Через несколько минут, так же осторожно переползая от барака к бараку, надзиратель добрался до первого блока.
Войдя внутрь, он прикрыл за собой дверь и молча остался стоять, прислонившись к ней спиной. Генрикас переглянулся с товарищами и, неторопливо пройдя между нар, на которых сидели и лежали оборванные, разбитые дневной усталостью люди, присел в двух шагах от двери.
Надзиратель, точно повинуясь приказу, сейчас же сел с ним рядом.
— Ну, что там случилось, Марек? — еле шевеля губами, спросил Генрикас.
— Где неудача, там сразу являются изменники. Теперь найдутся и у нас. Уже нашлись.
— Это все?
— Все. Одного я только что задушил. У третьего блока. Он шел вас выдавать… Вот этими руками. Проклятые у меня руки. И откуда в них сила такая ненормальная?
— Хорошие руки, — сказал Генрикас.
— Тебе легко говорить. Да ладно! Что дальше?
— Ты все знаешь. Сегодня…
— Значит, на поверке? Ну, слава богу. Какой ни на есть, а конец…
Глава одиннадцатая
Перед началом вечерней поверки измученным после работы заключенным полагалось совершенно бессмысленно выстаивать в строю ровно час.
Большой крытый грузовик пыхтел на плацу, и команда Хандшмидта уже хлопотала, отбирая людей.
Первыми были, конечно, выгнаны из строя те, кто не выполнил рабочей нормы.
Эти точно знали, что их ждет: грузовик Хандшмидта; полчаса тряской езды; острый, полный жизни запах хвойного леса, чьи-то слабые всхлипывания, чьи-то надтреснутые голоса; освещенные яркими фарами свежие комья глины на краю ямы и оглушительное тарахтенье автоматов в вечерней лесной тишине…
По команде Хандшмидта эти люди послушно выходили из строя и, цепляясь ослабевшими руками, срываясь и помогая друг другу, начинали карабкаться в грузовик.
Но сегодня таких оказалось мало, а Хандшмидт предпочитал полный комплект, ровно столько, сколько влезет в машину. И потому он отправился вдоль строя, бегло вглядываясь в лица. Глаз у него был верный. Он без промаха узнавал самых слабых, заболевших, сломленных усталостью.
Боже ты мой, какими бравыми молодцами выпячивали грудь, выпрямляли дрожащие колени, заносчиво вздергивали острые подбородки и вытягивались при его приближении жалкие желтолицые старики и молодые мужчины с глубокими морщинами на лицах, с потухшими глазами!
И вот во время этого самого обхода Хандшмидта профессор Юстас вдруг как-то легко качнулся, потерял равновесие и упал. Он знал, что падать никак нельзя, и, ошеломленный, сидя на земле, старался понять, что же с ним, собственно, произошло и можно ли еще поправить дело?
Чьи-то руки рывком подняли его с земли, втиснули в строй, и с двух сторон он почувствовал подпиравшие его плечи.
Хандшмидт даже не взглянул в ту сторону, где происходила вся эта возня. Продолжая обход, он вытолкнул из ряда какого-то высокого, спотыкающегося от удивления и страха парня, а потом, проходя мимо профессора, на ходу ткнул его в грудь толстым пальцем в грязной замшевой перчатке.
Профессор сделал шаг вперед, обернулся на тех, кто остался в строю, но от волнения не узнал ни одного лица. Подойдя к грузовику, он в нерешительности остановился. Ему навстречу протянулась рука, совсем черная до запястья и белая выше кисти. Она ухватилась за руку профессора, безуспешно стараясь ему помочь. Потом протянулись еще и еще чьи-то тонкие, слабые руки и кое-как втянули его наверх. Те, кто оставались в строю, увидели, как он исчез вместе с другими в темноте крытого кузова…
Мелодично звякнул о рельс железный брусок, давая сигнал к поверке. По углам на сторожевых вышках зажглись яркие лампы с рефлекторами.
Синие сумерки еще больше сгустились в лесу, окружавшем лагерь.
Громадная, выстроенная по линейке правильными рядами, вытянулась по плацу толпа заключенных, а в некотором отдалении от нее кучками стояли скучающие автоматчики охраны.
