— Этот Парвус, этот Гельфанд, он хочет подмочить мой авторитет в партии, я давно это заметил. Я этого не допущу. Как бы его убрать с дороги, Фюрстенберг, подскажи. Повесить, расстрелять? Это мог бы сделать Коба-Сталин, вызови его, Якуб. Ну что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? вызови его и все тут. Дай ему десять тысяч и дело с концом. А если мало, то дай двадцать. Денег у тебя…около миллиона.
— Зачем убирать? подружись лучше с ним. Ты этого Апфельбаума куда подевал? Он же писал произведения, подписывая их твоим именем.
— Зиновьева что ли? Он мне надоел. Отправил его в Париж, пусть проветрится. Все, Ганецкий, уходи. Устал я. Подремлю, потом прочитаю эту газетку. Что там думает этот твой Парвус.
− Ты Парвуса не трогай, он сделает для тебя то, что ни один еврей в мире не сделает: он предоставит тебе власть на блюдечке с голубой каемочкой.
− Пошел вон, Ганецкий. Ты тоже мне уже надоел. Все вы мне надоели, и все надоело. Вождь мировой революции гневается.
Едва Ганецкй (Фюрстенберг) плавно закрыл за собой дверь, Ленин раскрыл газету и замер от неожиданности…, там светился план будущего Октябрьского переворота 17 года. Мудрый этот Парвус, черт возьми. Но Ленин в этом проекте значился только как второстепенная личность. Это его задело. Но то, что было в этом плане, пригодилось Ленину очень кстати. Он стал переделывать этот план на свой лад.
«Пролетариат не может нанести классового удара своему правительству, не может протянуть руку своему брату-пролетарию «чужой», воюющей «с нами» страны, не совершая «государственной измены», не содействуя поражению, не помогая распаду «своей» империалистической «великой» державы», — доказывал он с пеной у рта довольно путано. Это было как раз то, что потом Парвус донес в Германский генеральный штаб. И там согласились на сотрудничество с изменником своей страны России Лениным, Парвус запросил пятьдесят миллионов золотых марок. Кайзер Германии Вильгельм утвердил этот проект. Правда, Германии пришлось увеличить эту сумму до ста миллионов золотых марок, когда всем стало ясно, что Ленин слов на ветер не бросает, что Россия как великая страна терпит поражения не только на фронтах, но она разваливается изнутри при помощи коммунистов-террористов, что германские золотые марки работают.
Государственная измена для Ленина была несуществующим понятием. Ради победы революции и захвата власти он был готов на всё. Он с великой радостью заключил договор с германской разведкой и стал с ней сотрудничать. Он стал немецким шпионом и начал даже получать зарплату. Нет смысла приводить многочисленные документы, до сих пор хранящиеся в архивах, которые свидетельствуют о том, что Ленин был немецким шпионом.
Первая мировая война внесла существенные коррективы в жизнь и дальнейшую судьбу Ленина и его камарильи. Война это — кровь, страдания, победы и поражения. Кому как не ему, безнравственному будущему вождю многострадального народа, это известие о войне — бальзам на душу. И тут родившаяся идея − о поражении России в этой войне, не могла успокоить его буйную натуру. Он даже про Инессу забыл. Его партия выступит с таким заявлением, пусть знают воюющие стороны, что большевистская партия за поражение своей Родины России в этой войне. Когда Россия будет положена на лопатки, можно будет захватить власть и превратить империалистическую войну в гражданскую.
Германские войска имеют успех на русско-германском фронте, затем русские войска теснят немцев. А почему бы не воспользоваться этими переменами в интересах мировой революции? Что, если поставить Россию на колени, разложить ее армию изнутри, свергнуть царя и захватить власть? А немцы, в знак благодарности, выделят средства, ибо кто может помочь осуществить гениальный замысел? Конечно, Германия. Германия должна победить Россию и большевики окажут ей в этом неоценимую услугу.
Ленин не спал две ночи и составил план, (на основе плана Парвуса), которому суждено было осуществиться. Он собственно только ставил лишние запятые, да усиливал предложения повторением одних и тех же слов. Он украл у него этот план, так же как потом украл лозунг эсеров: Мир − народам, земля − крестьянам, фабрики и заводы − рабочим.
