Когда я проходила у тебя за спиной, то не удержалась и тихонько провела рукой по твоим плечам. Ты замер.
Я давно забыл, что такое нежность.
А ты улыбалась мне так хорошо и просто. Без второго дна и тайной мысли, искренне и только мне. Потом ты ушла, а когда вернулась, я встал, чтобы поцеловать тебя. Ты ответила.
Мы танцевали наш первый танец, и каждый пытался вести – получалось неловко и смешно; ты, во всяком случае, веселилась от души. Когда я перестал корчить из себя мачо, стало получаться лучше. Старик в белой тройке поднял бокал в нашу сторону, я кивнул ему в ответ. Казалось, все вокруг – друзья. Твоё тело – так близко, я касаюсь его, удивляясь теплу. Мы так податливы… Шаг навстречу – ты ускользаешь, но не уходишь. Твои ладони скользят по моим плечам вверх, смыкаются в волосах. Я чувствую твою грудь. Ты дразнишь меня. Я с удовольствием распускаю руки. Ты смотришь мне в глаза, двигаешься чувственнее. Когда музыка заканчивается – мы продолжаем танцевать. Ты откидываешься назад и хохочешь, а я держу тебя, и добрая Влтава качает нас.
– Пойдём ко мне!
– Пойдём. А как это будет по-чешски?
– Пойд ми некам, кде будемо сами.
– Это наверняка не точно, но красиво.
– Это лучше. Это значит «пойдём туда, где мы будем одни». Но у них это звучит лучше.
– Лучше. Я выучу чешский, чтобы говорить с тобой.
– Говори со мной!
– Я говорю! – я рассмеялась.
Мы вышли, за дверью ноябрь встретил нас, как положено.
– У меня дома снег лежит с октября.
– А у меня нет дома. У меня, – ты оглянулся, – у меня всё, как есть.
– Сыро и холодно?
– Посмотри вокруг!
– Убедил!
Мы шли по мокрой набережной, обнявшись, пытались поймать шаг друг друга, что было совсем нелегко. Я прошептала:
– «Завтра познает любовь не любивший ни разу,
И тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь».2
– Что? – переспросил ты.
Услышав шелест шин позади, я вскинула руку. Ты обхватил меня, поднял над землёй:
– Стой, погоди, у меня кончились наличные!
– А у меня – нет! – я на весу ещё раз взмахнула рукой. Притормозив, рядом остановилась жёлтая Шкода. – Садись, говори куда ехать, я ведь не знаю, да и знала бы – не смогла б объяснить!
Мы забрались на заднее сидение, ты назвал адрес. Я разобрала только слово « глобус».
– Ты посоветовал ему купить глобус?
Я обнял тебя:
– Конечно. Самый лучший и подробный глобус Чехии, где обозначены места, где можно встретить девушку, самую прекрасную из всех.
Ты поцеловала меня, и вся поездка по ночной Праге, из конца в конец, прошла без нас. Мы задыхались, и где бы занять ещё пару рук, не хватало губ, было чуть неловко перед водителем, но он, наверняка видевший и не такое в этом даунтауне Европы по ночам, лишь невозмутимо прибавил громкость магнитолы, в которой радиоволны превращались в пульсирующее:
«Knock, knock, knocking on the Heaven door».
Мы вышли у входа на станцию метро Розтили. Милош, таксист, предлагал подъехать к самой гостинице, но мне хотелось пройтись.
Я так хотела тебя!
Мы шли по пустой аллее сквозь предрассветный парк, держась за руки, как влюблённые подростки. Ещё не погасшие редкие фонари вдоль полоски потрескавшегося асфальта освещали спящие деревья. Слегка потеплело, так что было легко представить, будто вокруг не поздняя осень, а очень ранняя весна, когда нет листьев, травы, цветов, но вот-вот, и появятся.
Я потянула тебя в сторону, подальше от света, прислонилась спиной к шершавой коре, скользнула чуть заметно пальцами по твоим губам, медленно опустилась на колени.
Когда всё кончилось, ты подняла голову и улыбнулась широко и светло. С таким лицом счастливые христиане смотрят на купола, блестящие на солнце.
С тобой всё – естественно.
Я сел на мокрую землю рядом, взял в ладони твоё лицо, расцеловал эти сияющие глаза, волосы, губы… Ты прижалась лицом к моей груди, спросила:
– А как по-чешски сказать «люблю»?
– Милую.
– Волшебно…. Я запомню.
