— Что вам угодно? — Она взглянула на мои гвоздики.
— Вы не могли бы сказать, чья сейчас будет панихида?
— Спросите у служителя.
Голос у продавщицы был усталым. Ее догадка подтвердилась: покупать я ничего не собиралась.
— Где найти служителя?
— Где-то там.
Женщина показала на кладбище. Вернувшись в подсобку, она поглядывала оттуда сквозь стеклярус, пока я не вышла из магазина.
Рассматривая цветы в витрине, я решала, как быть дальше. Может, я попала не на то кладбище и Генри хоронят совсем в другом месте? В отражении витрины я увидела, что дверь часовни отворилась. Я обернулась. Из часовни вышел человечек с кривой шеей. Он что-то сказал, однако слов я не расслышала. Одна из групп зашевелилась и снова замерла в нескольких шагах от часовни. Я подошла к ним, но не успела даже открыть рот, как человек сам спросил меня, не жду ли я панихиду по Генри Зоммеру. Я кивнула. Он сказал, что церемония начнется через несколько минут.
Теперь я примкнула к группе человек в двадцать, взгляды которых сделались еще пристальнее. Одернув пальто, я принялась глядеть попеременно то на свои цветы, то на туфли.
Двери часовни распахнулись, и нам пришлось посторониться. Четверо мужчин пронесли гроб, за ним шли трое молодых людей, все не старше двадцати, с длинными, неопрятными волосами. Я проводила их глазами. Один из парней перехватил мой взгляд. Подняв голову, он коротко посмотрел мне прямо в глаза и ухмыльнулся. Я отвернулась. Двери закрылись, чтобы тут же открыться снова. Сложный церемониал похорон. Человечек с кривой шеей жестом пригласил в часовню. Я вошла последней. Перед алтарем стоял гроб. Принесенные венки и цветы человечек разложил на помосте. Делал это умело, соблюдая определенный порядок: венки разместил по центру, ленты с надписями аккуратно разгладил. Мои гвоздики где-то затерялись.
На передней скамье сидела женщина с двумя детьми. Заметив ее взгляд, я попятилась к задним рядам. В репродукторе раздался легкий щелчок, послышался шорох пластинки, шелестящие приливы и отливы, дрожание воздуха. Потом орган заиграл фугу. Слишком громко. Приземистый человек, видимо служитель, приглушил звук. Он сидел на стуле у проигрывателя. Рядом с алтарем открылась дверца, и появился священник. Он подошел к небольшому пюпитру, положил на него книгу и замер. Вид у него был такой, будто он про себя читает молитву. Через некоторое время священник поднял голову и взглянул на служителя. Затем сдержанно откашлялся. Служитель тоже посмотрел на священника, сделал музыку еще тише, а потом осторожно снял звукосниматель с пластинки. Раздался щелчок, и музыка умолкла. Священник начал свою речь. Он говорил о Генри. На минуту мне пришла в голову идиотская мысль, будто священник зачитывает личное дело Генри, собираясь взять его к себе на работу. Слова священника были благозвучны и изысканны, а голос — красив. Он обратился к вдове, молодой женщине с двумя детьми в первом ряду. Интересно, заметила ли она, какой мягкий у священника голос? Удивительно приятный голос. Уверенный, полный достоинства. Священник был честолюбив, не иначе. Любопытно, изменяют ли священники женам? Я полистала книгу псалмов, лежавшую передо мной. Предписанные песнопения, предписанные жесты. На каждый случай приличествующий ритуал. Вот в чем преимущество традиций. Не надо думать, как одеться.
Когда отправляться буду
и я в свой последний путь,
то я тебя не забуду,
и ты меня не забудь.
Смерть как возвращение к своим? Я не знала, что Генри был верующим. Пожалуй, он и сам этого не знал. Коррективы вносятся посмертно. Попади мое мертвое тело какой-нибудь индийской секте, его обратят в прах на индийский манер. Служитель вновь опустил звукосниматель на пластинку. Жаль, я бы еще послушала священника. «Речист», — приговаривала бабушка, когда ей нравился какой-нибудь мужчина. Священник — из речистых. Бабушке он бы понравился.
Жена Генри опустила голову. Время от времени она что-то шептала детям. Вероятно, делала замечания. Мне была видна только ее спина.
