Матас, которому слепящая лампа напомнила, как нужно себя вести во время процедуры опознания, сам, без команды, медленно поднял и подставил свету свое лицо с полуослепшими глазами. Голова его от слабости запрокинулась, он опять качнулся всем телом, с трудом удерживаясь на табурете.
Унтер-офицер торопливо, вполголоса что-то говорил по-литовски на ухо Ляонасу, слегка толкая его кулаком в бок, а лейтенант, не понимая слов, только следил за выражением его лица.
Вдруг Ляонас заморгал, обернулся к унтеру, и на лице его, сквозь безразличие, пробилось какое-то осмысленное выражение.
— Ну что? — быстро спросил лейтенант.
Унтер четко повернулся и доложил:
— Я ему сказал, что его товарищ, этот Станкус, уже вспомнил настоящее имя этого типа.
Лейтенант кивнул и с очень довольным видом похлопал ладонью по стопке исписанных листков, лежавших перед ним на столе.
— Да, да… Вот тут… Правильно: Станкус!
Веки Матаса дрогнули, глаза встретились с глазами Ляонаса.
— Ну, теперь ты тоже вспомнил? — дружелюбно подбадривая, спросил унтер. — Молодец! Мы тебя сейчас же отпустим, Ляонас.
— Его? — вяло проговорил Ляонас. — Нет. В трактире я его видел, когда он дрался. А раньше… нет.
Унтер свирепо замахнулся, и Ляонас зажмурился, ожидая удара в лицо, но тот не ударил. Немного погодя Ляонас осторожно приоткрыл глаза. Тогда унтер стукнул его изо всех сил по шее. Место это было, наверное, очень больное. Сквозь стиснутые зубы Ляонас замычал, и унтер ударил его еще и еще раз.
— Ну что? — опять спросил лейтенант.
Унтер потер пальцы.
— Осмелюсь доложить, все то же самое, господин лейтенант. Это просто пень какой-то!
Мучительно стучавший в голове Ляонаса вопрос «Как жить?» вдруг исчез, решился сам собой. Говорить «нет», когда эти сволочи хотят, чтобы ты сказал «да», — вот ради чего и стоит еще жить. И Станкус ни черта им не сказал! Если бы они узнали имя, они не стали бы больше никого допрашивать. Станкус — друг, он тоже сказал «нет»…
— Убрать! — коротко бросил лейтенант и, отвернувшись, сунул в рот сигарету, но после первой же затяжки сморщился и поспешно ткнул ее в пепельницу.
Унтер вытолкал Ляонаса в дверь, где его принял автоматчик.
— Черт вас знает, — сказал лейтенант унтер-офицеру, все еще продолжая морщиться от горечи сигареты. — Одного за другим вы таскаете ко мне каких-то подонков и оборванцев. Неужели тут нет кого-нибудь из более приличных слоев населения?
Унтер минуту напряженно соображал, потом неуверенным тоном предложил:
— Может быть, этого почтового чиновника, господин лейтенант?
— А по-немецки он говорит?
— Безусловно… Раз он работает на почте…
— Так о чем вы раньше думали? Давайте его сюда.
— Слушаю, сию минуту пошлю за ним машину.
— Посылайте… Да позовите Хейнца. Не могу я весь день сидеть тут небритым.
Унтер поспешно, на цыпочках вышел. Лейтенант откинулся на спинку кресла и минуту сидел с утомленно закрытыми глазами.
Дверь, ведущая в жилые комнаты, приоткрылась. Из нее высунулось полное лакейское лицо Хейнца. Еще с мирного времени сохранил он профессиональные повадки кельнера из ресторана с отдельными кабинетами. Он заглянул, готовый в любую минуту неслышно исчезнуть или, если в кабинете происходит нечто интимное, не предназначенное для постороннего взора, сделать вид, что ничего не заметил.
Но в кабинете было тихо, лейтенант зевал, развалившись в кресле. Какой-то избитый до полусмерти, а может быть, и несколько больше, мужик сидел, покачиваясь под светом лампы с рефлектором, а позади него стояли без дела двое: знакомый Хейнцу солдат СС Хандшмидт и местный полицейский в штатском.
Хейнц неслышно шагнул в комнату и выжидательно кашлянул.
— Можете впустить сюда парикмахера, — сказал лейтенант. — У нас тут небольшой перерыв.
