На обратном пути из города Казенас, как всегда, шел, покуривая, ни о чем не думая, никого не подстерегая и сам ничего не опасаясь, а просто по привычке прислушиваясь к лесу.
У собаки были в лесу свои собственные дела и интересы. Она озабоченно шныряла, показываясь то справа, то слева, мелькала далеко впереди и вдруг остановилась в отдалении как вкопанная.
Взглянув на собаку, Казенас сразу увидел, что это стойка не на дичь. Вся напрягшись, она смотрела куда-то в чащу, и в горле у нее чуть слышно клокотало. Нет… Так она могла рычать только на человека, которого учуяла или услышала где-то вдалеке. Он сделал собаке знак, она замолчала и крадущейся походкой повела его в сторону.
Пройдя метров пятьдесят, собака приостановилась, взглянула на хозяина. Он снова сделал знак рукой — можно, мол, идти дальше.
Собака вошла в кусты и остановилась, с интересом что-то разглядывая.
Кучка грязного тряпья лежала под деревом на грязно-бурой земле.
Собака подошла к тряпью, осторожно обнюхала. Тряпье зашевелилось, и стало видно, что тут не одна, а две кучки: большая и маленькая. Большая порывисто зашевелилась и приподнялась от земли. Казенас увидел мертвенно-бледное женское лицо.
— Отойди, не лезь, — спокойно сказал он собаке и подошел поближе.
Поднявшись на колени, женщина всем телом подалась вперед, прикрывая лежащего рядом ребенка.
— Добрый человек, — шепотом попросила женщина, — не трогайте нас.
Попыхивая трубкой, старик внимательно разглядывал то мать, то выпроставшегося из тряпок ребенка.
— Не трогать? — удивился он. — Да ведь нельзя сказать, чтоб мне очень хотелось вас трогать. Лежите здесь, коли вам это нравится.
Он пожал плечами и сделал вид, что собирается уходить. Он был уверен, что глупая женщина сейчас же его позовет. Но она шепотом, торопливо проговорила ему вслед:
— Спасибо. Бог вам поможет…
И самое страшное, что в этом торопливом шепоте слышалась самая настоящая, горячая благодарность.
Казенас хлопнул себя ладонью по ляжке и с досадой обернулся.
— Слушай же ты, неразумная женщина. Ты же тут пропадешь под кустом. И дитё твое пропадет. Ты этого добиваешься, что ли?
Всхлипнув, женщина прошептала:
— О, пожалуйста… пожалуйста… не надо…
«Ясное дело, не совсем в своем уме, — подумал Казенас. — С такой не сговоришься. Может, это с голода?»
Он присел на корточки и стал развязывать свой заплечный мешок. Худая девочка лет четырех выглянула из-за спины матери, сосредоточенно следя за руками старика.
И только тут он вспомнил, что ничего съедобного в мешке у него как на грех, кажется, нет.
— Вот какое чертовское дело! — с досадой сказал старик. — Нет у меня ничего такого, съестного. Понимаешь? Нету!.. Вот она, брат, одна мука.
Девочка, не отрывая глаз от мешка, вдруг заплакала, беззвучно и безутешно.
— Иезус Мария! — ахнул Казенас. — Да уж не станете ли вы сырую муку есть?
Он нерешительно развязал веревочку на маленьком мешочке и слегка пододвинул его матери.
— Правда? — сказала она испуганным шепотом. — Вы… правда?..
Длинными грязными пальцами женщина зачерпнула в пригоршню немножко муки и бережно, словно в ладони у нее была вода, поднесла дочери.
Девочка, вцепившись ей в руку, притянула к себе и, подгребая муку ладошкой, набила свой широко открытый рот и стала жевать, жмурясь и захлебываясь от наслаждения.
Глава девятнадцатая
Поздней ночью, когда женщина и девочка давно уже спали, пригревшись за печью в сторожке, Казенас проснулся и, закурив трубку, долго лежал, раздумывая.
Одной трубки оказалось мало, и ему пришлось закуривать еще и еще, прежде чем он додумался до определенного решения.
Осторожно встав, старик засветил лампочку. Прикрывая свет рукой, прошел в угол, к сундуку, где хранились платья покойной жены. Долго перебирал и перекладывал Казенас эти грубо сшитые куски дешевой материи, напоминавшие ему о лучшей, бесконечно далекой поре жизни, когда он даже представить себе не мог, что на исходе дней останется совсем один…
Праздничное платье он сразу отложил — нет, его он не может отдать. Ситцевое, рабочее, пожалуй, было бы не жалко, да уж больно оно ветхое, просто никуда не годится.
