– А там так и было – Джек Смит?
– Ну да. Я хорошо запомнил, мне ещё странным показалось, имя такое, хрестоматийное, что ли…
– Вот и я о том же. Наверное, ему эту бумажку перед выездом в Маньчжурию сделали. Как же, Джек Смит! Впрочем, это пока – побоку, ты лучше расскажи, что там дальше было!
– А дальше, Савка, всё плохо было, – помрачнел Николай, – как-то вечером, после винта с обычной сопутствующей выпивкой, мы в очередной раз трепались с фон Штальке, и опять про рейд вспомнили, и снова портфель этот упомянули. А Митя вдруг возьми и скажи: «Помню, мол, был такой портфель, я его недавно нашёл и спрятал, а где спрятал, никто кроме меня не знает!». Я, было, удивился, что он там видел, и где спрятал, а потом понял, что Митя просто выделывается перед этим фон Штальке, да и перед остальными офицерами. Он самым младшим был, мальчишка совсем, прапорщик[1], а этот – штабс-капитан, как и я, бравый офицер и всё такое. Ну, и выпили мы, как обычно. Нам-то ничего, хоть немедля в атаку, а Митеньку понесло. Начал руками размахивать, твердить, что прямо сейчас портфель этот достанет, а завтра господину полковнику предъявит. И действительно, куда-то отправился, пошумел немного, мы даже хотели за ним пойти, утихомирить да спать уложить: война ведь, хоть и не на передовой, но всё же…
Мы тоже вскоре разошлись, посмеиваясь над юным прапорщиком, и собираясь улечься спать. До сих пор не понимаю, что меня толкнуло свернуть туда, где была Митина палатка. Какая-то тревога царапала изнутри. Всплывали в памяти эти странные разговоры, постоянное напоминание о таинственном портфеле, явный интерес к нему фон Штальке и глупая Митина бравада.
К сожалению, тревога моя оказалась не напрасной. А хуже всего – я опоздал! В Митиной палатке всё было перевёрнуто вверх дном, а сам он убит – заколот штыком. Штабс-капитан фон Штальке исчез без следа. Наутро был получен приказ о начале контрнаступления, никто не стал ничего расследовать, всё списали на пьяную ссору.
Были отчаянные сражения, мы то бросались вперёд, то отступали. Много чего происходило там, в Маньчжурии – война, сам понимаешь. Потом были Мукден и Цусима, а летом наш полк попал в такую переделку, что до сих пор с дрожью вспоминаю. Там я и был ранен – шимоза[2], будь она неладна! Перед отправкой в госпиталь упаковал портфель в несколько слоёв бумаги и отдал на хранение своему ординарцу, Ивану Слепченко. Он тоже был ранен, но не так сильно, поэтому отправлялся прямо домой. Это преданный мне человек, очень надёжный – я как-то его, раненого, на себе вытащил, и он это помнил. Взял у него адрес и велел хорошенько хранить свёрток, не вскрывая и никому не показывая.
Воля твоя, но скрывает он в себе что-то необычное. Американец привёз его в японский штаб, русский офицер увёз оттуда. Тут же японцы обрушили все свои силы на маленький отряд, не занимавший никакого стратегически важного положения. Не затем ли, чтобы вновь завладеть им? Далее – остзейский немец убивает мальчишку-офицера, который намекает, что он якобы обладает этим портфелем. А в портфеле – какие-то непонятные немецкие письма, странные американские деньги и таинственная фигурка восточного божка!
– Да уж, прелюбопытная история, – Савелий приподнял свою рюмку, выпил и, слегка морщась, закусил долькой лимона, – и где же этот портфель, у твоего ординарца?
– Да, он написал мне, что спрятал его надёжно, ждёт, когда я за ним приеду.
– А далеко он обитает, этот Слепченко?
– В Крыму, в небольшом городке на побережье около Керчи…
– Ты уверен, что до него не доберутся? Наш барон, или ещё кто?
– Не думаю, Савка. Тут вот какое дело… – Николай достал из портмоне клочок бумаги, передал его другу, – три дня назад мне подбросили эту записку, почитай…
Савелий развернул бумажку, приблизил к глазам. Почерк был твёрдый, резкий, слегка угловатый. «Милостивый государь! Мы знаем, что Вы обладаете неким портфелем, содержимое которого безразлично для Вас, но весьма интересно нам. Если пожелаете расстаться с ним к нашей обоюдной пользе, мы готовы выплатить за его содержимое десять тысяч рублей. В случае согласия с нашим предложением, ждём Вас три дня, начиная с завтрашнего, в десять утра в кафе «Фанкони» для дальнейших переговоров. К Вам подойдут».