Музыка кончилась. Выключив проигрыватель, служитель поспешил к дверце, откуда вышел священник, открыл ее и махнул рукой. Появились четверо мужчин в засаленных цилиндрах — те самые, что вынесли первый гроб из часовни. Они встали двумя парами. Служитель быстро убрал венки с помоста. Священник, держа требник в левой руке, подошел к вдове, протянул ей правую руку и что-то шепнул, мужчины ловко подняли гроб на плечи. Они сделали несколько шагов, но служитель остановил их. Он, видимо, был чем-то вроде Maitre de plaisir, распорядителя этой траурной церемонии. Священник вместе с вдовой и детьми встал за гробом. Теперь поднялись и другие, разобрали венки и цветы, пристроились сзади. Образовалась траурная процессия. Я сидела в самом последнем ряду, поэтому все уже собрались у выхода, пока я нашла свои гвоздики — на черном сукне они выглядели совсем засохшими. Служитель распахнул двери и дал знак носильщикам.
Путь до могилы казался бесконечным. Носильщики шли по все новым и новым дорожкам между могил. Мне было жарко, но пальто снимать не хотелось. Показалась открытая могила. Гроб поставили на жерди, положенные над ямой Носильщики развернули длинные лямки, протащили их под гробом, взяли лямки на плечо. Один из носильщиков убрал жерди, гроб опустили вниз. Я встала так, чтобы видеть жену Генри. Она все время что-то говорила детям. Священник подвел ее к железной чаше с землей, взял горсть земли и бросил на гроб. То же сделала жена, за ней дети. Они остались у могилы. Бросив свою горсть земли, каждый из присутствовавших пожимал им руки или обнимал.
Земля падала на гроб удивительно тихо. Я ожидала громкого стука, а слышался скорее шорох. «Стук земли о крышку гроба». Где-то я читала такое. Я не знала, обо что вытереть грязную руку. Похлопать ладонями вроде неприлично. Я потерла пальцы, но толку от этого была мало. Подавая руку жене Генри, я почувствовала на ладони землю. Мы взглянули друг на друга. Глаза ее были неподвижны, взгляд полон тоски и ненависти, будто она хотела навсегда запомнить мое лицо. Некрасивая, ожесточившаяся женщина, она до сих пор искала виновного в том, что жизнь так просто разрушила все ее надежды. «Сейчас ударит, — подумала я, — влепит пощечину прямо у могилы мужа». Эта мысль рассмешила меня. Быстро отняв руку, я подошла к детям. Потом мне подал руку священник. Я надеялась, что своим мягким голосом он произнесет какую-нибудь стандартную фразу. Но он просто пожал руку и улыбнулся привычной соболезнующей улыбкой. Жаль. В нескольких шагах от могилы люди собирались вновь. Они ждали окончания церемонии. Я быстро прошла мимо, надеясь, что сама найду обратную дорогу. Спиной я чувствовала взгляд жены. За первым же поворотом я сняла пальто, повесила его на руку и обернулась, но увидела сзади одни могилы и неподвижные пыльные деревья.
Потом я долго ездила по городу безо всякой цели. Зашла в кафе неподалеку от дома, выпила коньяку и попыталась вспомнить Генри. Сакральный акт. Мне казалось, это нужно ради него. За мой столик подсели двое мужчин. Оба навеселе. У одного на правой щеке багровый лишай. Мужчины взяли водки себе и мне. Я отказалась. Мне хотелось вспомнить Генри, мертвого Генри, похороны, мягкий, волнующий голос священника. Но у меня ничего не получалось.
2
Мы были знакомы с Генри год. Он жил на моем этаже в высотном доме, где я живу и сейчас. В доме — только однокомнатные квартиры. Их называют теперь «апартаментами». Ребенком, точнее подростком, я представляла себе под этим словом нечто иное. «Апартаменты» часто упоминались в романах, которые я тогда читала. Это были залы с роскошными гардинами и золотыми канделябрами, с дамой в вечернем платье и господином во фраке или смокинге. Умопомрачительная обстановка. Наши «апартаменты» совсем другие. Здесь живут одиночки: холостяки, незамужние женщины вроде меня или старики. Летом пахнет мусоропроводом, иногда туалетом. Всюду играет радио. Даже утром в воскресенье. И вообще весь дом полон звуков. Они проникают сквозь стены, по трубам. Несмолкающий, невнятный гул. К нему привыкаешь, перестаешь замечать. Тихо становится только поздней ночью. Тогда в доме потрескивают лишь трубы парового отопления.