В этих условиях встал вопрос: кто должен осуществить план Парвуса − сам Парвус или он, Ленин? На кого сделать ставку? На Парвуса? нет! где этот Парвус? Где Ганецкий, подать Парвуса и Ганецкого! Надо договориться. Ставка должна быть поставлена на него, на Ленина!
Ганецкий прибежал, а Парвуса днем с огнем не отыскать.
— Загордился, каналья. Судить его революционным судом, как ту проститутку, которая осмелилась оскорбить вождя мировой революции, то есть меня.
— Владимир Ильич, — дрожащим голосом произнес Ганецкий, видя, как увеличиваются желваки, как разглаживаются морщины на лице Ленина и выходят глаза из орбит. — Парвус собирает деньги с театров, которые ставят пьесу Горького «На дне» в Германии. Горький дал такое распоряжение, он хочет помочь мировой революции. Двадцать процентов получает автор пьесы, двадцать Парвус, а остальные он приносит в партийную кассу, я вам уже говорил об этом. А вы хотели его за это повесить…, в знак благодарности, так сказать.
− Ты не понимаешь шуток, Ганецкий! Мы с Горьким отдыхали на Капри и спорили, спорили. Он требовал, чтобы партия называла Маркса его настоящим именем Мордыхай, а я возражал. Маркс — это почти мир, а Мордыхай — паршивый еврей, ты понимаешь это, Ганецкий? Все мы евреи, но евреи умный народ, не то, что русские дураки. А посему любой еврей может носить фамилию, какую хочет. Вот ты, Фюрстенберг, польский еврей, а носишь фамилию Ганецкий, чисто польскую. Ты вроде поляк, а внутри еврей. И я еврей к сожалению, русский еврей Ленин. Мать советовала Ленибург, Ленинштейн, но я не согласился. А Пешкову я говорил: Максим, ты вовсе не Горький, а Пешков, почему так?
− Это от горькой жизни. Жизнь у меня была горькая, вот я и стал Горький, − выдал мне Максим. Ну, да черт с ним. Я смотрел его книгу «В русской Бастилии во время революции». Так себе, дрянь. Я хотел его пожурить за то, что он ни одной моей книги не прочитал, а потом раздумал. Горький, он туповат, ничего не поймет, ни одной моей гениальной мысли. Яша, расскажи о Парвусе, кто он, откуда, где и когда родился. Я хочу дать ему деликатное поручение. Когда ты его выследишь, притащи за шиворот этого пса, у нас должна состояться встреча тет-а-тет, я сразу определю, чем он дышит. А теперь слушаю тебя. Рассказывай, да поподробнее. Не изменник ли он, не прохвост ли? Хотя, пусть будет и прохвост, лишь бы не изменник.
И Яша стал рассказывать:
Александр Лазаревич Гельфанд, он же Парвус, он же Александр Москович родился на три года раньше вождя мировой революции Ленина в местечке Березино Минской области в еврейской семье. Уехал в Одессу, потом в Германию, где окончил университет и стал доктором философии, выражал идеи германской социал-демократии. Знаком с Плехановым, Каутским, Аксельродом и другими революционерами. Каутский сделал его журналистом, затем он стал редактировать немецкие газеты, что выходят в Дрездене. В революции 1905 года в России принимал непосредственное участие вместе с Троцким-Бронштейном. Был схвачен, посажен в тюрьму, а потом отправлен в Сибирь на поселение. Оба бежали. В Германии он разбогател, занимаясь не только журналистской деятельностью, но и бизнесом. Стал влиятельным человеком в высших кругах Германии.
— Вот-вот, это мне и нужно, это нам нужно, это нужно мировой революции. Это нужно вождю мировой революции. Срочно поезжай в Германию и извлеки его, на поводок его и сюда. Живым или мертвым. Свяжи его, если будет упираться. Это архи важно, Яша.
Яков Станиславович Форстенберг (он же Ганецкий, он же Борель, Гендричек, Францишек, Келлер, Куба) срочно отправился в Германию и как настоящий ленинец, быстро нашел Парвуса в компании молоденьких девушек, обнаженных до пояса.
— Послушай, Саша Парвус, тебя требует Ленин, — сказал министр финансов Ленина.