— Слушаю. — Хейнц мягко притворил за собой дверь, прошел по длинному коридору и спустился по внутренней лестнице в первый этаж, на кухню, где его дожидался молодой щеголеватый парикмахер с длинными бачками. Он сидел на кухонной табуретке, с достоинством выпрямившись и придерживая на коленях маленький чемоданчик с инструментами.
Толстая кухарка внимательно помешивала ложечкой в маленькой кастрюлечке, стоявшей посреди просторной, пышущей жаром плиты.
— У господина лейтенанта маленький перерыв в работе, — сказал Хейнц. — Идемте.
Парикмахер поспешно вскочил, поставил чемоданчик на табуретку и, откинув крышку, вынул никелированный подносик и бритвенный стаканчик.
Кухарка молча показала ему толстым пальцем на чайник. Парикмахер налил в стаканчик кипятку, чтоб нагрелся, вылил воду в раковину и снова наполнил. Затем установил на подносе чашечку для мыла, кисточку и, держа в руке две бритвы в футлярах, осторожно поднял поднос.
— А как дела с завтраком для господина лейтенанта? — спросил Хейнц.
— Завтрак готов, — сказала кухарка, помешивая в кастрюлечке.
Хейнц кивнул и пошел впереди парикмахера.
Они поднялись по лестнице и пошли по коридору. Парикмахер шел медленно, не отрывая глаз от бритвенного стаканчика, стараясь не расплескать воду.
Хейнц приотворил дверь, заглянул в кабинет.
— Разрешите впустить парикмахера, господин лейтенант?
— Да, да, — сказал лейтенант, по вдруг вспомнил — А завтрак?
— Завтрак готов, господин лейтенант, — ответил Хейнц, сторонясь в дверях, чтобы пропустить парикмахера.
— Ну, так давайте сначала завтрак, — сказал лейтенант.
— Слушаю, — мягко ответил Хейнц и, взявшись за ручку двери, загородил дорогу парикмахеру. Вода из стаканчика плеснулась на подносик, а парикмахер удивленно поднял глаза на Хейнца. Тот, надвинувшись на него грудью, оттеснил обратно в коридор и прикрыл у себя за спиной дверь.
— Сначала он будет завтракать, — спокойно и внушительно сказал тот парикмахеру, и вместе они пошли обратно на кухню.
Парикмахер, чувствуя легкий озноб, теперь шел быстрее и расплескивал воду. В комнате, где он каждое утро брил лейтенанта, он успел заметить яркий свет, каких-то людей, наклонившихся над сидящим человеком, и испачканный в крови платок в руках у солдата…
Вернувшись в кабинет, Хейнц расстелил салфетку, поставил перед лейтенантом стакан холодной воды и две маленькие тарелочки — одну с творогом, другую с горячим морковным пюре.
Лейтенант вытащил из ящика стола коробочку, достал из нее две таблетки, проглотил одну за другой, запивая водой, и начал есть пюре. Очень скоро во рту исчезло противное ощущение горечи. Внимательно пережевывая пюре, он поднял голову и посмотрел на белокурого шпика с пластырем на подбородке.
— Чем это он тебя? Бутылкой или стулом?
— Кулаком, — вытянувшись, с готовностью доложил шпик. Он говорил, слегка пришепетывая, так как челюсть у него плохо двигалась.
— Здорово! — одобрительно заметил лейтенант, вытер губы салфеткой и пододвинул к себе творог.
Немного погодя, продолжая есть, он задумчиво покосился на лежащие перед ним бумаги и обратился к унтер-офицеру:
— Спросите его, почему он кричал «Хайль Гитлер!», когда дрался в трактире?
Унтер перевел Матасу вопрос. Отвечая, тот попытался встать, но не смог.
— Что он говорит? — нетерпеливо спросил лейтенант, заметив легкую усмешку в глазах полицейского.
— Осмелюсь доложить, он говорит, что больше не будет драться. И он не помнит, что он кричал.
— А что, по-вашему, в этом смешного?
— Прошу прощения, этот дурак назвал вас председателем. Он думает, что он в суде.
— Троглодит и орангутанг, — с полным ртом пробормотал лейтенант и отодвинул от себя тарелку с крошками творога.