Когда Генри сюда въехал, не знаю. Жильцы у нас меняются часто. Молодые женятся или выходят замуж, старики умирают. Наш дом — временное жилье. Промежуточная стоянка. Знакомств тут заводить не стоит, впрочем я их вообще не люблю. В знакомствах соседей есть что-то навязчивое. Почти ежедневные встречи, неизбежные разговоры, натужная любезность — все это становится в тягость. А после развода особенно хочется пожить без повседневных, монотонных обязательств. Надоело изо дня в день общаться с совершенно чужими людьми, претендующими на близость только потому, что мы примелькались друг другу. Назойливость, от которой нет спасенья. Мне предпочтительней молчаливая деликатность собственной мебели. Столы и стулья не так навязчивы. В них есть сдержанное достоинство. Впрочем, и это скучно.
Это было в апреле или мае. Я ждала лифт. В нашем доме вечно приходится ждать лифт. Может, старики нажимают не те кнопки? Пожалуй, для двадцатиодногоэтажного дома со столькими жильцами двух лифтов мало.
В конце коридора показалась моя соседка, фрау Рупрехт, старая женщина с трясущейся головой. Она шла мне навстречу, но вдруг остановилась и потерла руками виски. Глаза ее глядели беспомощно из глубоких глазниц. Я спросила, не могу ли чем-нибудь помочь. Фрау Рупрехт смотрела на меня и не узнавала. Ее рука терла висок, будто хотела прогнать панический страх, непонятный и безотчетный ужас. Наконец, она успокоилась, улыбнулась и, поздоровавшись, вернулась по коридору в свою квартиру.
Потом подошла фрау Лубан, квартира которой находится около мусоропровода. Я все еще ждала лифт. Фрау Лубан сильно хромает, поэтому на улицу почти не выходит и целыми днями слоняется по нашему дому. У нее на каждом этаже есть знакомые, с которыми она пьет кофе.
Фрау Лубан остановилась, чтобы пожаловаться на домоуправа, который ничего не хочет делать. К тому же он грубиян — хамит, когда его о чем-нибудь просят. Потом она поинтересовалась, почему я не навещаю ее. Она знает, что я врач. Это известно всему этажу, и соседи почему-то считают, будто я должна их проведывать. Ко мне постоянно ходят за лекарствами.
Я сослалась на занятость, и фрау Лубан пожалела меня. Она называла меня «деткой», что звучало довольно странно. Фрау Лубан решила сообщить мне кое-что по секрету. Я уставилась на застекленную дверцу — хоть бы лифт пришел поскорее. Фрау Лубан сказала, что к ним в домовой комитет недавно приходили из полиции напомнить о бдительности. Обо всем подозрительном нужно сообщать — о странных визитерах, частых вечеринках, словом, обо всем необычном. Ее глаза за стеклами очков расширились. «Полиция зря говорить не будет», — заключила фрау Лубан и замолчала, ожидая моей реакции. Было слышно, как лифт поехал и снова остановился. Несколько раз нажав кнопку, я подумала, не спуститься ли пешком.
Фрау Лубан пододвинулась ко мне вплотную и спросила, не обратила ли я внимание на жильца из седьмой квартиры. Странный человек. Покачав головой, я ответила, что не шпионю за соседями. «Разве об этом речь?» — обиделась фрау Лубан. Она стояла так близко, что чувствовался запах ее пудры. Стыдливая бедность. Я представила себе, как через тридцать лет буду с напудренными щеками слоняться по коридорам, жадно вслушиваясь в звуки из чужих квартир, и считать победой каждое новое утро, до которого могла бы и не дожить.
Фрау Лубан дотронулась до моей руки и шепнула: «Глядите!»
Я обернулась. По коридору шел мужчина в фетровой шляпе. «Это он», — прошептала фрау Лубан и отвела глаза.
Мужчина отворил ногой стеклянную дверь и встал рядом с нами у лифта. Он внимательно посмотрел на меня. Я также молча уставилась на него. Лицо у него было неправильным, будто составленным из двух разных половин. Смешная шляпа. Пожалуй, дело было даже не в ней, а в том, как он носил ее.
