Судя по всему, обстановка на Кавказе накаляется такими темпами, что времени на раскачку не осталось. Кто-то сказал, что слышал по «Голосу Америки» о переброске на территорию Азербайджана конных сотен кубанских казаков, привыкших якобы к сабельной рубке. Заокеанский комментатор аж захлебывался от радостного возбуждения. «Голос» обещал и дальше следить за развитием событий…
Я много лет знаю Юрия Федоровича Азарова и хочу сказать, что в руководящем партийном сообществе того времени (Медунов, Полозков, Разумовский, Кикило, Тарада, Карнаухов, Голянов и прочие) он – нет-нет! – не выделялся, скорее отличался некой внутренней, причем врожденной, интеллигентностью. Это защищало его от чиновничьего чванства, столь присущего деятелям такого уровня, в трудную минуту всегда не без ловкости уходящих от личной ответственности.
И надо же было такому случиться, что в то злополучное утро именно он оказался в крайкоме единственный, кто по должности обязан принимать важнейшие решения, причем максимально оперативно. Прежде всего потому, что толпа с каждой минутой нарастала и ее сумятица все явственнее принимала очертания бунта.
Помните, как у Александра Сергеевича Пушкина в «Капитанской дочке»: «Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»
Это в оригинале, а в черновой рукописи великий поэт звучит еще жестче. Я думаю, есть смысл напомнить:
«Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердечные, каким чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка…»
– Знаете, – говорил мне Азаров, который давно живет в Москве, более того, как я уже говорил, возглавляет в столице кубанское землячество, – когда я воскрешаю для себя то событие, в итоге всегда прихожу к тому пушкинскому выводу. Представьте себе, и тогда об этом сразу вспомнил, хотя решив, что надо все-таки понять смысл происходящего, тогда может и «беспощадность» подождет? А как это сделать, если градус истерики с каждой минутой нарастает? Взвинченная толпа увеличивается на глазах, и все иступлено орут одно и то же: «Верните наших мужей!» Причем немедленно…
– Я сразу понял, – продолжал, – поскольку некоторое время проработал заместителем начальника краевого управления внутренних дел по политчасти и какую-никакую, но оперативную подготовку прошел, что сейчас на площади большинство людей, те, которых проблема коснулась непосредственно. Но пройдет немного времени, очнутся провокаторы, станут подтягиваться, и тогда будет намного хуже, главное – непредсказуемее. Так, кстати, и произошло. Уже к середине дня органы стали отмечать появление известных по ориентировкам лиц, которые тут же включились в процесс подстрекательства. Утром следующего дня, можешь себе представить, появились эмиссары аж из Таджикистана… Но поскольку в первый момент перед лицом разъяренной толпы я оказался в сущности один, то волей-неволей замкнул все на себя.
Толпа требовала соединить их с Горбачевым, и тогда я, как вариант, предложил им выделить своих представителей, чтобы мы прошли в помещение, где находится прямая правительственная связь. Это был верный шаг, хотя очень рискованный. В конце концов выборы «делегатов» состоялись и мы ушли. Толпа немного притихла в ожидании результатов наших телефонных переговоров…
Дозвониться до Горбачева Азарову не удалось. Помощник Генсека любезно сообщил, что Михаил Сергеевич в эту минуту открывает в Кремле международное совещание рабочих партий и, естественно, к телефону подойти не может. Добавил также, что в президиуме совещания все члены политбюро, а в зале многие министры.
– Представляете ситуацию, – даже через время возбуждается Азаров. – Спутницы мой разговор слышат и начинают понимать, что сделать я ничего не могу. Вот сейчас они выйдут на улицу, объявят об этом, и толпа заревет пуще прежнего. А там все может пойти по лекалам шестьдесят первого года. Вы-то не хуже меня помните, как это начиналось и чем закончилось…
Мы оба, действительно, неплохо помнили, как здание крайкома партии бесчинствующая толпа громила суток трое. Ситуация тогда была откровенно спровоцированная, но разрешили ее более-менее спокойно, поскольку руководство края, несмотря на искушение, не допустило силового воздействия на бунтовщиков. Более того, правоохранительным органам категорически было запрещено появляться на площади в форме, тем более с оружием.