Унтер-офицер подошел к двери, приотворил ее, с кем-то пошептался и, открыв дверь пошире, впустил пожилого почтового чиновника в крахмальном воротничке, подпирающем большой кадык на жилистой шее. Чиновник сделал шаг, сдвинул каблуки и сдержанно поклонился. Старческие его губы имели такое выражение, будто он с отвращением держал во рту что-то противное, чего не мог ни выплюнуть, ни проглотить. Одет он был старомодно, но очень прилично.
— Ну-с, господин почтмейстер, вы, кажется, говорите по-немецки? — оживившись, спросил лейтенант и с наслаждением закурил сигарету. — Да? Благодарение богу. Может быть, закурите?
— Очень благодарен, — поклонился чиновник и кисло улыбнулся. — К сожалению, имею предрасположение к язве.
— Повышенная кислотность и тому подобное? — спросил лейтенант. — Гнуснейшая история!.. Я вас пригласил, чтобы вы посмотрели на этого человека. Вы его знаете?
Чиновник поправил пенсне, посмотрел на Матаса и, быстро повернувшись опять к лейтенанту, четко, с видимым удовольствием сказал:
— Да, третьего дня, в среду, около двух часов дня он приходил на почту. Совершенно точно!
— Отлично, — сказал лейтенант. — Мы это знаем. Вы давно живете в этом городе?
— Сорок два года, господин начальник.
— Очень хорошо. Теперь я попрошу вас не торопясь, внимательно рассмотреть этого человека и припомнить, не видели ли вы его когда-нибудь раньше? Только не спешите. Это весьма важно.
— Важно? — с проснувшимся интересом сказал чиновник и, торопливо сдернув пенсне, быстрым движением своих бескровных, сухих пальцев протер стекла квадратным кусочком замши. Затем он долго насаживал пенсне на место, будто устанавливая оптический прицел, вплотную подошел к Матасу и, вытянув шею, уставился в упор ему в лицо. Через минуту он слегка откинул назад голову, прищурился и вдруг, покраснев от раздражения, желчно проговорил:
— Но он же все время качается! Я не могу его как следует разглядеть!
Белокурый шпик шагнул вперед и, подложив руку под подбородок Матаса, вздернул его голову.
Чиновник наклонился, придерживая на носу пенсне и пронзительно вглядываясь. Лейтенант искоса следил за ним. Выражение надежды и охотничьего возбуждения довольно противно выглядело на изжеванном, старческом лице чиновника. Потом оживление начало постепенно угасать. Чиновник досадливо фыркнул и сокрушенно покачал головой. Увеличенные сильными стеклами, его колючие глаза со старческими мешками были прямо перед глазами Матаса. Даже полуослепший от яркого света, Матас видел их вполне отчетливо. Он не мог пошевелить головой, его подбородок крепко сжимала потная, сильная рука. Он мог только смотреть, и он смотрел и думал о том, что ничего прекраснее этих глаз не видел в жизни. И если ему суждено еще жить, он никогда их не забудет.
Чиновник повернулся к лейтенанту.
— Ничего утешительного, господин лейтенант… Конечно, я не могу знать в лицо всех мужиков, но что касается обитателей нашего города… Я имею в виду… мало-мальски образованные слои… Этот? Безусловно, нет! Могу удостоверить.
— Вы можете это сделать в письменной форме?
— С особенным удовольствием!
Когда чиновник, вежливо попрощавшись, ушел, лейтенант встал и, потянувшись всем телом, зябко потер руки.
— Уберите вы к черту эту лампу, — с раздражением сказал он унтер-офицеру. — И его уберите. Надоел мне этот цирк. Скажите, чтоб позвали наконец парикмахера.
Эсэсовец и полицейский подхватили Матаса под руки. Он сделал усилие, чтобы удержаться на ногах, но они были почти парализованы и не слушались, а эсэсовцу все время мешал замаранный кровью платок, который он держал в руке, опасаясь испачкать карман. Наконец, сообразив, что делать, он положил платок на табуретку и, ухватившись поудобнее, помог поднять Матаса.
Хейнц появился в дверях и пропустил в комнату парикмахера с молодцеватыми бачками. Тот поклонился лейтенанту и увидел окровавленный носовой платок, свесившийся с края табуретки. Его затошнило от вида крови, от страха увидеть что-нибудь, чего не полагается видеть, и он изо всех сил старался смотреть только на стаканчик с горячей водой для бритья…
— Можете действовать, мастер. — Лейтенант расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повернулся к полицейскому унтер-офицеру — Вот видите, теперь я имею все данные, чтобы принять одно из двух мудрых решений, о которых я вам говорил.