– Как видишь, они думают, что портфель у меня.
– Не обязательно, – быстро возразил Савелий, – они могут предлагать такие сделки тем из офицеров, кто имел отношение к этому налёту на японский штаб. Так ты хочешь, чтобы я помог расследовать тебе это любопытное дело?
– Не только хочу, Савка, но и прошу тебя об этом!
– Ладно, договорились. Тогда ты завтра с утра, на свежую голову, нарисуй мне всё, что ты там видел в этом портфеле – статуэтку, банкноты, и портреты тоже – всё что помнишь и считаешь важным. А я загляну к тебе ближе к вечеру, попробуем разобраться, что к чему!
Они выпили ещё по чашке кофею, посидели немного и разъехались по домам.
Глава 3. Одесса, июнь, 1907
Следующим вечером Савка заявился в номер к Николаю и сходу потребовал рисунки. Уважительно поцокал языком, разглядывая аккуратно выполненные, чёткие картинки.
– Талант! – вздохнул он, – Рембрандт!
На первом листочке красовалось несколько эскизов различных банкнот. И если мелкие номиналы были выполнены небрежно, скорее, как наброски, то тысячная купюра отличалась довольно-таки подробно выписанными деталями. Слева, в овальной рамке – портрет бородатого военного в профиль, скорее всего, генерала. Находящиеся в середине указания номинала и страны, были нанесены более эскизно, очевидно, не так хорошо отложились в памяти. Почти всю обратную сторону занимали цифры: единица и три нуля, расписанные вертикальными волнистыми линиями.
Следующий лист был покрыт набросками каких-то цветов и рыцарских доспехов, а верхнюю его часть украшал портрет офицера: надменное, холёное, чуть вытянутое лицо, редкие волосы тщательно приглажены, под прямым, с горбинкой, носом – рыжеватые усы.
Третий лист содержал тщательно выполненные рисунки той самой статуэтки восточного божка, а также коробочки, в которой она находилась, скорее даже – шкатулки. Савелий полюбовался прекрасно выполненными изображениями, затем положил их на стол и спросил:
– Ну, с банкнотами и статуэткой всё понятно, офицер этот – явно фон Штальке, а вот что это за цветы и доспехи?
– Это рисунки, украшавшие листы, на которых были написаны письма – те, что я не смог разобрать.
– И что, они были на бумаге изначально, или тот, кто это писал, украшал текст рисунками, как Пушкин?
– Ты знаешь, я припоминаю сейчас, листочки там были разные. Вот эти рисунки – да, они нанесены на более современной почтовой бумаге. Но там ещё были какие-то древние пожелтевшие листы. Некоторые – без всяких украшений, а некоторые – вроде даже с печатями… Я же говорю, пару раз только осматривал содержимое, да и то, больше всего меня статуэтка заинтересовала, потом эти деньги, особенно крупные. Ну, а письма – в последнюю очередь, тем более, я в них не понял ничего.
– Ладно, давай тогда так. Отдыхай, делай визиты, управляйся с делами, а попутно вспоминай всё, что с этой историей связано, да записывай. А я пока справки наведу, в Публичной библиотеке посижу, с людьми поговорю. Тут дело и впрямь непростое, а тебе мелькать не стоит, за тобой и следить могут, – заметив его возмущённый жест, Савелий мягко уточнил: – ты, Николаша, со мной не спорь, я по своим газетным делам с какой только шушерой не общаюсь, знаю, что говорю. Ты человек военный, прямой, а я хитрая журнальная крыса, всё больше по закоулкам… Ладно, денька через два-три нагряну. У меня ведь ещё своя работа есть, никто её не отменял! Если заинтересую главного этим делом, оформлю, как редакторское задание, тогда будет полегче.
Савелий пропадал четыре дня. Вначале Николай действительно занимался обычными делами. Навестил нескольких знакомых, ещё раз побывал в военном Департаменте, погулял по городу. На третий день пробовал звонить в редакцию «Одесских новостей», спрашивать Савелия. Разумеется, никто ничего не знал, да и не особо хотел разговаривать. Наконец, вечером третьего дня ему передали записку: «Завтра непременно будь у себя в пять пополудни. Есть новости. С.»