Как-то вместе с легендарным кубанским «ментом» (да простит он меня за такой термин) Ричардом Генриховичем Балясинским мы принимали участие в телепрограмме НТВ, воскресившей то далекое событие. В ту пору он был старшим лейтенантом, оперативником УГРО, а я просто беззаботным зевакой, что есть духу прибежавшим на «пожар», но оба вспоминали по НТВ на всю страну, как громили и грабили крайкомовское здание, били стекла, тащили, что плохо лежало, от графинов до ковровых дорожек, и этому никто не препятствовал.
– Нас тогда на площадь прибыло немало, – рассказывал Балясинский, – но приказ никто не нарушил, хотя руки чесались. Уж больно разнуздано все выглядело. Но сдерживались… Это было правильно, поскольку в разъяренной толпе находилось много таких, кто поддался общему психозу, тем более подстрекатели сновали, как корабельные крысы. Большая часть потом поняла, что творила что-то не то. Через короткое время понесли обратно ковры, пишущие машинки, графины, плакали и извинялись.
А зачинщиков, когда все утихло, мы, конечно, выловили и наказали по всей строгости Закона. Их, кстати, было не так много, что-то человек восемь, – вспоминает полковник в отставке Ричард Балясинский, по-прежнему обращающий на себя внимание неувядаемой гвардейской статью. К тому же один из немногих правоохранителей края, отмеченный высшим региональным званием – «Герой труда Кубани»…
– Вспомнив ту давнюю историю и поняв безвыходность своего положения, – продолжал Азаров, – я попросил «делегатов» одну минуточку подождать. Бегом поднялся в кабинет и позвонил генералу Разину, начальнику УВД, коротко проинформировал его о ситуации (хотя он уже кое-что знал), попросив ни в коем случае не принимать силовых мер.
– Если появление, то непременно без формы и оружия, – попросил я.
Разин, опытный оперативный работник, быстро оценил ситуацию, и дальше мы работали рука об руку, не усугубляя обстановку неосторожными, а главное, необдуманными действиями…
Пока Азаров возвращался обратно, он сообразил, что в присутствии «делегированных» женщин ему надо бить во все колокола, звонить в Москву и всеми силами показать свою обеспокоенность (хотя так и было), дабы выиграть время, чтобы действия по решению нарастающей проблемы получили хотя бы какую-то обнадеженность. Но как? Звонить в Генштаб? министру обороны? Черту, дьяволу… Кому? Он заранее знал ответ военных, поскольку на улицах Баку уже шли жестокие бои. К тому же понимал, что если армия вступила в дело, то про дипломатию редко кто вспоминает. Уже, ребята, не до Вас!..
Министром обороны был тогда генерал армии Язов, поставленный Горбачевым вместо снятого с должности Маршала Советского Союза Соколова, показательно наказанного за беспрепятственно пролетевший через полстраны хрупкий самолетишко немецкого летчика-любителя Матиаса Руста, умудрившегося приземлиться прямо на Васильевском спуске, рядом с воротами Спасской башни. Позор на весь мир! Хотя по сию пору, кстати, история очень темная, если не сказать больше. Горбачевская «перестройка» и не такие сюрпризы вскоре преподносила.
Язов – служака! Он никогда не позволит поступиться уставными принципами, тем более Горбачев посулил ему маршальское звание, которое, кстати, через пару месяцев после тех историй и пожаловал. Было очевидно, что приказ о призыве, формировании и передислокации войск в той обстановке отменять он ни под каким видом не станет, тем более, что в Кировабаде начинается то же самое, что происходит в Баку, то есть масштабная межнациональная резня.
– Раз военнообязанные, пусть воюют! – наверняка прорычит командным голосом в ответ на любую просьбу. Все это Азаров прокручивал в голове, пока возвращался к ВЧ, возле которого его ждали теряющие терпение и разум «делегаты», точнее делегатки.
