь и вновь переживая отвержение. Те партнеры, которые готовы дарить теплоту, незамедлительно отправляются в жопу. Они скучны и неинтересны… Как только я это поняла, безотлагательно посоветовала Мите крутого психотерапевта. Сначала Митя очень на меня обиделся, как будто я усомнилась в его нормальности и адекватности. Глаза сделались страдальческими и грустными, а голос как будто треснул. Мне пришлось долго объяснять, почему я считаю, что прибегнуть к помощи психотерапевта в данном случае не только нормально, но прямо-таки жизненно необходимо. Уговорила. Надеюсь, он исцелится от стервозных и корыстных баб…
На этой мысли Митя выветривается из моей головы, и я сосредотачиваюсь на содержимом выдвижного ящика. Сашка умеет создать вокруг себя творческий беспорядок и даже хаос. И всегда организовывает пространство «снаружи внутрь». Что-то похватает с поверхностей и небрежно затолкает в шкафы, умные системы хранения. Я со своей педантичностью ─ не параноидальной, конечно, но все-таки, ─ очень трудно переживаю нашу разность в этом. Мы вообще трудно переносим несоответствие наших ожиданий действительности, в чем бы она ни выражалась. Даже в собственном ребенке. Всюду мы хотим отражаться как в зеркале. Все эти мысли порхают в моей голове, легко затрагивая чувства, словно крыльями бабочек. Чувства не про это. Не про беспорядок. Про ранний брак моей дочери. Но может быть, я сейчас его так же драматизирую, как когда-то хаос на ее столе? Я продолжаю аккуратно складывать ее личные вещи в ограниченном пространстве ящика письменного стола. И вдруг мой взгляд падает на тетрадь, которую я раньше у Сашки не видела, ─ клетчатую, с большой застежкой в виде пуговицы, явно самодельного характера. Не похожа она и на скетчбуки, которые я покупала ей по нескольку штук на год. Что-то подсказывает мне, что это дневник. Я медленно, почти воровато открываю первую страницу, исписанную убористым Сашкиным почерком… И захлопываю ее. Нет, нехорошо читать чужие письма и дневники. Это все равно что подсматривать в замочную скважину, рассматривать что-то обнаженное, тайное ─ ведь дневникам доверяешь такие мысли, в которых иногда стыдно признаться самой себе. Я тут же начинаю успокаивать себя тем, что Сашка давно выросла. Вот уже замужняя дама. А дневник ─ это глубокое прошлое. И нет ничего страшного в том, что я одним глазком загляну в ее душу. Я страдальчески морщусь, рывком набираю воздух в легкие, как когда-то Сашка перед погружением в воду, и решительно открываю первую страницу…
Глава 5
С Егором мы познакомились на какой-то студенческой вечеринке. Мой будущий муж мне тогда не понравился. Он был шумным, веселым и организованным вокруг себя. Я всегда удивлялась неизменности этого качества. Все в жизни меняется. Но только не это его свойство. Сейчас мы уже можем общаться, но в момент разрыва я была перекормлена им по самые брови. Он окончил географический факультет МГУ, но практически сразу после окончания престижного вуза стал искать себя в журналистике. Егор имел непомерно раздутое ЭГО, которое напитывалось только мыслями о славе. Он всегда жил, нарушая все мыслимые и немыслимые правила, как будто раз и навсегда лишенный внутреннего камертона, встроенного в наше сознание чуть ли не с самого рождения. Что такое хорошо и что такое плохо, было ему неведомо. Лишенный высшего внутреннего руководства, он все в жизни изучал методом проб и ошибок. Теперь-то я точно знаю, он всегда сомневался, что нащупает единственно важные для себя темы в профессии, в жизни, в отношениях, поэтому предпочитал заниматься всем и сразу ─ делать ЧТО-НИБУДЬ, вместо того что ХОЧЕТ. Только это «что-нибудь» должно было быть вариативным. С выбором у Егора действительно была беда. Даже если этот выбор касался бытовой стороны жизни. Если Егор не знал, какое мороженое он хочет съесть на десерт ─ клубничное, шоколадное или ванильное, он заказывал все три вида и съедал их с превеликим удовольствием. Если же, не дай бог, он договаривался с собой о двух шариках (шел на компромисс), потом всерьез мог переживать, что лишил себя удовольствия съесть ванильное, например. Если Егор хотел женщину, он тоже предпочитал иметь сразу нескольких, потому что одна была красивой, другая ─ умной, а третья ─ похотливой сучкой, при одном воспоминании о губах, руках или других частях организма которой член стоял колом. Что-то такое она вытворяла в постели ─ мама не горюй… Егор и не горевал, а имел на всякий случай отношения с тремя дамами сердца, дабы не лишать себя возможности правильного выбора. Если Егору выпадал отпуск на две недели, он лишался сна, мысленно заталкивая в этот период времени как можно больше приключений и путешествий. Он решал эту проблему всегда одинаково ─ пытался вместить в свою программу максимум городов, достопримечательностей, знакомств с людьми. Делал это воодушевленно, суетливо ─ так, как будто пытался закрыть крышку огромного чемодана, явно перегруженного вещами. Он пыхтел, чесал затылок, напрягал лоб, вскакивал, опять садился. Убегал из дома покупать какой-нибудь крутой путеводитель, возвращался, чтобы читать форумы путешественников. И так до бесконечности…
