(кленовый лист)
Кленовый лист тебе товарищ.
(рюкзаки)
Я не добежала до избирательного пункта. У моих мечтательных спутников был план-перехват. Кажется, сегодня я их засекла. Они летели за мной проулками, на пересечении с проспектом превращаясь в бродячих собак. Если не успевали, просто становились прохожими, разглядывающими витрины. Все они были с рюкзаками – и женщины, и мужчины; и тинейджеры, и первоклассники. В рюкзаки помещаются объекты в максимально сложенном виде. Там могут быть самые неожиданные объекты, в том числе довольно крупные транспортные средства.
Я не разглядываю тех, кто следит за мной, из такта, не разглядываю из затакта (только рука иногда поднимается по инерции, хотя смычок давно уронен). Но я учитываю их присутствие на периферии взгляда. Когда я их засекаю, я еще раз передумываю, не собираюсь ли я сделать что-то лишнее.
(свирепость символов)
Я больше не разбрасываюсь голосами. Некоторые из них исчезнут во время ангины. Я ее жду, без особого нетерпения, – от меня тут ничего не зависит. Ангина придет в гости. Это такая женщина – Агния Николаевна. Пожилая, но еще достаточно бодрая, чтобы шляться хлипкими осенними вечерами по гостям. Однажды перед Рождеством мы с ней настолько оторвались у меня, так нахохотались, что у меня полностью пропал голос. Когда я начала принимать лекарство своего имени, почувствовала, что горло пошло трещинами и из него вылупился хриплый ощипанный петух. А потом кто-то схватил меня за сердце, сжал его в огромном кулаке.
Это свирепствовали символы. Они пытались грубо дать понять мне: сначала ты учишься говорить, только называя предметы или действия, а уже потом – понимать, что на самом деле за всеми словами стои́т. И сжимается сердце.
Отпустите уже меня, пожалуйста, я вас прекрасно поняла. Я вас поняла. Я буду внимательна. Отпустите.
(приключение)
Я перебегаю дорогу и следую по улочке к знакомому кафе с неожиданным в континентальной зоне названием «Мистраль».
Рюкзачники не преследуют. Я отрываюсь! Это значит, что скоро будет приключение. И действительно – о чудо из чудес: вижу на скамейке молодого человека с банкой чего-то, читающего книгу (в этом городе впервые вижу читающего не-гаджет взрослого). Твидовый пиджак, укороченные брюки, ноги в кроссовках крест-накрест, честно-пионерское лицо. Мне так любопытно, что я невольно притормаживаю.
– Романтично, да? – не переборщив с паузой, произносит могиканин.
– Ну да… Книга, скамейка, алкоголь (это я иронически, поправляя задник сваливающейся туфельки).
– Круто?
– Неожиданно.
– А про алкоголь вы зря. Какой алкоголь? Бросаю курить – обнажает в улыбке ровные проколгейтченные зубы.
В банке, похоже, электронная сигарета.
– Хотите взглянуть, какая книга? Вот, – протягивает.
На обложке канадские авторы: «Как долго жить в браке».
– Мотивирующая? – разочарованным голосом и про себя: «А что, ты Кафку ожидала?»
– Да не то чтобы…
Внезапно он сжимает мне запястье, притягивая к скамье, но я успеваю выхватить из кожаного кармана пистолет и стреляю в него.
Водой. Пальцы разжимаются, тонкие страницы с офсетной печатью быстро впитывают влагу.
Пока парень чертыхается, убегаю, сдерживая смех. Из-за угла уже появился старик с матерчатым рюкзаком цвета хаки, типа вещмешка. Вероятно, приехал из деревни за буханками черного.
Скорей! Раз-два-три – ничего не произошло. Я тоже владею приемами самообороны.
(буквально)
Резкая, душная волна. Я слишком восприимчива. Чужая энергия затекает в меня, действует, перепутывается с моей, и поэтому им так просто захотеть подмять меня, взять. Мне это не оскорбительно – ведь я понимаю, как это происходит. Понимая, уже наполовину прощаешь. Опасны ли такие вещи? Не знаю.
(щекотка)
Что еще я думаю обо всем этом? Думаю, физиология – это вещь, заслуживающая учета.
Лишь. Но не уважения.
Все, что связано с физиологией, меняется ежемгновенно, непрерывно, непредсказуемо. Было одно и – вдруг – совсем другое. Была плоть, стало стекло. Был железобетон, и вдруг какая-то ряска, пруд, кувшинки.