Продолжая копаться в сундуке, Казенас все время по привычке невнятно гудел себе под нос.
— Ну, что тут такого? Старуха и не подумает обижаться… Не беру же я ее новую шерстяную юбку. Ясное дело, не беру… Всего-навсего какая-то старая кофта и юбка, которую она и носить-то давно бросила. Ничего обидного, ей-богу!..
Однако, сколько он ни приговаривал, а вытащить из сундука юбку с кофтой оказалось тяжелее, чем пятипудовый мешок, честное слово! Еще немножко, и старик бросил бы все обратно, но тут за его спиной послышался свистящий шепот:
— Что вы хотите делать?
Женщина стояла, прижимаясь к печи, и следила за каждым его движением.
Казенас прикрыл сундук, бросил на крышку кофту с юбкой и отнес на место лампочку. Не обращая внимания на женщину, он сел за стол и занялся своей трубкой.
Женщина что-то сказала, чего он не разобрал. Прикурив бумажкой от лампочки, он долго молчал, потом медленно повернулся и сквозь клубы дыма спросил:
— Ну, что там еще такое?
На лице у женщины было выражение отчаяния и решимости.
— Я хочу, чтоб вы знали: я еврейка!
— М-м?.. — пробурчал Казенас, который понял это с самого начала.
На лице женщины отразилось неподдельное удивление, и она сказала чуть погромче:
— Разве вы не боитесь гестапо?!
Пососав чубук и благодушно причмокнув, старик прищурился.
— Гестапо?.. А пусть оно себя поцелует в задницу… Какое мне до него дело?
— О!.. — громко выдохнула женщина, глядя на него большими, полными ужаса темными глазами. — Как же вы можете так говорить?
— Угу!.. — с некоторым самодовольством подтвердил старик. — Вот как раз именно так я и говорю!
— Мы убежали, — совсем тихо сказала женщина.
— Так, так… — Казенас кивал головой и покуривал, нисколько не удивляясь и не проявляя особого интереса.
Женщина села к столу, облокотилась и, уставясь на огонь лампы, быстро зашептала:
— Знаете, мы сначала не верили, что так будет… Мы думали, некоторых убьют, — нельзя же все-таки убить всех, правда? А потом мы поняли: они все могут!
Женщина с усилием отвела взгляд от огня и с лихорадочной поспешностью продолжала говорить. Она то придвигалась к старику, почти сползая на пол, к его ногам, и умоляюще касаясь его рук, то виновато отодвигалась.
— …Добрый человек, у вас есть сердце, возьмите мою девочку, спрячьте ее у себя, а я уйду, я сейчас же уйду… Я не могу быть с нею, я слишком похожа на еврейку, и я погублю ее вместе с собой… Умоляю вас!
Вспомнив что-то, она вдруг бросилась к своему тряпью, порылась в нем и вытащила короткую толстую цепочку из белого металла. Цепочка тяжело и глухо звякнула о стол.
— Это платина… очень дорогой металл, это очень дорого стоит. Вам пригодится. Пожалуйста, возьмите… А я уйду. Может, какой-нибудь крестьянин наймет меня в работницы… Возьмете?
Казенас пожал плечами.
— Что ж, придется взять…
Женщина обрадованно придвинула к нему цепочку.
— Да нет же, это я о девочке говорю, — пояснил он. — За то, что она поживет у меня немного, пока пристрою ее к людям, — это чересчур большая плата. А коли фашисты дознаются и повесят нас рядышком на одной сосне, так вроде больно дешево получится.
В общем, черт с ней, с этой цепочкой. Берите ее… Вон там, на сундуке, кое-какая одежка лежит, посмотрите, сгодится ли? В ней вы и впрямь, пожалуй, сумеете добраться до какого-нибудь хутора, где нужны работницы.
Глава двадцатая
В воскресенье Казенас, как всегда, соскоблил бритвой жесткую щетину со щек и подбородка, надел не то чтобы чистую, но, во всяком случае, праздничную рубаху, зарядил трубку удвоенной порцией табака и уселся на ступеньке крыльца, поджидая сына.
Он вовсе не был уверен, что сын придет, но все-таки хотелось быть наготове.