На следующий день ровно в пять, в дверь номера постучали. Николай открыл и уставился на странного человека явно еврейского происхождения: тёмная, с проседью, борода, чёрный длиннополый лапсердак, чёрная же шляпа с широкими полями, из под которой выбивались курчавые пейсы, в руке – потёртый саквояж. Странный еврей живо просочился в номер и озабоченно пробормотал сильно картавя:
– И шо, ви таки не будете закрывать эту дверь? Ви хотите, чтоб уся гостиница видела Изю Гольдмана заходить к русскому офицеру делать свой маленький гешефт?
– Какой гешефт? – оторопел Николай.
– Нормальный еврейский гешефт! – сказал гость обыкновенным голосом, снимая шляпу с пейсами и открывая знакомую рыжую шевелюру. – Закрой уже, в конце концов, дверь. А заодно и рот! – Савка коротко усмехнулся.
– Чтоб тебя! – Николай закрыл, наконец, дверь и мрачно уставился на друга, – Что это ещё за маскарад?
– А то, мой дорогой, что дело это гораздо серьёзнее, чем ты думаешь! Подозреваю, что за мной могли следить, вот я и замаскировался, чтоб никто на тебя раньше времени не вышел! Портфельчик-то твой, оказывается, преинтересная штучка!
– Давай уже, рассказывай, – по-прежнему неприветливо буркнул Николай, – не тяни! И бородёнку свою можешь отодрать.
– То-то, не тяни… Ну, задал ты мне задачку, Николка! А заодно и себе. Я тут порылся по библиотекам, поговорил с людьми, намёками, конечно, поговорил. Таинственная штука – твоя статуэтка.
Как известно, буддизм в Японии – самая распространённая религия. Одна из её особенностей состоит в разделении на множество школ и учений. Для одних главное – это ритуалы, для других – философские размышления, для третьих – медитация и так далее. Одни школы были популярны среди монахов, другие – среди учёных, иные – среди самураев. Эта фигурка древняя и имеет отношение не только к монахам, но и к правителям. Судя по твоему рисунку, на шкатулке были изображены какие-то иероглифы. Конечно, правильно запомнить и затем нарисовать их ты не смог, а это бы значительно облегчило нашу задачу.
Скорее всего, эта фигурка имела для японцев ритуальное значение. Может, они собирались использовать её, как некий защитный талисман, а может, с её помощью хотели одержать победу или поднять боевой дух. И, похоже, что это не просто фигурка. Я всего не запомнил, господин учёный увлёкся и начал оперировать такими терминами, которые даже я со своей профессиональной журналистской памятью не запомнил. Но там шла речь о неких древних школах буддизма, таинственных монастырях, затерянных в горах… Последователи Будды не занимаются стяжанием сокровищ – речь, очевидно, идёт о чём-то мистическом. В общем, не думаю, что военные планировали её использовать, как материальную ценность, это не в японском характере. А профессор очень просил, если у нас будет эта фигурка, обязательно прийти к нему, тогда он сможет рассказать о ней более подробно.
Вот что тут явно материальное, так это банкноты. Я показал твои рисунки одному коллекционеру – специалисту по бумажным деньгам, бонам. И он рассказал, что в Северо-Американских Соединённых Штатах в прошлом веке ещё существовала сложная система эмиссии, каждый банк выпускал кредитные билеты самостоятельно, все они отличались друг от друга цветом, размером, рисунком, номиналом. Чаще всего это были почти ничем не обеспеченные бумажки, быстро терявшие стоимость. Однако если заказ на выпуск бумажных денег исходил от американского правительства, то такие деньги обменивались на золото и серебро, поэтому ценились высоко. В основном на твоих рисунках изображены банкноты периода 1860-1890-х годов. Мелкие номиналы, скорее всего относятся к разным банкам, и особой ценности не представляют, хотя, что-то определённое он мог бы сказать, только подержав эти купюры в руках. А вот «тысячники» могут быть интересны. Это совсем недавний выпуск, 1891-го года. Их отпечатали небольшим тиражом, по заказу американского правительства. Появление этих банкнот, свободно обмениваемых на золото, сильно подрывало золотой резерв банков, ведь номинал был высок и запас драгоценного металла быстро истощался. Банки стали изымать эти купюры из обращения, поэтому их оборот начал резко сокращаться. Кстати, они получили прозвище «Большие арбузы» – из-за вертикальных чёрных линий на зелёных нулях.