Парадоксальным образом это не имеет отношения к биологии времени, это совсем ничего не говорит о возрасте; это биология каприза, биология парадокса, и она о каких-то непознаваемых оттенках тех персон, которые вываливаются из меня.
В микроситуациях возбуждение переходит в щекотку смеха и обратно; эротические потребности в пиковый момент неожиданно вытесняются потребностью в юморе, а потом опять обналичиваются как сексуальность. Смех – интеллектуально-сексуальное удовольствие. Здесь азарт и свобода и дичь. По этому пути можно зайти очень далеко.
Экстремальные комикадзе чем-то близки сексуальным маньякам. Думаю, им было бы о чем поговорить, догадайся они назначать друг другу свидания.
(возможно)
Умру от смеха. Возможно, публично.
Уровень 4
(двенадцать тысяч)
Я влетаю в кафе. Беру «Американо» и зачитанный прошлогодний номер иллюстрированного еженедельника. Какая-то статейка предлагает мне расчет количества прожитых мною дней. Стоп, не волноваться. Кофе отпивать мелкими глотками, больше имитируя трапезу. Прилагающуюся шоколадку площадью 4 см2 спрятать в карман.
По приблизительным подсчетам, я прожила 12 тысяч дней. Не уверена, что была занята чем-то стоящим все эти дни. Как минимум половину срока я проспала или проболела. Дни были потрачены в полупустую. Бездна канула в другую бездну. Из бездны в жуть перелетая…
Я чувствую резкую слабость и сейчас буду в полуобморочном состоянии [сколько проходит времени, я не знаю]. Еженедельник не балует удачными иллюстрациями. Питаться этим нельзя.
Но у меня уже нет сил выскочить в киоск «Союзпечати». К счастью, на деревянных рейках у входа я замечаю рекламные брошюры какого-то турагенства и веер открыток, которыми можно перекусить – не бог весть что, но на пару-тройку часов мне этого фастфуда хватит.
Иногда мне даже хочется именно визуальной попсы (это никогда не касается музыки), какой-нибудь бумажной ерунды – комиксов или девичьих журнальчиков из киосков (главное – их не читать, просто смотреть на фото астеничных подруг в пуловерах, скатывающихся с плечевых суставов, просвечивающих под кожей, и гадать, кто из девушек инопланетянин). Иногда мне хочется даже нелепых поздравительных открыток с пионами, которые еще продаются в почтовых отделениях города.
(открытки для немых)
Когда-то я работала в компании, выпускающей такие открытки. Я буквально утопала в них, спешно выдумывая лаконичные подписи и выверяя артикулы. Я была частью конвейера. Выжить, не придуриваясь и не шуткуя, там было невозможно. Я выцыганивала у себя лишнюю минуту и из шалости вкрапляла в короткие тексты идиотизмы продолженного действия. Меня развлекало, что это печатается стотысячными тиражами. Фактически я, окруженная двадцатью дизайнерами, работала на фабрике, производящей условные эмоции на случай. Это были открытки для немых. Признания в любви и пожелания родственникам. К концу рабочего дня у меня начинался приступ буквальной, физиологической тошноты от пересозерцания роз в корзинах и пионов в вазах, и я выбегала в коридор, чтобы выплеснуть в пространство порцию горячечного смеха. Бегущие по коридору стафферы крутили пальцами у висков.
Днями я была погребена под цветными эскизами формата А 4, кое-где пересыпанными скрепками, и как бы ставила эксперимент на себе: сколько выдержу. Я работала за двоих, смеялась за десятерых, получала зряплату за одну. К счастью, меня уволили в конце испытательного срока – за какую-то неосторожно брякнутую фразу, порочащую честь режима. Мне было не нужно выяснять, кто донес. Я и так знала это. Я смотрела прозрачными глазами в прозрачные лбы, и в одном из них полумысли с моим именем бежали горящей строкой неуклюжего текста.
Позже подобные открытки стали для меня чем-то вроде бутербродов с сыром в привокзальных буфетах или сэндвичей с тунцом, чей вкус я еще помню.
(компромат)
Я знаю кое-что об образах – нечто такое, о чем не пишут в умных книжках. Помимо того, что ими можно питаться. Я питаюсь ими. Я симболофаг.
