– Ого! «Ёрш»?
– Я не буду смешивать. Мы, ирландцы, пьём пиво с виски, но ты захотела водки….
– Так ты ирландец?
– Я и ирландец тоже. Вопросы крови – самые сложные вопросы в мире, утверждал один персонаж.
– Чур меня! С тобой нужно быть настороже! Ирландцы – любители баб и выпивки!
– Таки в точку! Но, по-моему, это цитата из фильма «Дорз».
– Ты смотрел?
– Много раз! Мне очень близок Моррисон, мне кажется, мы чем-то похожи…. Не внешне, конечно!
Ты улыбнулась:
– Да, внешне ты на него совсем не похож!
– Жалеешь?
– Нет…. Ты мне нравишься такой, какой есть.
– Грубая славянская лесть! А Джим?
– И Джим,– подавшись вперёд, ты положила голову подбородком в ладони, облокотившись локтями о стол, пальцы, сложившись в расслабленные кулачки, коснулись грустной улыбки. – Но фильм ведь не о нём, и не о «Дорз». Фильм о потере веры….
– Вначале так, по-моему, и сказано….
– Может быть, не помню…. Скорее всего, да.
– Согласен. Людям свойственно разочаровываться в том, что было свято. Тогда было разочаровано целое поколение.
– И пусть! Зато до этого оно было счастливо и верило, что сможет изменить весь мир!
– Да. Они отращивали волосы, ездили автостопом, ели ЛСД и отрицали буржуазные ценности родителей. Но это не помешало им через 20 лет возглавлять правительства и корпорации, развязывать войны и пялиться по вечерам в телевизор.
– И снимать отличное кино, писать великие книги и творить замечательную музыку. А ещё рожать детей и учить их добру.
Я поднял руки:
– Сдаюсь! Но, я всерьёз и не спорю с тобой! Я сам думаю так. Люди – разные.
– То-то же! Бойся меня, зануда!
Высокий блондин с усталой улыбкой принёс наш заказ. Я разлил тягучую водку из ледяного, покрытого инеем хрустального графина по миниатюрным рюмкам на тонких прозрачных ножках.
* * *
В одном маленьком городке моей невзрачной отчизны я и мой друг не спеша потягивали дешёвый болгарский бренди за столиком в небольшом кафе, над тёмной атмосферой которого, очевидно, работал мизантроп-минималист. Мой приятель с жаром расписывал мне достоинства нового супер-кара, что в очередной раз выпустили в полу мифической стране с манящим названием.
Я поморщился:
– Не понимаю. Ты с таким восхищением говоришь об этой груде железа, словно ждал её всю жизнь. И даже способен приобрести. А между тем, у нас нет денег, чтобы заказать ещё! Странный блеск в глазах человека, глядящего на фото дорогого автомобиля, или модной шубки из меха экзотического зверька, отдавшего жизнь за высоко поднятый нос какой-нибудь буржуазной твари, всегда казался мне рождённым гремучей смесью зависти и успехов мира рекламы.
– Это не важно.
Я расхохотался.
– Это не важно, – повторил он с улыбкой. – Во-первых, я возьму ещё, не волнуйся! А во-вторых, пойми, дурень, в жизни человека должны быть не только цели, в ней должна быть мечта! И она, желательно, должна быть такой, чтобы её ни в коем случае нельзя было спутать с целью. Мечта должна быть практически не-до-сти-жи-ма. Наличие мечты и отличает человека от киборга, потому что она иррациональна.
– Странные у тебя мечты….
– Какие есть! – он криво усмехнулся, – Кстати, а у тебя есть мечта?
Этот вопрос меня обескуражил. Я тщетно вглядывался в себя, не находя ничего похожего на мечту, если не считать смутного желания достичь Нирваны и стать бодхисаттвой в этом перерождении… Обидно. Вот у товарища, хотя и пошлая, но есть. У меня нет. Значит, я – киборг. Остаток вечера я был рассеян.
Серым днём той запоздавшей весны я стоял у окна и смотрел сквозь грязное стекло на облезшую коробку дома напротив, словно расчерченную выцветшим маркером на аккуратные квадраты выделенных людям сот. Почерневшие сугробы оплывали во дворе, обнажая всё, чем сограждане осчастливили землю за долгую зиму, в набрякшем небе летали растрёпанные мокрые вороны, за углом кто-то угрюмо матерился. И вдруг, я отчётливо понял, что больше всего на свете я хотел бы жить не здесь.