Я проснулся на самом краю узкой постели в своём убогом номере захолустной гостиницы на окраине. Ты лежала рядом, отвернувшись к стене, обняв колени, и смешно вытянув шею. За окном лил дождь. Он барабанил по жестяному откосу, разбивался о мостовые, крыши, набережные, сливался с Влтавой, наполнял комнату звуком, под который невозможно спешить. Пахло ночью, проведённой с женщиной и терпкой осенней влагой.
Я осторожно провёл по твоей шее кончиками пальцев. Кожа была нежной, шелковистой, её хотелось гладить снова и снова. Поцеловав твоё плечо, я вдохнул твой запах – молоко и летнее солнце в полдень, среди заливных лугов, когда нет ветра, а жужжание пчелы – самый громкий звук. Я глядел на тебя, впитывал тебя, удивлялся твоему присутствию после стольких лет одиночества, а ты спала, крепко сжав мою руку в ладонях, спала так сладко, что было жаль будить.
«Завтра познает любовь не любивший ни разу. И тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь.» – Шепнула ты вчера. Я вспомнил, откуда это. Фаулз цитировал римские стихи в книге о том, что кроме любимых людей у человека нет Родины.
Ты повернулась во сне, положила голову мне на грудь, обняла меня.
Здесь, в чужой стране, где у нас нет ни корней, ни времени, мы были близки абсолютной близостью существ, беззащитных перед огромным миром с его точно выверенной судьбой. Равнодушная пустота за стенами дарила номеру уют заполярного зимовья. Временное пристанище с казённым интерьером было домом. Без тебя, между прочим, я этот номер домом не считал.
Открыв глаза, ты улыбнулась, поцеловала меня, откинулась на белые подушки и потянулась:
– Привет! Я хочу приготовить для тебя завтрак!
Я рассмеялся:
– Это – гостиница, крошка! Кухни в номере нет!
– Экое свинство! Так ломать давным-давно сложившуюся традицию первой ночи… Точнее утра, – снова потянувшись, ты сладко зевнула. Сползшее одеяло открыло грудь и родинку у правого соска.
– Знаешь, у утра есть ещё традиции….
– Кажется, я знаю эти традиции. «Мальчик: «Да!». Девочка: «Нет!». Мальчик: «Как нет? Как нет?! Да, да, да!»,– засмеявшись, ты натянула одеяло до подбородка, поджала ноги.
– Да, да, да! – прокричал я, отшвырнул одеяло на пол, одним рывком поставил тебя на четвереньки. Ты изогнулась, чтобы взглянуть на меня:
– Какая ненасытная страсть кипит за этим невозмутимым фасадом!
– Особенно, когда перед ним такой задний двор! – пробормотал я.
Ты громко стонала, потом стала кричать, извиваться, бить ладонями по кровати, синкопируя толчкам внутри твоего тела. Звукоизоляция в номерах – никакая, соседям приходилось, видимо, не сладко, но тебя ничто не смущало. «Какого чёрта, я их даже не видел никогда», – подумал я, и ускорил темп. Ты упала на грудь, смяла руками простынь….
Я стоял под колючими струями горячей воды, а ты сидела рядом на кафельном полу, безмятежно улыбалась, и смотрела на меня счастливыми глазами.
– Обожаю, когда симпатичный мне человек становится моим любовником! Отпадают ненужные условности, навязанные дурацкими дураками, и можно, наконец, просто наслаждаться друг другом.
– Да, что там наслаждаться – поговорить, наконец-то, можно по-человечески! – рассмеялся я. – А то каждый разговор – как дуэль.
– Да, есть что-то извращённое в том, чтобы вести светскую беседу с тем, кого хочется тихо и нежно изнасиловать!
– Хорошая мысль!
– Не моя. Я нашла её на бескрайних просторах сети.
– Ну, хуже она от этого не становится. Да и ты тоже.
Говоря по совести, последние сутки прошли довольно бурно даже для меня. Пиво, виски, водка смешивались в произвольных пропорциях в головокружительный коктейль, утренняя реакция на который была предсказуемо гадкой. Если бы не сделанный сразу по пробуждении добрый глоток виски из бутылки, предусмотрительно оставленной на прикроватной тумбочке, эта реакция могла зайти постыдно далеко. Я ощущал себя законченным алкашом, но сегодня позволить похмелью приковать себя к постели не мог. Улучив момент, я принял ещё одну дозу тёплого ирландского лекарства прямо из горлышка, и мы спустились вниз.