(рукава)
Меня перестал беспокоить почерк моих любимых – теперь я забочусь только о комфорте перелетных птиц, о сытости своих недоброжелателей, о достаточных часах отдыха своих псевдоначальников, о достаточных степенях сдвига своих собеседников, о достаточной смелости весенних почек, вообще об их готовности к «ложной весне», которая случается и летом, и осенью, и зимой. Даже поднятая на деревянные острия человеческих беспокойств, я буду обтекать их субстанцией тела, не имеющей иной оболочки, кроме образа. Образ ведь – это не для меня. Я его сняла. Я могу все обнять теперь. Я не вижу принципиальной разницы между быть/не быть, когда можно просто растечься и обнять. У пространства есть непознанные нами функции, не говоря уже о времени.
Образ висит на стуле с запрокинутым лицом. Рукава касаются пола.
(фрагмент лекции для аутистов)
Вяло просматривая сочащиеся глянцем виды Мальдив (неестественные ламинированные дива), открываю блокнот и записываю:
«Дада миру – это не совсем то, что да миру». Не забыть.
(профнепригодность)
Главное – не читать тексты из всей этой необязательной полиграфической продукции, хотя тянет. Надо рассчитывать силы. У меня аллергия на фальшь, выраженную в словах. Как это ни странно, сложно устроенные тексты чаще экологичны. Хотя, конечно, случаются исключения.
При соприкосновении с лажей у меня не дерматит начинается, нет, а так называемый фальшь-конъюнктивит, спутывающий и грызущий сетчатку, что ведет к стремительному ухудшению зрения. Это профессиональное заболевание. Я мечтаю о тонкой маске, в которой бы мое лицо, как на картинах Магритта, превращалось в теплящийся овал без черт.
Зрение будущего будет обращено внутрь. Целиком и полностью.
(убить монстра)
Так значит, статус «литературный редактор» скоро не будет иметь ко мне отношения. Буду с этой жизнью справляться как-то иначе. Надеюсь, у меня хватит чувства юмора, чтобы сдаться в агентство аниматоров для взрослых. Хватит юмора. Ну, или длины ног. Предложения поступали, но это на крайний случай. Слепые молодые женщины интересны только в ненаписанных романах Набокова.
Убить монстра в себе. Убить редактора. Сохранить пересмешникаJ
Лучше всего, конечно, организовать его смерть в Венеции. Это было бы красиво. Но видимо, придется довольствоваться лубочным зрелищем типа «Как внутренние авторы внутреннего редактора хоронили».
Когда этот редактор умрет, из меня вылетит бабочка, на которую кто-нибудь наступит.
Уровень 5
(зигзаг)
Возможно, это будет Вася. Именно сейчас он у дверей кафе. Он замотан широким полосатым шарфом, из-за которого едва виден маленький, аккуратно вздернутый нос. За плечами – рюкзак, и я немного побаиваюсь Васю. Надо, чтобы он не заметил, что моя «настоящесть» не стопроцентна. Разговор с ним напоминает бег по минному полю. Одна ошибка – и полный провал, абонент будет недоступен навечно. Меня тревожит вспученность его рюкзака. Тетрадь и гелевые ручки, я знаю, лежат в наружном кармане, застегнутом на все время заедающий «зиппер». В основном отделении может обнаружиться непредсказуемое. При мне он его никогда не раскрывает, и немного странно, что я замечаю такие мелочи.
У Васи выпуклый и совершенно матовый лоб. Его мысли абсолютно нечитабельны (а почерк его – почти как мысли). В них невозможно проникнуть, даже если выпить кофе с коньяком. В то, что он говорит, вдуматься тоже непросто, хотя слова как раз он произносит отчетливо. Он не вкладывает в них требовательной коммуникативной идеи. Он на нее не надеется, случайные удачи воспринимает как чудо. Этим Вася отличается от всех. Вася – это маленький камертон честности. Камертону 10 лет.
Чуть припухшие веки вздрагивают и поднимаются, обнаруживая радужки орехового цвета (я это скорее знаю, чем рассматриваю). Вася видит меня. Он перетаптывается, толкает стеклянную дверь, входит и медленно приближается, характерными зигзагами. Он никогда не наступает на стыки плиток и клеток линолеума. Я жду, я – сама идея терпенья.
(резинка)
Наконец он добирается до моего столика у окна и взбирается на диван. Я пытаюсь ему помочь с шарфом, но он сопротивляется: обнимает себя, бормочет «запутали так закутали», пыхтит и сопит. С ботинок капает вода.
Возможно, он просто не может почувствовать, что ему жарко. Не надо ему помогать по бытовым пустякам. Смутно догадываюсь, что его это оскорбляет, и перебарываю в себе псевдоматеринские порывы.