Бесчисленное количество раз за последние годы они стояли так, друг против друга, — кучка солдат и безоружная, беспомощная толпа людей в несколько сот или тысяч человек. И хотя каждый из этих автоматчиков мог считаться солдатом не больше, чем может считаться охотником мясник на бойне, они умели убивать и хорошо владели орудиями, предназначенными специально для этой цели. А самое главное, они были непоколебимо уверены в своем полном превосходстве.
Ничем не спаянная, разобщенная толпа из шести или семи сот одиночек не имеет никаких шансов победить в столкновении с десятком автоматчиков хотя бы просто потому, что цель у одиночек одна: спасти себя. Но если в этой толпе есть хоть десяток решительных людей, готовых погибнуть ради спасения остальных, толпа может выйти победительницей. Да и люди, действительно готовые пожертвовать собой, всегда имеют шанс спастись.
Итак, они стояли друг против друга: мастера своего дела — автоматчики, а в пятнадцати шагах от них неподвижная толпа, скованная, точно общей длинной цепью, привычкой повиноваться и сознанием невозможности борьбы…
Никто не заметил, как это началось. Среди пустого пространства между солдатами и строем заключенных появилось два бегущих человека. Впереди бежал тот самый, который утром должен был начать первым, но не смог. За ним, шагах в двух, бежал Антик.
Автоматчик успел лишь нахмуриться и, поспешно поднимая автомат, попятиться, когда первый человек ударил его камнем под самый край стального шлема. В разных местах длинной шеренги послышались нестройные крики. По мертвому пространству на автоматчиков бежало уже десятка два людей.
Солдат только еще начал падать, когда Антик стал сдергивать с него ремень автомата. Они вместе упали на землю. К лежавшему автоматчику бросились, еще плохо понимая, в чем дело, другие охранники. Они готовились стрелять, но пока не стреляли, боясь попасть в своего. А Антик уже привстал в это время на колено. Впервые в жизни исполнилась его мечта: боевое оружие было в его руках, и суждено ему было оставаться там три или четыре секунды — ровно столько, сколько ему оставалось жить на свете. Несмотря на волнение, спешку, неудобное положение, Антик успел дать свою единственную в жизни очередь и дал ее с расчетливым мастерством опытного автоматчика, положив полдюжины бежавших к нему солдат, прежде чем самому упасть под их пулями.
В разных местах уже били автоматы, дрались, схватившись врукопашную, солдаты, у которых вырывали оружие. Взвыла сирена тревоги, стреляли часовые с башен. Несколько автоматов перешло в руки заключенных…
Если бы это произошло год назад, все окончилось бы, вероятно, обычной расправой. Но этот год был одним из великих переломных годов в истории. Как потоки теплого воздуха, овевая материки, меняют природу и поднимают зеленые ростки там, где лежали снега, так в эти дни скованная неверием в победу и парализованная страхом Европа овевалась могучим, животворным воздухом борьбы и все возрастающих побед советского народа. И этот воздух вдохнули даже заключенные за колючей проволокой штрафного лагеря.
Точно порыв ветра вдруг смял правильные ряды заключенных. Произошло решающее, самое главное: вся масса двинулась вперед, хлынула за передовыми бойцами…
В общей сумятице Степана сбили с ног. Выкарабкавшись из свалки, он увидел в нескольких шагах от себя фашистского автоматчика без шлема. Солдат стоял, прижавшись спиной к боковой стенке грузовика Хандшмидта, и трясущимися руками перезаряжал автомат. Степан бросился прямо на него, отчетливо сознавая, что не успеет. «Перезарядил… заметил меня… поворачивается ко мне… А вот и круглое отверстие ствола — последнее, что видишь, когда в тебя стреляют в упор…»
Однако, вместо того чтобы стрелять, солдат вдруг, теряя равновесие, качнулся, нагнул голову, посмотрел куда-то вниз… Степан увидел залитое кровью лошадиное лицо надзирателя, выползшего на четвереньках из-под грузовой машины. Длинными сильными руками он обхватил ноги солдата и стиснул их изо всей силы.
Не сгибая колен, солдат во весь рост рухнул на землю.