– Тогда я решился позвонить Власову, Александру Владимировичу, – продолжает вспоминать Азаров. – Кто таков? В то время Председатель Совета Министров РСФСР. На том посту он как раз сменил Воротникова, что после Медунова на Кубани короткое время был первым секретарем крайкома партии. Власов, кстати, премьером тоже работал совсем немного, года полтора от силы. Как раз в то время Горбачев активно тасовал кадры, подбирая нужных людей под свои цели, тогда еще не совсем понятные, но уже тревожащие, во всяком случае, высшую партийную элиту.
Власов был из тех, кого двигали по карьерной лестнице. Сам шахтер из Сибири, он долгое время пребывал на вторых ролях в партийных органах Иркутска и в Якутске, а потом лет десять в Грозном возглавлял обком партии. Кстати, неплохо себя там зарекомендовал. И вдруг ни с того, ни с сего в январе 1986 года назначается министром внутренних дел СССР. Минуя все первичные звания, ему сразу присваивают генерал-полковника (он сменил одиозного Федорчука), но служил в той должности тоже пришлось всего ничего, те же года полтора от силы.
Ровно до тех пор, пока Горбачев не определил под свои намерения более удобного Бакатина.
– Меня Власов знал, – продолжал рассказывать Азаров, – поскольку именно в его бытность я утверждался в должности заместителя начальника политуправления МВД СССР. Так что звонил я ему не столько как премьер-министру, сколько как человеку, с которым был знаком, и чтобы поделиться своим отчаянным положением.
На удивление Власов ответил сам и сразу, тем более что линия, по которой я пытался «достучаться» до столицы, была исключительно чрезвычайной, вплоть до Генсека. Он молча выслушал и начальственным басом стал подвергать сомнению все, что я ему рассказал. А за окном уже не толпа, а толпища, уходящая краями за пределы площади. Вела она себя пока более-менее спокойно, зная, что в здании идут какие-то переговоры на высоком уровне. Когда я почувствовал, что Власов уходит от проблемы, тогда решился на другой отчаянный поступок:
– Александр Владимирович! – говорю. – Если я как секретарь краевого комитета партии не вызываю у вас доверия, то послушайте хотя бы тех, кто пришел со своей болью, то есть представителей народа, – и передаю трубку женщине, которая на тот момент, как мне показалось, выглядела как лидер. То, что она ему говорила, и то, что потом кричали другие, вырывая телефон друг у друга, оказалось много убедительнее. Когда мне, наконец, вернули мокрую от слез трубку, Власов только и вымолвил:
– Ну, брат, ты даешь! Прямо за горло взял…
– А что мне делать, если в Москве никто ничего не хочет слышать, а здесь уже двери вышибают…
– Ладно! – вздохнул бывший главный милиционер страны. – Сейчас займемся…
Как-то с Кондратенко в период его губернаторства мы едем легковой машиной в Крыловской район посмотреть состояние местного плодосовхоза. Раннее прелестное апрельское утро, к которому остаться равнодушным просто невозможно, особенно ему, с детства привыкшему определять житейскую перспективу по густоте весенних всходов. Но на этот раз, кажется, все складывается неплохо. Иногда останавливаемся на обочине. Николай Игнатович, осторожно ступая, бродит по полю, осматривает покров, выколупывает кустики растений, разглаживает корневую паутинку. По лицу вижу, что доволен…
Год назад, в его первую губернаторскую весну, мы летали вертолетом по краю и увидели такую разруху, что, казалось, пережить невозможно. Кондрат скрежетал зубами, не находя слов, кроме бранных, чтобы хоть так подчеркнуть величину вселенского разгрома.
– Это ж до какой степени надо лишиться разума, чтобы довести все до ручки? – сжимал кулачищи, когда мы потерянно бродили разрушенными цехами Тимашевского откормочного комплекса, крупнейшего в стране, оснащенного даже первыми компьютерами. Все разграблено, разбито, как во время чумного бунта. И вот сейчас, на этом весеннем поле к нему возвращалась генетически врожденная крестьянская надежда, что завтра будет все-таки лучше.
