Появившись откуда-то со стороны Медвежьей горы, налегая крыльями на ветер, чайки – их было штук семь – плавно хороводили над озером. И вдруг стремительно свалились вниз и влево. Будто услышали Марью Дорофеевну. Они пролетели так близко под окнами – даже видно было, как подрагивает розоватое оперение; закатное солнце подкрасило. Красные лапы, как цветы, прижаты к пушистому брюшку.
– Розовая чайка? – радостно спросила жена.
– Откуда? Обыкновенная.
– Розовая!
– Ага! – насмешливо сказал он. – За розовой чайкой надо походить, ноги побить. А ты хочешь, чтобы она к тебе в форточку залетела?
– Хочу.
– И я не против, Марья. Но так ведь не бывает.
Обрадовавшись птицам, хлюпая мокрым носом, жена прошептала:
– Весна! О, господи, как я соскучилась…
Храбореев верхней губой до носа дотянулся. Стиснув зубы, прошёлся по комнате. Глаза его, только что весело гулявшие за окном, сделались тусклыми, скучными.
– Может, вернемся в Тулу? – неуверенно предложил он.
– Зачем? Чтобы оттуда через полгода снова сюда улететь? Как в позапрошлом году… – Вздыхая, Марья Дорофеевна отрицательно покачала головой, куда вплелась не по годам густая рваная полоска белизны. Солнце, светившее за окном, так озарило голову жены – седина вдруг показалась розовой.
– Эх, ты! – Он погладил жену по волосам. – Чайка моя… чайка розовая.
Марья Дорофеевна зазвякала посудой.
– Давай к столу.
Отойдя от окна, Северьяныч открыл холодильник и с молчаливым остервенением нахлестал себе водки. Позвенел, поиграл тёмно-ореховым ногтем по граненому стакану.
– Надоело на заводе! Сдохну от скуки. Или сопьюсь.
– Ну, так не пей. Сколько держался! Я не могла нарадоваться…
– И я бы рад, да только это… врачи рекомендуют. Храбореев кисловато улыбнулся. – Без водки, говорят, нельзя на Севере…
– Ну, конечно! Не один уже без водки помер тут!
– А ты как думала? Мне мужики в курилке рассказали. Доктор в морге показал два трупа. Один покойник пил, а второй – ни капельки… Доктор говорит, вот, посмотри, какие вены у того, кто пил – эластичные, будто резиновые. А вот, глядите, мол, какие вены у того, который берёг своё здоровье…
Жена поморщилась.
– Фу, ну что ты за столом болтаешь? Как самому-то не противно?
– Противно, – тихо сказал он о чем-то своём. – Только начинаю привыкать, вот что печально.
Слепое раздражение просило выхода. Собираясь выпить и закусить, он вдруг отодвинул тарелку, на которой колыхался кусок бледновато-розового мяса.
– Оленина опять не доварена! Сколько тебе говорить?
Женщина в недоумении заглянула в кастрюлю. Потыкала вилкой.
– Я хорошо варила. Долго.
– Переварила, значит!
Жена от растерянности выронила вилку – та зазвенела, покатилась по полу.
– Вот и угоди тебе, – сказала, наклоняясь.
Он глазами впился в её затылок.
– Что ты вечно стараешься, чтобы слово твоё было последним?
– Ну что ты! – Марья Дорофеевна выпрямилась. Вилку на стол положила. – Не дай же бог, чтобы слово моё было последним. Я пожить ещё хочу.
– Ты прекрасно понимаешь, о чём я… – Он ещё больше разгневался. – И не надо со мной таким тоном… Говоришь, ё-моё… как с придурком лагерным.
Женщина вздохнула, опуская глаза.
– Всё. Молчу.
– Давно пора.
Он жадно выпил водки. Кадык утробно ухал, загоняя глоток за глотком. В груди полыхнуло ядовитым пожаром. В голове загудело. Он зубы затиснул от радости. Походил по квартире. Ладонью провёл по ребрам: что-то болело там, саднило… «Что надо, чёрт возьми? Отличная квартирка. Светлая, теплая. И обставлена – не хуже, чем у людей. И деньги лежат на книжке. Хорошо можно скататься в отпуск на материк. Что надо-то? – спрашивал себя. И отвечал: – Воли! Воли надо!»
Шикарные фотообои, уже заметно потускневшие, привлекли внимание Антона Северьяныча. Он постоял, разглядывая реки и озёра. Посмотрел на остроконечную вершину какой-то крутой горы, на которую карабкалась фигура путника, похожего на муравья.