Степан выкрутил и вырвал у него из рук оружие, оттолкнул от себя какого-то исступленно кричавшего заключенного, пытавшегося отнять у него автомат, и, обойдя вокруг грузовика, отыскал удобное положение для стрельбы по сторожевой башне. Левая сторожевая башня по плану операции была за ним. Часовой-автоматчик, чувствуя себя, по-видимому, в безопасности, перебегал с одной стороны башни на другую и, тщательно выбрав цель, давал с высоты короткие очереди. Степан приладил автомат на крыле машины, подождал, пока часовой остановится, и дал короткую очередь.
— Хорошо, теперь давай правую, — сказал кто-то у него над самым ухом, и, оглянувшись, он увидел за своей спиной скуластого начальника штаба.
Степан перебежал и стал по другую сторону машины, откуда было удобнее стрелять. До правой башни было далековато. Пули сбили щепки с перил у самого локтя солдата, и он исчез, кажется просто удрал.
— Толково, — сказал начальник штаба. — Вот возьми, — он сунул Степану две запасные обоймы, а сам дернул дверцу машины и, согнувшись, влез в кабину.
Теперь Степан вспомнил про надзирателя, этого уродливого человека и верного товарища, долго и покорно терпевшего всеобщую ненависть. Мертвый надзиратель лежал почти у самых ног Степана и по-прежнему сжимал колени убитого фашиста.
Разбитые пулями лампы погасли, стрельба на плацу совсем прекратилась. Яркий свет вспыхивал только вдалеке, у караульных помещений, где по сигналу тревоги строились не попавшие в свалку солдаты караульной команды.
— Кто с автоматами, ко мне! — повторял и повторял, надрываясь, голос Генрикаса.
Взвыл мотор грузовика, вспыхнули фары, и машина с нарастающим ревом, разгоняя и разбрасывая людей, рванулась вдоль плаца. Два световых столба, быстро приближаясь, уткнулись в запертые ворота лагеря. Затем послышался тяжелый удар, хряснуло дерево, и грузовик с перекошенным бампером и смятым капотом, пройдя сквозь разбитые ворота, встал с потухшими фарами.
Путь в лес был открыт. Толпа хлынула и стала протискиваться сквозь полуоткрытые ворота. Но на плацу еще оставались сотни испуганно метавшихся людей. Кто-то крикнул тонким голосом и опрометью кинулся в барак. Кто-то поплелся за ним следом, кто-то побежал, точно боясь опоздать в свой блок.
Это были сломленные, обреченные люди. Открытые ворота пугали их больше, чем запертые двери тюремного блока.
До наступления полной темноты три маленькие боевые группы вооруженных автоматами заключенных держали под обстрелом выход из лагеря в лес, сдерживая преследование. Потом, как было решено заранее, они разошлись в разные стороны, чтоб пробиваться дальше кто как сумеет.
Глава двенадцатая
Они шли через лес всю ночь — Генрикас, Вязников, Степан и Валигура.
Чувствовалось приближение рассвета, деревья на их пути стали редеть, впереди не столько видны были, сколько угадывались открытые, уходящие вдаль поля.
Все остановились, тяжело дыша.
— Светает, — сказал Генрикас. — Просто не знаю, рискнуть ли нам идти дальше? — И сел на землю.
Степан тоже сел.
— А леса еще будут?
— Должны быть… — в раздумье сказал Генрикас. — Обязательно даже будут. Дойдем ли только до света?
Валигура повалился на спину, раскинув руки, и один только Вязников стоял, прислонясь к стволу дерева, опершись локтем о толстый сук.
— Решайте, ребята, — тяжело переводя дух, сказал он. — Если я сяду, пожалуй, не встану. Скорей решайте.
— Нельзя нам останавливаться, — сказал Степан.
— Ну, правильно, — сейчас же подтвердил Валигура.
— Тогда пошли, — нетерпеливо сказал Вязников. — Ну?..
Никто не шевельнулся. Генрикас невнятно пробормотал не то «сейчас», не то «погоди».
И тут Вязников, цепляясь за ветки, начал медленно валиться и, разжав руку, мягко упал на бок.
— Ну вот… — не то с досадой, не то с облегчением проговорил он. — Со мной, кажется, всё. Вы сами идите, ребята.