Подъехал лифт, и мы вошли в кабину. Я встала у двери. Старая женщина втиснулась рядом, мне это было неприятно. Я просунула между вами сумку. Мужчина стоял за мной. Вдруг раздался отрывистый визг, будто наступили на лапу собаке. Фрау Лубан вцепилась в мою руку. Я убрала руку и обернулась. Мужчина в фетровой шляпе стоял прислонившись к задней стенке и со скучающей миной глядел на световой указатель с номерами этажей. Мы улыбнулись друг другу. Когда лифт остановился, мужчина вежливо поклонился и придержал перед нами дверь.
Вечером Генри пришел ко мне. Я уже лежала в постели, когда раздался звонок. Я набросила халат и открыла дверь. Держа в руках дымящуюся кастрюлю, Генри попросил ему помочь. Уже поздно, и мне пора спать, ответила я. Он пожаловался, что еще ничего не ел, а его стряпня (он показал кастрюлю) совершенно несъедобна. Генри решительно прошел в комнату и принялся разглядывать фотографии на стенах. Стоя в дверях, я повторила, что устала и хочу спать. Я вас долго не задержу. Поем и сразу уйду, сказал Генри. Пришлось отправиться на кухню. Генри остался в кресле и продолжал говорить со мной из комнаты. Я накормила его. Генри просил, чтобы я посидела с ним. Но мне действительно хотелось спать. Он поинтересовался, сама ли я снимала и печатала фотографии. Мне было хорошо с ним. Даже усталость казалась просто легкой истомой. Я забралась в постель и слушала его с закрытыми глазами. Генри продолжал расспрашивать о фотографиях и о снятых пейзажах. Потом заговорил о комнате: все в доме обставляют квартиры одинаково. Комната маленькая, и сама планировка вынуждает ставить кровать сюда, а стол туда. Есть одно отличие, но и оно запрограммировано: если много книг, то нужен стеллаж. Его ставят у двери, тогда кровать передвигается к окну. Генри весело добавил, что при виде стеллажей на одних и тех же местах с теми же самыми книгами хочется пустить себе пулю в лоб. Я слышала его голос, меня охватывала приятная дремота. Генри встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно и вернулся к столу, чтобы выпить. А я лежала в постели и следила за ним. Вдруг Генри заметил в углу золотые босоножки на высоком каблуке, которые привели его в неописуемый восторг. Он потребовал, чтобы я их немедленно надела.
Я сказала:
— Поели и ступайте. Мне нужно выспаться.
Генри не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Держа в руках босоножки, он продолжал расхваливать их. Потом Генри опять сел в кресло, закурил и стал смотреть в окно. Он спросил, люблю ли я выходить на балкон — сам он балконов терпеть не может.
— Боитесь высоты? — полюбопытствовала я.
— Нет, — покачал он головой. — Тут другое.
Генри заговорил обо мне, о том, возможно или невозможно взаимопонимание. Он задавал вопросы, на которые у меня не было ответа. А Генри только улыбался и пригубливал красное вино. Я не могла понять, расспрашивает он всерьез или шутит. Может, это было просто игрой, чем-то вроде теста, проверки. Вид у него был спокойный и веселый.
— Почему вы спросили о балконе? — вспомнила я. — Какая тут связь?
— Боюсь улететь, — улыбнулся Генри. — Можно и прозаичнее: боюсь свалиться прежде, чем со мной произойдет что-нибудь стоящее. Зачем-то ведь я живу? В невероятной истории моего появления на свет должен быть какой-то смысл. Вот я и жду.
Он забавлял меня.
— Жизненный опыт свидетельствует, что конец у подобных историй прост и зауряден. У вашей он будет не лучше, чего бы вы себе ни напридумывали.
— Да-да, — вздохнул Генри, — жизненный опыт. Однако жизнь порою преподносит вам золотые босоножки.
— И вам этого достаточно?
— По крайней мере на сегодняшний вечер, — сказал он примирительным тоном. Потом спросил: — Ты действительно очень устала?
Я покачала головой, не зная, что о нем подумать. Да и не хотелось ломать себе голову. Генри сидел в кресле и курил. Потом он затушил сигарету и лег ко мне. Я слишком удивилась, чтобы возразить.
Спал Генри беспокойно и рано проснулся. Я хотела приготовить ему завтрак, но он шепнул, чтобы я не вставала. Генри тихонько поцеловал меня и ушел. Я снова задремала, а когда проснулась, то долго лежала в постели, стараясь сообразить, который час. Потом я вспомнила, как фрау Лубан подсматривает через дверную щелку за коридором.