«Вот так и я… – подумал он, – застрял на одном месте… Ищу виновных…»
Отвернувшись от крутой вершины, Храбореев подошёл к жене. Обнял. Прижался головою – к голове. И глубоко вдохнул родимый аромат. И полегчало вроде. И он отмяк. Много у него в характере накручено-наверчено, только там была одна великолепная черта: если не прав – никогда не будет гнуть гордыню.
Усмехнувшись, он вернулся к ужину.
– Что-то совсем я… Как профессор кислых щей.
И жена «оттаяла», уловивши перемену в нём. Стала себя поругивать:
– А может, правда, кислые? Может, я заболталась по телефону, не доглядела.
– Нормальные щи, – похвалил он. – Отличные. Плеснёшь на таракана – сразу дуба даст.
Марья засмеялась. Она любила его такого – с юмором, с широкой душой, на всех парусах пролетающей мимо житейских мелочей.
Храбореев ел быстро – так же, как работал. Отодвинув пустую чашку, он снова о чём-то задумался. Посмотрел за окно – точно прицелился.
– Мастаков на отстрел оленя приглашает.
– Наш сосед? А он что теперь – охотой занимается?
– Зачем? Летает. Он обещал потолковать кое с кем. Чтобы меня в бригаду взяли.
Жена помолчала, перебирая складки кухонного фартука.
– Ну, так иди, если нравится.
– В том-то и дело. Что-то я не очень… – Он поморщился. – Отстрел! Бедолаги переправляются по реке, а их колошматят с моторки… Нет, меня это не вдохновляет!
– А что же тебя вдохновляет?
– Розовая чайка! – Он улыбнулся. – На озёра пойти бы. Там артель рыбаков. Вот это – по мне.
И опять помолчала жена.
– Так иди.
Глаза его озарились радостью. Он папиросы взял.
– А ты?
– А я-то что? – Она смахнула крошки со стола. – Ты и мне предлагаешь заняться… отстрелом этим? Или рыбалкой?
– Я про другое… Как тебе-то здесь – одной? Будешь куковать, как в клетке…
Губы у женщины подрагивали.
– Делай, как знаешь. Я ведь вижу, ты изводишься! – Отвернувшись, она посмотрела за окошко. Глаза мокро взблеснули…
С артелью рыбаков он два года куролесил по Крайнему Северу. И летом, и зимою добывали чира, сига, пелядь, тайменя, муксуна. Душа наконец-то обрела желанную жгучую волю – среди безбрежного полярного пространства, диковато дивного хоть летом, хоть зимой. Летом, конечно, лучше здесь, только гнуса полно. Серой горячей золой насыпается проклятый – до крови, до костей, а то и до смерти загрызает не только человека, но и зверя, одетого шерстью. И все-таки летом работа шла с удовольствием. А зимою приходилось упираться, как на чёртовой каменоломне. До кровавых мозолей колотили пешнями, выдалбливая глубокие майны во льду, по ступеням спускаясь к воде.
Была зима – начало ноября. Солнце по утрам ещё вставало, к полудню заползало на горбушку неба, но делало это с трудом, с неохотой.
Артель остервенело вгрызалась в очередную майну. Мужики запарились, но инструмент из рук никто не выпускал. Косились на бригадира – широкоплечего долговязого белоруса по фамилии Канюшина. Неутомимый бугай. Выносливый. Голыми руками на сорокоградусном морозе Казимир Канюшина запросто гайки крутил, налаживая мотонарты. Сети вытаскивал, когда подледным ловом занимался. Рыба к рукам прирастала, а ему хоть бы хны.
У него, артельного атамана, всегда в первую голову была забота о «казаках». Переставая махать кайлом, осаживая себя, Казимир поглядел из-под густых бровей, обмётанных нитками инея. Отбросил инструмент. А вслед за ним и остальные это сделали.
– Перекур! – пробасил Канюшина. – Травитесь, чертяки.
Сам артельный атаман не курит. Зарёкся с той поры, когда чуть не сгорел. Давненько это было; в ту пору только что закончилась полярная зима; праздник по поводу встречи первого солнца – хэйро – отшумел по северным городам и посёлкам. Канюшина вместе с другими рабочими, вахтовиками прилетел на газоконденсатное месторождение. Но какая там работа после праздника? Распухшие головы трещали у всех с похмелюги. Ну, полечились маленько в вагончике – выпили у кого что было «в закромах». Закурили, блаженствуя. Казимир захрапел на кровати – аж стекло в окошке задрожало. Папироска выпала. Сначала тряпка тлела на полу, потом вагончик задымил. Канистра с бензином стояла в углу, как на грех. Жахнуло так, что босиком бежали по сугробам… И вот с тех пор – как бабка отшептала – бросил курить Канюшина. «Лучше румку водки или спирту садануть, чем сосать эту гадость!» – говорил Казимир.