— Не очень-то командуй! — грубо оборвал его Степан. — Давайте, братцы, пошли!.. — И с удивлением почувствовал, что, кажется, сам не может подняться. — Пошли! — чтоб отрезать себе путь к отступлению, громко и повелительно повторил он. — Пошли!
Валигура, успевший задремать, зашевелился, слегка застонал от ломоты во всем теле и, опираясь на автомат, поднялся на ноги.
Теперь и Степану никак уже невозможно было оставаться на земле. Стиснув зубы, он встал, нагнулся над Вязниковым, просунул руку ему под мышку.
Валигура взялся с другой стороны, и вдвоем, рывком, они поставили Вязникова на ноги. Он немножко пошатался, точно земля под ним ходила, но все-таки устоял.
Степан молча поднял с земли и надел на левое плечо автомат Вязникова. Генрикас двинулся первым, показывая дорогу.
Вязников плелся за Степаном с опущенной головой. Время от времени он начинал клянчить, чтобы ему отдали автомат.
— Отдай, слышь, отдай… — повторял он, с усилием догоняя Степана и тыча его пальцем в спину.
— Когда надо будет, отдам, отстань…
— Отдай сейчас, а то смотри, сяду здесь и с места не сойду.
— Не сядешь!
— Ну, тогда отдай…
И они молча шли некоторое время, пока все не начиналось сначала.
Лес остался далеко позади. Они медленно шагали друг за другом, след в след. Они потеряли ощущение времени. Им казалось, что все происшедшее в лагере — бунт, схватка, машина, проломившая ворота, преследователи-эсэсовцы, которых они загоняли обратно в лагерь, расстреливая из леса при свете пылающего подожженного грузовика, — все это было когда-то, в далеком прошлом… а с тех пор они все только идут и идут…
Вязников больше не просил отдать ему автомат. Он забыл обо всем, кроме того, что ему нужно идти.
Если бы он шел один, он давно бы свалился. Бороться за себя у него уже не было сил, а теперь он шел только ради товарищей, чтоб их не задержать.
Валигуре помогало какое-то почти суеверное убеждение, что ему нужно держаться поближе к Степану, все делать, как Степан, и тогда все будет в порядке.
Степан шел опустив голову, глядя себе под ноги, чтоб не оступиться. Плечи ныли под тяжестью двух автоматов. Какая-то тревожная мысль мучила его уже некоторое время. Мало-помалу он сообразил, что ясно видит ноги идущего перед ним Генрикаса. Он встревоженно огляделся.
Все вокруг было освещено серым, бестеневым светом начавшегося рассвета. Справа, в отдалении, среди редких сосен, виднелись на холме серые постройки хутора.
— Картофельное поле! — с восторженным изумлением воскликнул Валигура.
Они остановились и торопливо стали выдергивать из рыхлой земли сочные кустики ботвы. Стоило лишь слегка тряхнуть кустик, и земля осыпалась, а на тонких веревочках корешков оставались целые гроздья картофелин. Кое-как счищая с них землю, все принялись распихивать их по карманам.
Генрикас, прожевывая сырую картошку, проговорил:
— Впереди лес, видите?..
Километрах в пяти неясно синела зубчатая полоска.
— Но ведь уже совсем светло, — напомнил Степан.
— Не дойдем, пожалуй, — сказал Валигура.
— А что же делать? Сесть на открытом месте и дожидаться?
— Все равно с хутора нас мог кто-нибудь увидеть.
— Пойдем, — неуверенно проговорил Степан. — Вдруг успеем? — Он качнулся, сделал самый трудный первый шаг, прислушиваясь, идет ли за ним Вязников. Вязников шел, и слышно было, как он хрустит сырой картошкой и потихоньку стонет, глотая. У него была прострелена шея, и горло распухало все сильнее.
Немного погодя Валигура догнал Степана и, сняв у него с плеча второй автомат, взвалил его себе на плечо, придерживая за ствол, точно ручку лопаты.
Слева в низине блестело озеро, справа тянулись вспаханные холмы с редкими соснами на вершинах, а они шли межами по открытому месту, медленно огибая один холм за другим, и им казалось, что теперь уж на них смотрят со всех сторон: с холмов, с островка на озере, подглядывают сзади и даже из-за деревьев того самого леса, некоторому они идут и все никак не могут дойти.