— Вы изволили тогда говорить о трех, — мягко напомнил унтер.
— Ну, третье-то отпадает. Все-таки незачем ему было соваться в тот переулок.
Глава девятая
Суматоха безрезультатных поисков и беспорядочных облав, вспыхнувшая в Ланкае после истории с утопленными в болоте экскаваторами, улеглась, но на столбе посреди рыночной площади все еще висело объявление с черным орлом, подписанное комендантом города. Тому, кто сообщит какие-либо сведения об участниках «акта саботажа» на болоте, предлагалась денежная награда. Но ненависть к оккупантам была так сильна, что никто не соблазнился наградой, хотя были, конечно, люди, которые кое-что заметили или кое о чем догадывались.
В эти самые дни произошло одно незначительное событие: Магдяле, которая в течение долгого времени снисходительно-насмешливо принимала безнадежные ухаживания молодого Пятраса Казенаса, вдруг почему-то очертя голову решилась и, к общему удивлению, вышла за него замуж.
Комендантское объявление еще висело на рыночной площади, а в костеле гудели, перекатываясь под куполом, рокочущие громы органа, и Магдяле стояла перед алтарем в белом подвенечном платье с длинной фатой, бледная, с высоко поднятой головой. А рядом с ней — Пятрас, тот самый, за голову которого была объявлена награда.
Магдяле безмерно преувеличивала в своем воображении размеры его подвига, но ее мало интересовали фактические подробности. Для нее Пятрас был герой, настоящий мужчина, один среди всех ее знакомых, кто не побоялся бороться и кого ожесточенно преследовали фашисты.
«Может быть, при выходе из церкви его схватят солдаты, — со страхом и гордостью думала она. — Ну что ж, я буду достойна его…»
В стороне от толпы любопытных, глазевших на свадебную процессию, стоял фабрикант господин Малюнас со своей молоденькой женой Ирэной. Спрятав подбородок в пушистый воротник меховой шубки, она исподлобья, с напряженным вниманием, пристально вглядывалась в лица новобрачных. Напрасно Малюнас тянул ее за рукав.
— Что ты находишь в этом интересного? Не видела свадеб получше этой?
— Видела, — презрительно ответила Ирэна, не оборачиваясь. — На одну даже больше, чем мне бы хотелось.
— Нам нельзя опаздывать на обед к господину коменданту. Пойми, он может расценить это как невнимание с нашей стороны.
Он говорил самым добродушным, примирительным тоном. Никаких этих намеков он и понимать не желал. Он знал одно: у себя дома или в гостях, при дамах, комендант вполне приличный, вежливый человек. А когда разговариваешь с ним в служебном кабинете, этого про него уж никак не скажешь. Значит, надо стараться как можно меньше видеться с ним в кабинете и как можно больше в гостях. А уж это, конечно, зависит и от Ирэны. И она это прекрасно понимает.
А Ирэне кажется, что все это происходит в одном из тех захватывающих фильмов, каких она сотни пересмотрела на своем веку.
Вот она стоит посреди площади, в дорогой шубке, большеглазая, тоненькая, рядом с противным богатым мужем. Играет орган, и другая девушка выходит из костела об руку с ее возлюбленным…
А как она была когда-то влюблена в этого Пятраса! Замуж за Малюнаса она вышла просто из страха — вдруг испугалась всего того, что называется бедностью: платьев, вышедших из моды, дешевого, некрасивого белья, стоптанных туфель, комнаты в одноэтажном домишке, где за водой надо ходить к насосу во дворе. Если бы она вышла замуж за простого лесничего, все это осталось бы ее уделом на всю жизнь. Но теперь ей самой стало казаться, что она принесла себя в жертву своей матери, отставной чиновнице на пенсии, любительнице крепких папирос и тминного ликера.
Ирэна смотрела на Магдяле и Пятраса, и, хотя все происходило почти так, как в ее любимых фильмах, она чувствовала тугой клубок у горла, у нее дрожали губы, и она еле сдерживалась, чтобы малодушно не расплакаться — не жемчужными экранными, нет, обыкновенными горькими, жалкими, виноватыми слезами…
С некоторых пор Аляна совсем перестала выходить из дому. Они давным-давно не виделись с Магдяле. И вдруг однажды в конце зимы Магдяле, чуть не бегом пробежав всю дорогу до домика старого мастера, нетерпеливо постучала в дверь.