Вряд ли они представляют какую-то коллекционную ценность, но в любом случае, их можно поменять на золото по номиналу, а это уже немало. Разумеется, немало – в масштабе частного лица, а не в масштабе японских военных, бросивших ради них на убой целый полк.
Меньше всего мне удалось узнать о твоих таинственных письмах. Идти к кому-то с одними беглыми рисунками, которые ты запомнил, и даже не зная толком языка этих писем, я просто постеснялся. Кстати, а ты уверен, что это был именно немецкий?
– Ну, я так думаю, – неуверенно пожал плечами Николай, – там ещё буквы были, ну совсем германские, что ли… Ну, вот такие, – он притянул к себе листок и быстро нарисовал большую букву «G», угловатую, удлинённую, со всякими завитушками…
– Были, конечно, были, – усмехнулся Савка. Это называется «готическое письмо», оно характерно, конечно, для немецкого языка, но в древности употреблялось и для латыни, а потом и в других североевропейских странах: Франции, Британии, Швеции, Голландии. Между прочим, голландский и шведский языки очень похожи на немецкий! Но из-за твоего фон Штальке примем рабочую версию, что это всё же немецкий.
– И что следует из этой твоей рабочей версии?
– Да ничего, – Савелий покачал головой, – слишком мало мне известно. Надо самому почитать эти письма. В общем, Николка, если хочешь что-то понять в этом деле, нужно забирать твой портфель и копать дальше. Ты пусти слух, что тебе наследство вышло, и уехать придётся срочно, только не говори, куда! А сам быстренько за портфелем!
Глава 4. Крым, август-октябрь, 1907
Поездка Николая в Крым не принесла неожиданностей. Бывший ординарец Слепченко находился в добром здравии и был доволен жизнью. Передал портфель, на вопросы о том, не приезжал ли кто, не спрашивал ли про него, не интересовался ли портфелем, весело отвечал:
– Никак нет, ваш-бродь, усё тихо!
Николай погостил у Ивана пару дней, вышел несколько раз с ним в море на рыбалку и остро думал, как отблагодарить своего бывшего подчинённого. Но вскоре понял, что честному парню совершенно довольно того внимания, которое оказывают соседи и родственники – далеко не к каждому из них приезжал в гости его благородие штабс-капитан, герой войны, с боевыми ранами. На третий день Горчаков перебрался в керченскую гостиницу, где снял номер из двух смежных комнат и стал ожидать приезда Савелия.
На этот раз Савка ввалился к нему в своём обычном виде, под вечер. Едва умывшись с дороги, потребовал портфель «для осмотра и потрошения». Бережно взял в руки, оглядел со всех сторон, покачал неодобрительно головой: «Не мог аккуратнее разрезать, медведь нетерпеливый!». Наконец, открыл его и начал вытаскивать содержимое. Покрутил в пальцах изящную шкатулку, полюбовался на рисунки, достал саму статуэтку. Бережно поднёс к глазам, рассмотрел со всех сторон.
– Очень любопытная вещь, очень! От неё так и веет древностью, мистикой, тайной! Не удивлюсь, если именно за ней тогда бросились японцы! Не удивлюсь… – он с сожалением спрятал статуэтку обратно в шкатулку, отложил в сторону.
– А теперь – письма, таинственные немецкие… ну да, точно немецкие письма, – Савелий хватал листочки, жадно вчитывался в них, откладывал в сторону, брался за следующие, – так-так… оч-чень любопытно, только какой идиот их так безбожно перемешал? – поднял глаза на Николая, хмыкнул: – Ну, извини, не идиот! Понимаю, ты спешил, не до того было, а мне теперь их раскладывать по порядку! Это притом, что номера страниц как-то забыли проставить… В общем, тоже интересная история, похоже тут не зря твой фон Штальке крутился! В двух словах, здесь переписка по некоему древнему наследственному делу, ещё с прошлого века! Какие-то земли, замок, рыцарские сокровища, привезённые из крестовых походов. Мне надо посидеть с этими письмами, разобраться, почитать внимательно.