Егор не любил бывать дома. В его идеальной картине мира в качестве дома мог вполне выступать гостиничный номер ─ безликий и повторяемый, в который не нужно привносить свою душу. В этом номере можно устроить бардак вселенского масштаба, но после того как ты выйдешь из него, притворив за собой дверь, чьи-то заботливые руки наведут в нем порядок. И он вновь станет стерильно чистым, прилизанным, ничем не примечательным. А завтра будет новый город, и новый номер, и новая женщина… Пока он отчаянно цеплялся за выбор, душа его была омыта утренней росой, как розовый бутон. Но как только он оставался в покое хотя бы час, его охватывала невероятная тревога. В такие моменты он становился мрачен и трагически невыносим для близких. Звонил родителям, которые в начале девяностых эмигрировали в Америку и спокойно жили-поживали вдали от своего беспокойного и очень требовательного сына. С несносным упрямством маленького ребенка мелочно припоминал им свои детские обиды и высказывал взрослые претензии. Послушать Егора, так его мама ─ Лидия Николаевна ─ до сих пор виновата в том, что Егор не знает английский в совершенстве. А это очень мешает карьере, сужает горизонты. Тот факт, что мальчику было уже под сорок, никого, похоже, не смущал. Он мог бухтеть про то, как они, гады, испортили его жизнь, часами, пока драма на том конце провода не становилась очевидной даже для него. Егор был катастрофически глух к чужой боли. Лидия Николаевна, как трепетная мать, предпочитала жить с сыном на разных континентах. Класть валидол под язык на таком расстоянии значительно проще. Градус патетики в разговоре неизменно возрастал до своей кульминации ─ фраз про валидол и сердечный приступ. И в этом случае Егор наконец сдувался, клал трубку, какое-то время задумчиво сидел за столом (с родителями он всегда разговаривал из своего кабинета), видимо, бесконечно жалея себя. Но уже через пятнадцать минут его быстрый ум оживал, приходил в движение в поисках новых стимулов для удовольствия. Егор начинал планировать одно мероприятие за другим, пока вновь не наполнялся жизненной энергией. Проекты визуализировались, требовали немедленного воплощения, он срывался с места в поисках счастья, бросался поглощать впечатления, новые блюда, новых людей. Переедал до эмоциональной тошноты и в этой связи всю свою жизнь воспринимал опосредованно ─ сквозь плотный фильтр своего торопливого ума. Как будто и не жил вовсе. Я тоже не жила. Когда была рядом.
Всех людей он делил на тех, кто верил в его гениальность, и на тех, кто в нее не верил. Тех, кто верил, всячески пестовал, демонстрируя чудеса великодушия и щедрости. Те, кто не верил, впрочем, тоже не особо его смущали. И даже, я бы сказала, нисколько не тревожили. Сам в себя он верил безоговорочно. Единственный момент, когда он бывал по-настоящему невыносим, в том числе и для тех, кто верил, так это в пьяном естестве. В угаре алкогольных паров он вдруг становился правдолюбом и начинал резать правду-матку. Сводилась она, то есть матка, к тому, что все вокруг бездарны и даже права не имеют дышать с ним одним воздухом. Слушать этот бред было стыдно. Не только мне. Все друзья ─ даже те, кто верил сильно, ─ смущались, трезвели, пытались вяло защищаться. Веселье угасало, выдыхалось, как шампанское, простоявшее открытым сутки, и кто-нибудь из них, отводя меня в сторону, просил: «Динка, сделай что-нибудь, а?» И тут на сцену выступала я. Сама святость. Убаюкивала, увещевала, шуткой разряжала обстановку, которая к тому моменту сгущалась до неприличия. Заказывала крепкий кофе и, повесив на себя, как медаль, стокилограммовую тушу, удалялась из ресторана под оживающую беседу тех, кто верил. И верить не переставал никогда. Я знала, что говорить с Егором о его поведении будет бесполезно и на следующий день. Он искренне считал, что иногда тем, кто верит, не грех и место указать подле себя.