Мне показалось, это она и есть – мечта. Вырваться отсюда. Я не делал для её достижения ничего: не учил языки, не получал гранты, не обивал пороги посольств, не посещал сайтов сводней процветающих государств Европы, Азии и обеих Америк. Я ни разу не выезжал за границу. Тем не менее, со временем, у неё появилось имя – Прага. Почему? Не знаю. Мой друг сказал бы, что это – не важно. И я думаю, он был бы прав.
* * *
Без всякого сожаления мы покинули эту убогую станцию.
– Не знаешь, что означает название «Розтили»?
Ты задумался, коснулся кончика носа длинными пальцами.
– Точно не знаю…. Но парк рядом называется «Горни Розтили» – Верхние Розтили. Географическое непереводимое. Как «Верхние Васюки».
–Ну, и ладно.
Я взяла тебя за руку.
Выходя из метро, всегда удивляешься дневному свету. Он кажется каким-то беззащитным и неловким после равнодушного электричества, тем более поздней осенью, когда мир так раним в своей убогой наготе.
Ты шёл рядом и совершенно не старался произвести на меня впечатление, даже не пытаясь начинать так опротивевшие мне брачные танцы павлинов, обожаемые мужчинами в обществе женщины. Ты был задумчив и немного рассеян. С тобой было легко. Впервые за долгое время я позволила себе расслабиться.
Мы прошли пешеходным тоннелем под оживлённой автомобильной трассой, ведущей из Праги на восток, взяли чуть левее и вскоре пришли в небольшой ресторанчик под странным названием «Сфера».
– Вот оно, место, свободное от туристов! Пока, – ты распахнул дверь.
Мы сели за столик у окна.
– Ты пробовала утопенцы?
– Я о них даже не слышала, но догадываюсь, что это какие-нибудь местные галушки.
Ты рассмеялся:
– Оригинальное, хотя и в корне неверное предположение. Но скоро истина восторжествует.
Пока ты заказывал пиво, я осмотрелась. Народу в довольно просторном заведении было не много. Старик с седыми висячими усами за столиком в углу, упитанная парочка средних лет, оживлённо спорящая о чём-то и несколько молодых людей за большим столом. Все говорили по-чешски.
– Неужели ни одного туриста?
– Теперь один есть. Это ты.
– А ты?
– Я же тебе говорил, что я – не турист.
– Почему?
– Долгая история.
– Я не спешу.
Ты вздохнул и рассказал мне о Праге.
– Вначале она маячила где-то на задворках сознания. А потом стала набирать силу. Я всё сильнее осознавал, как мало держит меня в родном городе, и как, в сущности, я от него уже далёк, – ты ненадолго задумался, глядя в окно на аккуратно подстриженные кусты.
– Там у меня был один знакомый, причём шапочный. Он работал паталагоанатомом в городском морге и был твёрдо уверен, что все люди, которые живут сейчас рядом, рано или поздно будут лежать у него на столе. Как-то он сказал мне: «Вот, смотри, ещё три дня назад Армен веселился в компании молоденьких потаскушек и грязно интриговал против ближайшего конкурента, а сегодня я держал в руках его увеличенную печень». При этом он странно, и, как мне показалось, оценивающе, оглядывал меня. Это и стало последней каплей. Я ни за что не хотел оказаться в больших, покрытых чёрным волосом руках этого неприятного человека. При этом больше всего пугала неотвратимость: останься я там – и всё, что будет дальше, ясно, как божий день. Известно, какая жизнь меня ждёт, со смертью не всё так очевидно, но это как-то не радует, и в конце этот, с мёртвыми глазами. Оставалось одно – бежать без оглядки от этих глаз, от поджидающих латексных рук, из этого жуткого вязкого болота. Немедленно.
– А семья?
– К тому времени я стал совершенно свободен.
Я перегнулась через стол и провела рукой по твоим волосам. Ты чуть вздрогнул, взглянул на меня вопросительно. Я улыбнулась в ответ, взяла запотевший бокал с изящной талией, делая большой глоток, не отвела глаз.
– Ты уехал навсегда?
– Да.
– И давно ты здесь?
– С месяц.
– Понятно…, – мне показалось, что ты не хочешь больше об этом.
– Ну, и где утопенцы?
Ты оживился.