Мы завтракали в ресторане отеля в то время, когда чехи обычно обедают. Знакомый молодой официант с винтажными подкрученными усами, привыкший к моему одиночеству, подмигнул двумя глазами сразу, когда увидел меня в обществе красивой девушки, а я изобразил улыбку в ответ. Ты заказала французский завтрак: кофе с тостами и джем. Я остался верен себе:
– Полевку, просим!
Ты звонко рассмеялась на весь зал:
– Ты питаешься мышами?
– С чего ты взяла? – с чувством юмора у меня сегодня были проблемы.
– Ну, ты ведь заказал «полёвку»!
Я щёлкнул тебя по носу:
– Сама ты мышь! Полевка – по-чешски «суп»!
–Забавно.
–Это не самое забавное в их языке. Свежий – чёрствый, овощи – фрукты, самолёт – летадло….
– Это они специально придумали, чтобы кляти москали запутались.
– Возможно. Знаешь, им наш язык кажется не менее забавным.
– А они понимают по-русски?
– Практически все. Но в связи с комплексом малого народа, притесняемого «большим братом», делают вид, что не понимают. Однако, хорошие чаевые память, обычно, возвращают. Интересно, что по-немецки говорят хорошо и охотно. Видимо, на Гитлера они в меньшей обиде, чем на нашу коммунистическую братию.
– Русские натоптали здесь позже. Обида – свежее.
– Может быть…. Мне эти обиды вообще смешны. Коммунисты проехались по Чехословакии на танках лишь весной 68го. Мою Родину они насилуют до сих пор. Я чувствую себя более пострадавшим. А если выставлять счета к нациям – то окажется, что все всем должны. Те же чехи адмирала Колчака, Верховного Правителя России большевикам сдали.
– А Сталин – вообще грузин!
Я поднял кружку с кофе:
– За дружбу народов!
Мы чокнулись.
Полевка в этот раз оказалась нежным картофельным супом-пюре с грибами, тонкий лесной аромат которых приятно щекотал ноздри. Обожжённые внутренности преисполнились благодарности.
Доедая, я спросил:
– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?
– Нет, а у тебя?
– Может быть…. Один приятель-работодатель пригласил меня на встречу. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ничего официального, не бойся.
– С тобой – куда угодно, – ты улыбнулась улыбкой сытой кошки. – Пойдём.
Приятеля звали Жан, он был сорокалетним французским евреем с житомирскими корнями. Этот очень богатый, много пьющий и расточительный человек, терпеть не мог скрипку, стоматологов, юристов, торговлю – словом, являлся позором нации. Он не читал Тору, не посещал синагогу, и вспоминал о своей исключительной национальной принадлежности в двух случаях: либо в приступе истерии меланхолической, либо – юмористической. Мы же – его знакомые, частенько подтрунивали над ним, картавя и вворачивая к месту и не к месту бердичевские обороты.
Познакомился я с ним случайно.
Мы сидели в уютном закутке кабачка Потрефена Хуса, где бутылки Старопрамен приклеены донышками прямо к стене, когда один из нас кивнул на вошедшего:
– Это же Жан! Жан, таки здгавствуйте! – крикнул он ему.
– Шолом, – улыбнулся в ответ Жан, присаживаясь за наш уставленный кружками и тарелками столик.
– Доннер веттер, – пробормотал он, заказав виски и тёмного.
– Вы – немец? – спросил я по-немецки. Раздался дружный смех.
– Если Жану выколоть татуировки гербов всех стран, выражения которых он использует в свой неестественно вычурной речи, на нём живого места не останется, включая интимные участки. Он космополит! Но не полиглот. Кстати, по-немецки он знает кроме этого «доннер веттер» только «хенде хох»!
– Неправда, – запротестовал Жан. – Мои познания в языке Гёте неизмеримо богаче – я знаю идиому «альтер кнакер»!
Встреча незаметно переросла в пирушку, а когда оказалось, что Жан владеет небольшим издательством, я решился подсунуть ему пару страниц своей повести.
«На холсте появился Город: белый, в окружении высоких гор. Солнце слепило бликами с тонких шпилей, и отражаясь в оконном стекле домов…»,– задумчиво повторил он первую строку, закончив чтение.
– Очень красиво, – он повернулся ко мне. – А можно ознакомиться со всем произведением?
– К сожалению, нет, – я замялся. – Повесть не окончена, и неизвестно будет ли.
– Почему это?