— Сам Ленин? Этот негодяй? Придется ехать. Только где его отыскать, Яша?
— Поехали вместе, — предложил Ганецкий.
— Едем, только давай перекусим, побалуемся клубничкой и в путь. Кто знает, вернусь ли я сюда еще раз. Должно быть, Ленин собирается послать меня в Россию. У русских успехи на фронтах. Надо это изменить. Русские должны проиграть эту войну.
— Кажется, так думает и Ленин, — сказал Ганецкий. — Поэтому тебе нечего бояться. Что у тебя пальцы так дрожат? Ленин тоже хочет поражения России в войне с Германией, он…, он немецкий шпион…. он связан с разведкой, с генеральным штабом, он у них на жаловании.
— Да ты понимаешь, глаза у него…, я не выдерживаю его взгляда, — произнес Парвус.
— А мне всё равно. Я с ним ручкаюсь и даже сижу за одним столом. Он обычно объедается, а потом начинает постреливать и называет это канонадой по империализму.
— Но ты всякий раз тащишь ему мешки с банкнотами, а я что…крохи отстегиваю этим бандитам. Только не продай меня.
— Если еврей продаст еврея, то он уже не еврей, — сказал Ганецкий и похлопал Парвуса по плечу.
Два дня спустя Парвус сидел в захудалом ресторанчике вместе с Лениным и внимательно слушал его наставления. Они выбрали маленькое помещение, которое обычно использовалось для клубнички, поэтому могли говорить смело, не опасаясь, что их кто-то услышит.
— Товарищ Парвус, я считаюсь русским человеком, но в моих жилах течет еврейская кровь, а всякий русский умник всегда еврей или человек с примесью еврейской крови, каким являюсь я. Я это уже говорил Горькому, когда гостил у него на Капри. А ты — чистокровный еврей. Значит, мы должны договориться. Задача номер один — поражение России в войне с Германией. Задача номер два — внедрить наших агентов в русскую армию с целью агитации братания солдат с солдатами немецкого командования. Задача номер три — организовать поездку нашего ЦК во главе со мной в Россию для захвата власти. Это согласовано со штабом, прости с ЦК.
− Не ври. Это согласовано с немецкой разведкой и немецким генеральным штабом и в этом моя роль очень велика. Это же моя идея и ты у меня, ее украл. Я же…это же мой план…и я не последний человек в этой затее.
Ленин похлопал Парвуса по плечу, ласково улыбнулся и запричитал:
— Подожди, Парвус, ты не имеешь права думать так, как думает гений мировой революции. Поэтому слушай дальше. На все это нужны деньги, огромные деньги. Твоя задача: убедить германское руководство, что я и моя партия, партия большевиков, поможет германской армии победить русских. Пусть заключают со мной тайный союз. Но как-то так…, сам понимаешь. Я не хочу светиться в этом вопросе. И повторная встреча между нами не может состояться. Я великий конспиратор и не могу стать иным. А что касается тебя, Парвус, то… как только мы, то есть я, вождь мировой революции, захватим власть, тебе место среди нас революционеров найдется, самое шикарное, самое почетное. Клянусь матерью, которая снабжает нас деньгами.
— Я верю тебе Уланов, − произнес Парвус, вздыхая.
− Я не Уланов, я − Ленин. И мне все верят. Вождю мировой революции нельзя не верить.
− Только как же мы будем общаться?
— Через Ганецкого и то тайно. Ни одна сволочь не должна знать, о чем идет речь. Указания будешь тоже получать через Ганецкого. Когда победим, ты станешь моей правой рукой в ЦК. Понял?
— Так точно, Владимир Ильич.
— А теперь иди на все четыре стороны и забудь, с кем ты встречался. Даже сучка, с которой ты станешь любезничать в постели, не должна знать о нашей встрече.
Парвус поднялся. Ленин даже руки ему не подал. Обиделся ли Парвус? Нисколько. Его больше интересовал процесс переговоров с немцами и кипящий котел революции, в которой захлебнется Россия, а он вместе с Лениным, этим жутким человеком будет играть не последнюю роль в создании новой общественной формации — коммунизма, где не будет браков, собственности, духовности. Революция поразит и другие государства и тогда будет создано одно великое государство на подобии Древнего Рима. А почему бы нет?