– Утопенцы нужно заказывать не сразу. Это не вобла. Сначала нужно выпить пару кружек, и лишь когда придёт желание подкрепиться, стоит позвать пана верхнего.
– Уже пришло. Часа два назад.
– Тогда пора.
Утопенцами оказались бледные, острые, пропитанные уксусом колбаски с маринованным луком. Их принесли в огромной стеклянной банке, литров пять – не меньше, чтобы уже при нас выудить на тарелки.
– Вкус неожиданный…. Они это едят?
– Они этим закусывают! Не понравилось? Я закажу что-нибудь другое…
– Нет, всё хорошо. Как закуска – очень хорошо. Никогда не ела маринованной колбасы. Твои чехи – большие шалуны!
– Это ещё что! Мне говорили, что церемония поглощения утопенцев такова: правильный официант приносит банку на стол, непременно облизывает свои пальцы, запускает ручищу в банку, выуживает колбаски, а затем даёт облизать пальцы вам!
– Какое счастье, что нам попался неправильный официант!
–Да, для полноты картины знай, что утопенцы – утопленники по-чешски.
– Кошмар какой!
– Это потому, что они имеют слегка синюшный вид…
– Аппетитно….
Тут из угла, где сидел седой усач донеслось:
– Перестройка!
В зале наступила полная тишина. Я напрягся. Отношение к моим бывшим соотечественникам со стороны чехов было, скажем мягко, неоднозначным. Сам я всегда старался говорить на их родном языке, но он весьма не прост, и меня выдавало чудовищное произношение. Молодые официанты снисходительно улыбались, пожилые – сразу переходили на русский.
Старик поднял кружку и добродушно крикнул:
– Растропович! Путин – курва!
Ты поднял кружку в ответ, улыбнулся мне:
– Нас вычислили! Агентурная сеть раскрыта….
– Пойд ке мне! – донеслось из угла. Чех приветливо махал рукой. Лоснящийся красный нос с головой выдавал пристрастия своего обладателя, – Витейте!
Ты взглянул на меня.
– Пойдём, – я поднялась, подхватив кружку и тарелку с «утопленниками», – Но ты по-чешски говоришь уже, беженец?
– Розумим, млувим. Малеи….
– Ну, и хорошо, – мы двинулись за стол к старику.
Дома я вряд ли стала бы заводить знакомства с завсегдатаями пивных, но здесь – и пивные и их посетители выглядят чуть иначе. Да и что такое какой-нибудь Карлов Мост без людей? Призрак. Так что будем погружаться в загадочные пучины народных масс.
Когда мы проходили мимо спорящих толстяков, они улыбнулись, подняли кружки, а женщина сказала, тщательно выговаривая буквы:
– Не боитеся, он – хороши! Мы все – хороши!
– Ян Гус! – почему-то ответила я, и все рассмеялись.
Вскоре мы сидели за большим столом вместе со всеми, кто был в это время в кабачке. Кружки то и дело взмывали вверх, официант едва успевал их приносить и уносить. Как только у кого-то заканчивалось пиво, тут же на месте пустой кружки появлялась полная.
– Здесь так принято – пока не остановишь, тебе всё время будут приносить ещё!
– Тогда мне стоит притормозить…. А не то осмотр метрополитена может быть омрачён.
Я плохо понимала, о чём мне говорили на языке, в котором изредка угадываются знакомые слова, но сами чехи, особенно кто постарше, в школе учили русский. Не очень, впрочем, хорошо, да и давно. Твои познания в чешском тоже оказались значительно скромнее, чем я полагала, но постепенно взаимопонимание усиливалось. Большая политика примирения наций решалась под тёмное легко, на зависть скучным головам из новостей. Они простили нам танки на площадях, мы им – партизанскую ненависть к оккупантам. Они кричали:
– Достоевски!
Я кричала:
– Кундера!
– Ходна холка! – смеялись они и опять поднимали кружки.
– Кстати, а что это значит?
– Это значит «хорошая девушка»!
– А как по-чешски «молодцы»?
– «Выборне».
– Выборне! – закричала я и чокнулась со всеми.
Нас совершенно не хотели отпускать, а когда я всё-таки настояла, не дали за себя заплатить, кроме того, взяли с нас слово, что мы непременно придём сюда вновь. «Ахой» – кричали нам вслед, а усатый старик с пунцовым носом, похожий на постаревшего Швейка, всё слал и слал мне воздушные поцелуи, игриво подмигивая.