Сырые тропинки в лесу с каждым днем подсыхали, солнце светило по-весеннему. В такую погоду Пятрас, пожалуй, и впрямь надумает навестить отца.
Покуривая, Казенас щурился на яркое, негорячее солнышко, прислушивался к знакомым звукам ранней лесной весны и терпеливо ждал. Понятное дело, он сел как раз спиной к еле заметной тропинке, которая, петляя, вела в сторону города. Чего доброго, сын еще вообразит, что старик соскучился по нем и все глаза проглядел, ожидаючи.
О сыне Казенас думал постоянно и неотступно. То с беспокойством, то с гордостью за него, то с обидой на то, что тот так долго не соберется навестить отца. Теперь ему приятно было сидеть и представлять себе, что Пятрас вот-вот покажется из-за деревьев.
В сыром лесу куковала кукушка, первые жучки вяло ползали у ног старика, вороша сухие прошлогодние травинки.
Собака, дремавшая на просохшем сверху бревне, насторожила одно ухо, потом другое. Быстро подняв голову, она прислушалась, спрыгнула на землю и уставилась в одну точку. Немного погодя глухо заворчала, сделала шаг вперед и оглянулась на хозяина: обратил ли он внимание?
— Ладно, ладно! — удовлетворенно буркнул старик. — Кто-то идет? Пускай себе идет. — Он и не подумал обернуться. Ему достаточно было видеть собаку, чтобы понять, что происходит. Кто-то идет, но кто — этого она и сама не видит. Во всяком случае, не сын: собака не проявляла никакой радости. Не сын, однако же и не совсем чужие люди.
Старик поднялся на ноги и неторопливо повернулся. По поляне шли к сторожке Ляонас и Станкус. Казенас помахал им издали рукой и, подождав, когда они приблизятся, приветливо пробурчал:
— A-а, добрый день… Что-то давно вы у меня дрова не воруете.
— Мы покончили с лесной промышленностью, — здороваясь, степенно доложил Станкус.
— Вот оно что!.. Ну, присаживайтесь, тут на бревнышке сухо… В дом не зову — у меня не топлено.
Все трое, они присели в ряд на бревне, и Станкус вытащил сигареты.
— Как у вас с полицией дела? Не таскают больше? — осведомился хозяин.
— Нет, не таскают. Но вообще-то у нас с ней отношения прохладные. Мы расстались недовольные друг другом, — затягиваясь сигаретой, серьезно сообщил Станкус.
Казенас усмехнулся.
— А чем же вы теперь занимаетесь?
— На железную дорогу поступили. Должность начальника станции была как на грех занята, так что я согласился пока на место сцепщика. А его пристроил смазчиком.
— А насчет шнапсу? Все ударяете?
— Крест! — сказал Ляонас.
— Да, — кивнул головой Станкус. — С тех пор как мы стали государственными служащими, мы отказались от всех шнапсов. К тому же и размеры жалованья наталкивают нас на мысль о пользе воздержания.
— Брось ты трепаться, — нетерпеливо прервал друга Ляонас. — Давай о деле…
— Так у вас ко мне и дело есть? — удивился Казенас. — А я-то думал, вы за первыми подснежниками пришли.
Станкус с томным видом понюхал букетик подснежников, который держал в руках, и промолчал.
— Чем пахнет? — с иронией спросил Казенас.
— Вот именно: чем пахнет! — задумчиво кивнул Станкус. — В наше время, когда встречаешь человека, прежде всего стараешься понять, чем пахнет?
— Ты говори прямо, а то я скажу… — снова не выдержал Ляонас.
— Это вы, значит, меня прощупывать пришли? — тихо, закипая, спросил Казенас. — Так, что ли?
— Ходим, как по тонкому льду. Приходится два раза нащупать, прежде чем ступить. Такая уж приятная жизнь пошла, папаша.
— Свиньи вы, свиньи! — прочувствованно и горько сказал Казенас. — Это вы меня прощупываете, собачьи молокососы? Меня?
— Папаша… — примирительно протянул Ляонас, но Казенас уже не слушал.
— Вы еще щенки передо мной!.. Это я должен был бы прощупать, не свихнулись ли ваши телячьи мозги после того, как вам набили морды в полиции… Тьфу! — И старик ожесточенно сплюнул чуть не до середины поляны.