Храбореев любил пофилософствовать во время перекура.
– Зимний способ ловли применялся ещё нашими прадедами, – сказал, кивая на майну. – Но тогда-то хоть понятно было – соль дороже золота. Зимой ловили, чтоб не солить. А теперь-то зачем упираться? Соль дешёвая.
Бригадир не уловил намека.
– Ты куда это клонишь?
Северьяныч ухмыльнулся.
– Летом бы ловили да солили, а зимою – отдыхай, ребята.
– Ага! – Атаман хохотнул. – Иди, скажи начальству.
– Ты – бугор, тебе и говорить.
Канюшина «бугром» недавно стал. Немного возгордился руководящей должностью. Походка изменилась, осанка и даже цвет лица. Рожа теперь у Казимира – постоянно красная. Если не от мороза, так от «румки» спирту. Маленькие светлые глаза у бригадира будто серым мохом обросли – бровями занавесились. Шевеля бровями, он выпрастывал глаза – смотрел сурово. Начальника изображал. Но поговорить с ним интересно – это факт.
Храбореев спросил:
– Слышь, бугор, а как они раньше ловили? Предки-то.
– Ставными сетями.
Глядя на озеро, Северьяныч пытался представить ловлю ставными сетями.
– Ума не приложу. Как они управлялись?
Затаив ухмылку, Канюшина пошевелил лохматыми бровями.
– А потому что – нечего прикладывать.
– Что «нечего»?
– Ты говоришь – ума не приложу…
Храбореев засмеялся.
– Один ноль. А если тебе, Казик, есть, что прикладывать, – Храбореев постучал по своей шапке, – расскажи тогда. Прочти ликбез.
– Уговорил. Значит, так. Брали тетиву… – Казимир показывал на пальцах. – Брали норило…
– Кого-о?
Артельный атаман развел руками, что-то изображая:
– Длинный тонкий шест у них имелся, так называемое «норило», для продёргивания тетивы ставных сетей. При помощи такого «норила» подо льдом тянули тетиву от лунки к лунке.
– Интересно. – Северьяныч задумался, глядя вдаль. – А название Норильска – не от этого «норила»?
– Может быть. Не знаю, врать не буду.
– А про это «норило» ты откуда узнал?
– Книжки надо читать, а не только лаптем щи хлебать, – не без гонора ответил бугор.
– Да что ты говоришь? – Храбореев хмыкнул. – А что ты мне можешь сказать по поводу Лаптева? А? Что ты скромненько молчишь? Так я тебе скажу. Он хотя и Лаптев был, но лаптем не был. В 1733 году этот Лаптев был руководителем Великой Северной экспедиции, отправленной ещё Петром Первым для поиска северного морского пути. И вот когда этот Лаптев писал отчёты о своей экспедиции, там была «река Норильская», хребет «Норильский камень». И никакого «норила» там почему-то не было.
Бригадир, слегка смущённый эрудицией Храбореева, занервничал. Поднялся.
– Так, ну, ладно, – сказал он, поправляя шапку, – хватит трепаться. План горит, мужики, несмотря на морозы!
Перекур закончился. И опять засверкали стальные орудия. Разлетаясь, зазвенели голубые хрусталики. Острые льдинки секли по глазам, по щекам, иголками втыкались в заиндевелые бороды. На морозе пар валил от телогреек, разгоряченно распахнутых, а то и вовсе скинутых под ноги.
На поверхности озера Храбореев работал без проблем, без устали, а когда углублялся под лёд – что-то с ним происходило… непонятно – что.