– Просто сказка какая-то! – сказала я, когда мы вышли на улицу.
– Да! Но не всё так просто…. Такой приём – скорее исключение. Со мной впервые такое.
– А обычно?
– Обычно – гораздо сдержаннее! Может, это ты так влияешь? Ну, хватит загадок, поехали Райску Заграду смотреть, пока не совсем стемнело. Кстати, знай на всякий случай, что переводится это название как «Сад Эдема».
– Неплохо…. Надеюсь, это совсем не похоже на те сады, что я видела здесь под землёй раньше.
– Вообще-то, это наземная станция!
– Поехали уже, болтун!
* * *
Ты взяла свою рюмку за тонкую ножку, шепнула «прозит», и опрокинула её в рот, как заправский пьяница. Правда, тут же скривилась, обеими руками схватила бокал с пивом, жадно запивая водку большими глотками. Я рассмеялся.
– На здрави!
– Крепко…. Как вы это пьёте в таких количествах?
– Достигается упорными тренировками.
Улыбнувшись, ты принялась за еду.
Твоё умение жить именно в ту минуту, в которой находишься, всецело погружаться в дело, каким занимаешься, всегда вызывало во мне жгучую зависть. Ты поглощала запечённое в чёрном пиве сочное пряное мясо, точно впервые, и так, словно всего остального мира не существовало. Я усмехнулся. Наслаждение кончится – и ты забудешь о нём. Чтобы целиком отдаться следующему.
– Ты сильный. Ты знаешь, что тебе нужно. А ты боишься чего-нибудь? – оказывается, ты уже некоторое время наблюдала за мной. Я смутился, как будто мои мысли были для тебя очевидны, и отложил вилку.
– Я очень боюсь потерять тебя.
– Это приятно. А кроме этого?
Так чего я боюсь по-настоящему, так, как в детстве – высунуть руку из-под одеяла или ночью пройти насквозь старый, поскрипывающий и живой деревянный дом в глухой тайге? Умом, как и тогда – ничего. Но я слишком хорошо знаю, что это ещё не всё.
– Бывает очень страшно. Не знаю, как тебе рассказать, да и поймёшь ли? Это, видимо, что-то с психикой, болезнь какая-то, – я почувствовал, что краснею. – Может быть, от этого лечат, я не пробовал. Иногда я боюсь не чего-то конкретного, а боюсь вообще. Забавное такое переживание. Я боюсь выйти на улицу, говорить с людьми даже по телефону, я боюсь своего прошлого, потому что память обязательно подкидывает мне что-нибудь отвратительное. О будущем и говорить нечего. И я ничего не могу с этим поделать, потому что это не страх живёт во мне, а я растворяюсь в каком-то животном парализующем ужасе. И бороться с ним невозможно, можно только затаиться и переждать. Ну, напиться ещё…Эффективно, но потом – ещё хуже.
Я робко улыбнулся, взглянув на тебя:
– Но это очень редко бывает, ты не бойся. Я тихий.
– Напугал! Я знавала буйных…. А ты не пробовал делать так: не прятаться, а делать то, что боишься?
– Так в том-то и дело, что объекта нет! Это чистое переживание, бэд трип без кислоты и причины. Его нельзя победить. Только переждать. Это, наверное, даже понять нельзя.
Вот именно. Зачем я всё это тебе говорю? Может, это своего рода месть? Тогда какая-то детская, нелепая, как сломать любимую игрушку, чтобы сделать больно маме. Глупо. Боль, которую нам приходиться теперь делить – оборотная сторона нашего с тобой существования. Иначе и быть не могло.
Ты вздохнула, опустила глаза, принялась задумчиво ковырять вилкой в тарелке. Откинулась на широкую спинку дубового стула, тряхнула головой, отбрасывая волосы, и подняла на меня взгляд, внимательный и совершенно ясный.
– Всё равно ты сильный. Ты спас меня. И ты живёшь с тем, с чем жить, наверное, очень тяжело. А ты справляешься. И ты мне это рассказал. Слабый бы побоялся так шокировать девушку, – ты улыбнулась, потягиваясь, как сытая кошка у очага. Свитер задрался, обнажив волнующую полоску шёлковой кожи с впадинкой пупка. Удивительно, как чувственны бывают самые невинные вещи. В средневековье вид женской лодыжки вызывал эротический шок. Для меня ничего не изменилось.