Едем дальше. Погода превосходная, настроение под стать. Та поездка памятна тем, что ехали без свиты, втроем (если не считать шофера): Николай Игнатович, я и телеоператор Юра Архангельский. В кое время вижу сколь комфортно и свободно чувствует себя Кондратенко. Будучи человеком абсолютно лишенным амбиций, он вообще не любил к себе повышенного внимания, прежде всего славословия. Если это происходило, замыкался, становился колючим, даже непредсказуемым.
Как-то зимой вертолет сел в Лабинске, прямо посреди заснеженного стадиона. Стали выбираться из кабины, а внизу заботливо сколоченная из свежих досок площадочка, да еще покрытая ковром. Кондрат как увидел, тут же спрыгнул в сугроб и, демонстративно разгребая ботинками глубокий снег, выдал районному руководству все, что о них по этому и другим поводам думает. Поверьте, это не была публичная игра в скромность. Это была суть!
Мы не были близкими людьми, но я проехал и пролетел рядом с Николаем Игнатовичем множество верст не раз и не два. Говоря по-казачьи, «вечеряли» за одним столом, ночевали под одной крышей, даже в столичной гостинице «Россия», причем в стандартных одноместных номерах. Он никогда, нигде, ни под каким видом не требовал к себе никаких привилегий: не летал персональными самолетами, не имел камердинера, повара, личного зубного врача. С охраной мирился, но нередко, вопреки правилам, ее избегал. Кстати, в той поездке в Крыловскую, вдруг охранника, молодого хлопца взял и высадил.
– Тезка! – говорит. – Отдохни малость, а мы с Володькой да Юркой погутарим немного за жизнь… Пусть про народ чего-нибудь расскажут. Они ведь, в отличие от нас с тобой, черт знает где крутятся…
Так в тот апрельский день мы и оказались в одной машине и пробыли с губернатором весь день, даже обедали с механизаторами на дальней полеводческой бригаде. За жизнь с Кондратом «гутарить» было одно удовольствие, особенно если в добром расположении духа, да ежели к тебе относится с доверием. Тогда становился бесконечно обаятельным человеком. И сегодня стоит таким перед глазами…
Прошло уже много лет с той поры, и я хочу сказать, что лично ко мне, а главное – делу, которым я занимался в ту пору, он относился с большим доверием, чем горжусь по сию пору. Его оценка всегда обнадеживала, особенно когда отгонял стаи завистливых шакалов. Близость к губернатору, для некоторых лиц его же круга, переносилась с огромным трудом. Свита, особенно внезапно рекрутированная во власть прямо от «родимых плетней», всегда ведет себя одинаково разнуздано: «Ну, и что ты сейчас скажешь, такой успешный?..»
Катим раскованно, без охраны, что вообще-то не положено, да, честно говоря, непостижимо. Глава края, все-таки! Его предшественники себе такого не позволяли, особенно самый первый, Василий Дьяконов. Того однажды на подъезде к Горячему Ключу я встретил даже в бронежилете. Видать, тем самым подчеркивал, какие опасности исходят от нелюбимых им «коммуняк». Дьяконов не принимал их на уровне патологии, хотя в коммунистическую партию рвался с «младых ногтей», работая еще инструктором крайкома комсомола. Там, говорят, и затаил злобу, поскольку рано взяли, но рано и выгнали. Якобы за какие-то проделки с талонами на дефицитные товары, предназначенные для молодых гидростроителей. Что-то к рукам «прилипло». Увы, такое бывало и не только с ним…
Но это опять по поводу, поскольку в ту весеннюю пору, вторую в губернаторстве Кондратенко, свет в конце тоннеля уже забрезжил. Главное и основное – на знаменитых кубанских черноземах стали исчезать ржавые налеты заброшенности. Затарахтели тракторные пускачи, ожили фермы. Уже нигде не слышно воплей некормленного-непоенного скота. Да и природа, словно спохватившись, откликнулась на усилия очнувшихся от «перестроечного шока» земледельцев густым раскатом озимых. Души крестьянские оттаивали, а у Николая Игнатовича так в первую очередь…
– В этом году, думаю, будет получше, – сдержанно, но соглашался со мной, хотя еще недавно обрушение дорогого его сердцу сельхозпроизводства воспринимал как личную трагедию.