— Ну, что я тебе говорил? — укоризненно сказал Ляонас. — Тут дело такое, папаша: вас спрашивают, как вы, согласны ли будете помогать? Кому, вы спросите? Ну, я просто скажу: советской власти помогать.
— Так бы, дураки, и говорили, — огрызнулся старик и через некоторое время, постепенно успокаиваясь, запыхтел трубкой. — Значит, спросить у меня велели? Ну, так отправляйтесь обратно и передайте, что Казенас сказал: «Ладно!»
— Ну, что я тебе говорил?!
— Что ж, — согласился Станкус и похлопал Казенаса по коленке. — Я и сам знал… Так вот, прежде всего нам нужно знать, когда болото подсохнет так, чтобы можно было провести через него небольшую партию людей из города?
— Дальше в лес, значит?
— В лес.
— Ну, недельки через две, а может, и через три я бы взялся их провести. Раньше — нет. А мне с ними тоже нужно будет уходить?
— Ни в коем случае. Сам понимаешь, папаша. Там город, там лес, а здесь, в сторожке, самое лучшее место для связи. И проводник не на один раз будет нужен.
— Это вы от себя так рассуждаете или вам велено? — подозрительно покосился Казенас.
— Велено, — подтвердил Ляонас.
— Велено так велено… А вообще-то не хватает у меня больше терпения сидеть сложа руки… Ну никакого терпежу нет! Но раз велено сидеть… тогда вы спросите, как они понимают насчет моего дуралея? Вы ведь его знаете, ребята. Может, и его возьмут? Он болота не хуже моего знает. И парень здоровый. И насчет стрельбы глаз у него верный.
— Ну, конечно, скажем, — успокоил старика Станкус. — Только в лес ведь с дубинкой не пойдешь, а с оружием, я слышал, дело туго.
— Ага! — подхватил Казенас. — Значит, за оружием остановка?.. Так я и думал. Я это сразу сообразил. Так вот, передайте, что два автомата с патронами у меня найдутся. Есть и винтовка, правда, ложе у нее слегка расколото, но стрелять можно… Так нельзя ли, чтобы моему хоть эту бы винтовку оставили? Автомата я не прошу, но пускай бы его с винтовкой взяли, а?
— Ладно, — сказал Станкус, вставая. — Все передадим и сообщим, как будет дальше.
— Вы уж похлопочите. Ведь он лесной парень, а сидит в тухлой фашистской канцелярии и ведомости пишет… Зло берет, ей-богу…
Когда Станкус с Ляонасом крепко, как-то по-особенному пожали старику руку и ушли, Казенас, чтобы успокоиться, еще немножко походил вокруг сторожки.
Было уже далеко за полдень, когда он возвратился в свою пустую избу и затопил печь. Подождав, пока вода не забулькала в котелке с картошкой, он засучил рукава и начал месить ржаные лепешки.
— Ну, запечный сверчок, вылезай! — сказал он немного погодя. — Слышишь? Никого уже нет, все ушли, вылезай, таракашка ты этакий… И дверь я запер, и собака нам скажет, если кто поблизости появится. Ну! Не бойся…
В углу что-то тихонько зашуршало, и, протиснувшись боком между печкой и стеной, появилась маленькая девочка. Пугливыми заячьими глазами она огляделась вокруг.
— Ты подвигайся, походи, небось руки-ноги замлели, — сказал Казенас. — Ну, покажи-ка мне, как пионеры делают гимнастику?
Девочка стала посреди комнаты, расправила хилые плечики.
Уперев в бока тоненькие, как макаронинки, белые руки, она сделала приседание и, не удержавшись, села на пол.
— Ничего, ничего, попробуй еще раз, — подбадривал Казенас.
Сидя на полу, девочка еле слышно спросила:
— А когда мама придет?
— Мама к нам придет в воскресенье.
— Ты говорил, что воскресенье уже сегодня, — прошептала девочка.
— Ну, не в это же воскресенье. В какое-нибудь другое… Отпустит ее хозяин, она и придет. А ты пока набирайся сил, побольше двигайся.
— Сейчас, — покорно сказала девочка, оперлась руками о пол, встала и начала поднимать и разводить в стороны руки, тихонько приговаривая при этом: «Раз… два… раз… два…» Руки девочки поднимались неровными толчками и бессильно падали, а широко открытые глаза пугливо поглядывали то на окошко, то на темный угол сеней.
Глава двадцать первая
Поздно вечером Казенас осторожно постучал ногтем в окошко дома, где жил его сын.