Говорю: «Доставай, пиши. Ты напишешь, а я потом скажу тебе, какой была твоя тема». Вася выдерживает паузу. Потом возникает его удивительная речь: «Твоя тема, матема. Математика, твоя». Мы общаемся по касательной. Я тоже отворачиваюсь от него. Я знаю, Васе слишком остро смотреть на меня, моя блузка его и радует, и сбивает. Но он сейчас со мной. Я чувствую его тепло. Словно мы – две варежки на резинках, какие когда-то носили его бабушка или мои родители. Вася теплый, резинка короткая и еще не растянулась. Мне хочется его обнять, но я резко бью себя внутри по рукам. Я говорю, глядя в сторону, в окно, где колеблется ветка и колышется мелкая листва (о, Вася, как я хочу помочь тебе!): «Ты и так знаешь, о чем она. Ты догадываешься обо всем. Пиши».
Некоторая шоковая терапия здесь возможна, но только точечно.
Я не менее застенчива, чем Вася, несмотря на склонность к экстравагантным нарядам и поступкам. И Вася это чувствует. На миг он поднимает на меня свои невероятные глаза с опущенными уголками. Ореховые, охровые, небывалые глаза. И уходит в расстегивание рюкзачного кармана.
Наконец, он справляется с «молнией», вынимает тетрадь на пружинках, карандаши, ластик и черную гелевую ручку. Его шелковые вихры топорщатся. В кафе гам, тарарам, но Вася не обращает на него внимания. Внимание мнимо, как бы говорит его фигурка, клюющая вздернутым носом бумагу.
(нон-фикшн)
Мне нет нужды озвучивать тему, которую я имею в виду. Это не тема – это васино-мой лейтмотив. Я слежу исподтишка за возникающим текстом, но куда-то проваливаюсь, толкаю себя, как картонную декорацию, в плоскую спину, но ничего не могу. «Вшум». Вот и вынырнула: это Вася перевернул страницу. Я в ужасе, я еще внутри кошмара, а Вася с сопеньем пишет свой текст.
Как он был там без меня?
Я уходила, я была девочкой в каком-то лагере, наша палата располагалась в здании старинного особняка, там все еще оставались и задумчивые ряды книг в кожаных переплетах, и фарфоровые статуэтки (вот, правда, не все, потому что железные койки были внесены неуклюже), и зеркала, и даже необычный узкий предмет мебели рыжего дерева вроде приподнятого на двух изящных ножках столика с откидывающейся крышкой – приподнятого для того, чтобы писать за ним стоя. Я так хочу его себе, этот высокий столик, который мы зовем «бюро», – но для этого нужно отказаться и от тумбочки, и от стула, потому что, кроме койки, каждому положен только один дополнительный мебельный предмет. И нужно еще занять спальное место у окна, как-то отгородиться шкафом, чтобы начать, не откладывая, то, что мне хочется начать. Мы все включаемся в перестановку, и я стараюсь больше всех, помогаю всем, и мои длинные тощие руки оказываются прекрасными рычагами. При этом нас почему-то не смущает необходимость жить в одной палате-зале с мальчиками; вовсе не поэтому я хочу отгородиться – во сне я думаю (мальчикам полагается ряд у длинной стены, лишенной окон): ничего, можно, переодеваясь, отворачиваться к окну, – а для своих девчоночьих писательских дел. И все почти удается. Но тут входит учительница и приподнимает одеяла на матрасах, и между ними оказываются лежбища каких-то мелких насекомых, похожих на муравьев с телами, не разделенными на грудь и брюшко. Насекомые серые, слабо шевелятся, живут гнездами и напоминают об ужасах военного времени, гражданской войны. Все в шоке, начинается генеральная (генеральская?) уборка, статуэтки падают и разбиваются, книжки летят, желтые страницы стелются веерами. И пока я оттираю «бюро» от напластований пыли и времен, времени пыли, времени были и врали племен (враль тут женского рода), – все меняется снова: меня оттеснили от окна, все шкафы с книгами выстроены в плоский ряд так, что за ним уже не укрыться, и мы все очутились в единой казарме, смысл которой странно контрастирует с лепниной потолка. Я реву и, волоча «бюро» за собой, тащусь к крайнему шкафу, из последних сил двигаю его на себя (с него падает очередная балерина), разворачиваю рывком так, чтобы книги в моем убежище оставались со мной. Втащив бюро, прячусь за шкафом в надежде, что в суматохе все забудут обо мне.