– Знаете, последнее время я очень стеснён в средствах, скорее всего мне придётся начать работать, вероятнее всего физически, и, боюсь, у меня не будет ни времени, ни сил.
Жан потёр лоб, задумавшись. Затем отхлебнул из кружки и сказал:
–Добре. Мне кажется, у вас может получиться хорошая повесть. Найдите время, зайдите ко мне на днях – если мы сойдёмся в условиях, то заключим договор, и я выплачу вам небольшой аванс.
Я совершенно опешил, зато наши приятели, притихшие было, подняли гвалт:
– Не дай себя обмануть!
– Не позволяй этой жидовской акуле сожрать тебя!
– Бейся за каждый грош!
И всё в таком духе. Жан вновь повернулся ко мне:
– Вы должны понимать, что это – не благотворительность, а контракт. Я плачу вам деньги за талантливое произведение. Это бизнес. Как говорится, ничего личного!
Я кивнул.
Узнав его поближе, я понял, что он лукавит. Многих своих друзей он поддерживал деньгами, покупая у них абсолютно бездарные стихи, романы, картины, инсталляции, так что бизнес, строго говоря, не был для него основным критерием. Видимо, это был последний из могикан, Чингачгук меценатов.
Деньги достались ему нежданно. Дядя, которого Жан никогда не любил и видел лишь раз, потерял единственного сына в страшной автокатастрофе. Как говорят, стечение обстоятельств: Феррари, дерева, кокаина и водки. Кроме племянника и Жана у несчастного отца наследников не было, так что очень скоро выживший стал обладателем огромного состояния. Сам Жан ничего особенного не ощутил, это было что-то арифметическое: было мало, стало много. Он этих денег не зарабатывал и не знал, а потому пользовал счёт легко и доверчиво. Но сколько ни тратил, не мог серьёзно уменьшить капитал. Тот лишь рос, причём не благодаря владельцу, а скорее вопреки.
Кроме прочего, Жану достался небольшой дом, выстроенный в какие-то древние времена на одной восхитительной улице в Градчанах. Туда-то мы и направились.
Взявшись за руки, мы шли по серой брусчатке узкой мостовой мимо двухэтажных домов, прихотливо оригинальных, старинных, словно войдя в невидимую дверь, вдруг оказались в одной из сказок Андерсена, которые я так любила в детстве. Эти окна, наверняка, помнят, как плавился иней под разогретым в ладошке пятачком. А там!…
У двухметровой стены из отёсанных валунов стояла на кованых ножках скамейка потемневшего дерева, для двоих, слева от неё – тонконогий чугунный фонарь, а справа – каменная чаша питьевого фонтанчика. С высоких деревьев чёрными ветвями подметавших небо, нёсся вороний грай, оттеняя тишину.
– Как здорово!– выдохнула я, присаживаясь.
Ты посмотрел на меня, как художник: пристально, оценивающе:
– Вы так подходите друг другу. Ты и Европа.
Я улыбнулась.
Эту секунду я не забуду никогда. Эта скамейка, этот фонарь и ты запечатлены теперь во мне вечной фотографией.
Ты сидела под фонарём, положив руки на колени, улыбаясь. Я сел рядом, осторожно обнял тебя за плечи.
– Ты заключил с ним договор? – невпопад спросила ты.
Меня немного покоробил подход, я убрал руку:
– Да, он выплатил мне аванс. Но договором это можно назвать с большой натяжкой: одна страница текста. Скорее – уговор.
– Ну, хорошо, ты – писатель. Ты печатаешься? Кроме того, что хочет издать Жан?
– Нет. Я убеждён, что писатель – это тот, кто пишет.
Ты хмыкнула:
– Звучит увесисто. А о чём ты пишешь?
Я рассмеялся:
– Извини, дурацкий вопрос!
– Да ладно, меня интересует сюжет!
– Потом читать не интересно будет.
– Читать я буду форму.
– Да? Ну, тогда слушай, – я откашлялся, чтобы голосом, каким рассказывают сказки, продолжить: – Давным-давно Город был скрыт туманом, который никогда не рассеивался, год за годом всё плотнее укрывая улицы и дома своим сырым пологом. Большинство горожан привыкли к нему, перестали его замечать, и стали его частью. Но несколько человек не смирились с очевидным, и сильно от этого страдали. Их стремления к солнечному свету никто не понимал, потому что все давно забыли, как он выглядит. И вот, услышав легенду, что где-то совсем недалеко есть Пещера, пройдя которую насквозь, обязательно окажешься в месте, где тумана нет, они отправились в путь.