Аквамариновая майна со светлыми виноградными гроздьями вмерзшего воздуха дышала мятным холодом в лицо. Забываясь, Антон Северьяныч заворожённо смотрел куда-то сквозь толщу льда. Щёки бледнели, точно обмораживались. А потом Храбореев начинал как-то странно, блаженненько улыбаться. Он вспоминал те времена, когда в руках его был не вот этот топор-ледоруб, а совсем другой топор – тот, которым он рубил себе добротную избу на берегу Колдовского озера. Ах, как звенел тогда топор! Спозаранку вызванивал. Жадно вгрызался в дерево. Шумно плескался в пене белых запашистых щепок. Неутомимо взмахивал стальными крыльями, словно собирался лететь на небеса. Наклоняясь, Антон Северьяныч поднимал какую-то ледяную щепку и очень внимательно, тщательно разглядывал её, как будто рассматривал под микроскопом. И этот странный, мощный «микроскоп» давал ему возможность видеть то, что никому не видимо и никому не ведомо. Поначалу перед глазами Храбореева сверкала изба, стоящая на берегу Колдовского. А затем – когда он поворачивал ледяной осколок – перед ним сияла Полярная звезда. Волшебный Дворец-Леденец переливался всеми цветами радуги. От него тянуло холодком, только совсем не таким, какой всегда бывает на Земле. Это был приятный, тёплый холодок, пахнущий мятной конфетой. Глубоко вдыхая запах мяты, Северьяныч вошёл во дворец, посмотрел под ноги и удивился: вот он идёт, а ему ни капельки не скользко. Вот он рукой потрогал лёд, а ему нисколечко не холодно. Вот он заходит в просторный зал, а там сидит на троне седобородый Царь-Север. А рядом с ним – Царица-Северица. А возле них – царевич. А неподалёку – забавный медвежонок. Белый-белый. Живой…
– Эй, ты! – неожиданно крикнул Царь-Север. – Ты живой или помер?
Встряхнув головой, Храбореев маленько прочухался.
«Это кто? – подумал он. – Это Канюшина снова разорался?..»
Да, это бригадир кричал неподалёку. Поторапливал.
На мгновенье выходя из забытья, Храбореев снова погружался в свой удивительный сказочный мир. Стоял – не слышал того, что рядом. В него бросали осколок льда. И всё равно Северьяныч не реагировал.
Мужики в бригаде переглядывались.
– Чего это он? – говорили вполголоса. – Стоит, будто кол проглотил!..
– Эй, дядя! – снова кричал Канюшина. – Проснись и пой!
И, наконец-то, вздрогнув, Храбореев поворачивал голову. Незрячими глазами смотрел по сторонам.
– Ну его к чёрту… – Бросая ледяной кусок, говорил он, ни к кому не обращаясь, на карачках выползая наружу.
Казимир, задирая рукав, демонстративно смотрел на часы.
– Не понял юмора. Три минуты поработал и перекур? Так, что ли? Стахановец.
– Так! – утомлённо отвечал Северьяныч.
– Это что? Саботаж? – «бугор» пытался говорить повеселее, чтобы не осложнять отношения.
– Саботаж, саботаж… – машинально соглашался Храбореев.
Бригадир, принимая это на свой счёт, заводился.
– Ты не сачкуй! Работай! Все пашут, а он…
– Работа не волк.
– Правильно. У нас работа – рыба. Так что хватит…
– Не ори.
– Иди, работай, говорю.
– А я говорю: не ори.
Неспешно вынимая папиросы, Храбореев прикуривал, задумчиво глядя на спичку. Отворачивался от бригадира. Вернее – от майны, чтобы душу не травить «ледяной могилой». А бригадиру казалось – это он нарочно зад показывает. «Сука! Я тебе припомню саботаж!»
Перекурив, пересилив себя, Северьяныч опять спускался в ледяной забой. Остервенело рубил топором-ледорубом, колотил пешнёй, вгрызаясь в голубовато-изумрудные глубины. Пешня мелькала – трудно проследить за ней. Добела отполированный наконечник с такою силою втыкался в каменную глыбу льда – горячие искры вот-вот полетят… Но через несколько минут Храбореев снова замирал, широко раззявленными глазами проваливаясь в могильный морок мёрзлого озера. Теперь ему казалось, что это Колдовское, в котором он ищет сына.
Заподозрив что-то неладное, Канюшина стал говорить спокойно, даже с сочувствием:
– Да что это с тобой? Опять полез наверх? Или тебе не здоровится?
Молоденький Плацуха, без году неделя работавший в бригаде, желая «прогнуться» перед начальством, громко сказал:
– Бугор! Да понос у него! Чо тут думать?
Артельщики зареготали.
Глядя на весёлую, будто салом смазанную, физиономию молоденького подхалима, Храбореев взорвался. Схватил пешню, метнул – точно копьё. Полыхая наконечником, пешня со свистом прострелила по-над ухом изумленного парня – на вершок воткнулась в лёд, разбрызгивая звонкие стекляшки.
– Щенок! – сквозь зубы сказал Храбореев. – Я в следующий раз не промахнусь!
Плацуха побелел, попятился и, едва не упав, на трясущихся ногах отбежал подальше.
– Сволота! – закричал, срываясь на фальцет. – Бугор! Ты видел? Покушение на жизнь. Статья двести семьдесят семь! Да я тебя, подлюгу, засажу лет на…