4
Зиновье, то бишь, Апфельбаум вернулся из Парижа раньше времени, и едва опорожнив кружку зеленого едва подслащенного чая, отравился к Ленину. Уж больно соскучился, да и мысли роились в голове, связанные с написанием очередного талмуда, который тут же присвоит себе Ильич. Он уже набросил на себя робу, но вспомнил, что у Ильича всегда не заточенные карандаши, вернулся и достал из ящика письменного стола целую охапку, сунул во внутренний карман и выскочил на улицу.
— Шалом, Ильич, — произнес он по дороге.
— Гм, босяки, партия босяков. Вот молодцы-то, — долдонил Ленин, находясь в Швейцарии в конце 1905 года, — уже что-то удалось, но не совсем, потому что поп Гапон вмешался, — долой попов!
— Поп Гапон вышел по твоему заданию, — сказал Апфельбаум.
— Что, что? Как ты смеешь возражать, Апфельбаум? Вон! пошел вон, жид проклятый.
— Сам ты жид…калмыцкий, — сказал Гоша в сердцах, но тут же пал на колени и стал целовать ладони вождя.
Ленин пригладил его пейсы, и это означало, что Гершон прощен.
— Ты мне Янкеля вызови с Урала. Кацнельсона мне и срочно. Он там чудеса творит, руководствуясь моими инструкциями. Я не просто так тут сижу. От босяков я дошел до настоящей партии, партии террористов, — стал хвастаться Ленин. — Мы кардинально разошлись с польским евреем Махаевским, который открыто поощрял террор, а я, пока тайно. Конспирация и еще раз конспирация. Что это означает? А это означает, что если наш человек, член нашей партии, террорист в подполье, то он ничего не должен знать. Ему дают задание бросить бомбу в министра, он должен ее бросить и спрятаться, как мышка в норку. Но я думаю усовершенствовать этот вопрос. Ты слушай, а не закрывай глаза, Зиновьев — Апфельбаум. Что, у сучки был, всю ночь не спал, так? Тоже мне революционер.
— О великий, о мудрый…
— Вот, это другое дело. Революция это целая наука. Ты понял, Гершон? Движущей силой и здоровым элементом рабочего движения Махаевский считал воинствующих хулиганов, босяков, люмпенов, вносящих в рабочую среду живую струю «здравого пролетарского смысла. Тут я с ним согласен, а дальше не, дальше мы разошлись. Махаевский…он теперь никто, а я возглавляю партию большевиков.
Апфельбаум смутно догадывался, что будущая революция будет принадлежать босякам и люмпенам, тем, кто сидит в тюрьме за убийство, изнасилование, а ее успех зависел «только от одной его «наглой» требовательности, от одной его «хамской» ненасытности».
— А что такого сделал великий Янкель на Урале, поделись. Он, похоже, опередил меня, если ты с таким восторгом отзываешься о нем, — спросил Гершон и прослезился.
— Потом, потом, подожди, мне твои слезы по фигу. О Янкеле потом. Он там делает чудеса. Мои советы о том, чтоб привлекать к большевистской партии всех без исключения: и кустарей, и пауперов, и нищих, и прислугу, и босяков, и проституток, и бывших зэков Янкель выполняет четко. И есть результаты. Это девиз будущий революции, учти. Все демократические принципы должны быть исключительно подчинены выгодам нашей партии, включая и неприкосновенность личности. Опорой, основой нашей партии остаются, и будут оставаться люмпен-пролетарии, уголовники и босяки. Опираясь на опыт многочисленных российских сионистских сект, мы должны строить структуру партии на жестких диктаторских принципах абсолютного подчинения. Несогласные с этими методами внутри партии подвергаются, шельмованию, клевете и…уничтожению.
Апфельбаум на этот раз совсем потерял спокойствие и чувство меры.
— Ты упрям и жесток, — выдал он, — не переносишь чужих мнений, по поводу чего то ни было, и не только в политике. Ты завистливый до исступления, не можешь допустить, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, остался победителем. Жестокое и злое проступает в тебе — как в споре, как в игре в крокет или в шахматы, когда проигрываешь. Проявить независимость, поспорить с тобой о чем угодно или обыграть тебя в крокет — значит раз и навсегда приобрести себе врага в… лице Ленина.