Капитан тоже что-то сказал Юнге, но тот рвался к зарослям, одержимый своей тайной. Тогда Билли вдруг вскочил и крикнул:
— Иииых! Смотри — лужа! Лужа! настоящая лужа! Зеле-е-еная! Уррра-а-а-а-а!!!
С криками «Ура! Лужа! Лужа!» Билли сбросил сапоги и принялся плясать в грязи, поднимая брызги до небес. Его ноги и костюм немедленно покрылись бурым слоем. Юнга, заверещав, забыл про врагов и ринулся к луже, сбрасывая обувь на ходу.
Через секунду они с Билли скакали в эпицентре бурых брызг, взявшись за руки, вопили хором «Лу-жа! Лу-жа!» и швырялись комьями грязи в капитана. Лица их были пятнистыми, как у леопардов.
Торссон, наконец, очнулся — и, подгоняя себя ругательствами, отполз в сторону. Затем вскочил и рванул в лес. Его преследовали крики «Лу-жа! Лу-жа!..»
…Он бежал долго, пока не запыхался. Вместе с усталостью на лице его очертилась торжествующая улыбка. Он едва унес ноги, но он ЗНАЛ — в его голове составилась картина, объясняющая, как ему казалось, все.
Торссон ухмылялся: и до него донеслись мифы о цене китайских ваз — упоминание о них разрослось в догадку, и он уже не сомневался, что именно они скрывались под обертками свертков. Стало понятно и отстранение Билли от помощи: капитан просто не доверил молокососу ценный груз. Явная похожесть лиц заставляла предположить родство: Билли с Юнгой приходились капитану детьми, или, может быть, Юнга — сыном, а Билли — племянником. Этим Торссон объяснил и странное их веселье, которое так отличалось от хмурой деловитости дружков Горпа.
Неясным оставалось только присутствие Юнги. Но Торссон и здесь вывел логику, радуясь своей смекалке: что может быть лучшим отводом глаз, чем дитя? Которое к тому же, как оказалось, охраняет лучше сторожевого пса? Да и веселее, пожалуй, всем выводком идти на дело… Ничего, повеселятся они у меня, потирал руки Торссон, — поднакоплю улик, а там и в участок…
В нем хрипели трубы торжества, будто он уже всех повязал и сдал. Было только одно-единственное «но», отнимающее у торжества полноту: Торссон не понимал — отчего же ему так явно дали уйти?
На следующий день он снова был в засаде — уже не в той, раскрытой, а в другой. День наблюдений не дал ничего, и Торссон ушел. Но, вернувшись под вечер, помянул дьявола: в домике горел свет.
Вначале он смотрел на желтые квадраты, лопаясь от желания просочиться и пронюхать. Тело, скованное страхом, не пускало его. И только по прошествии времени, умерившего дрожь в поджилках, он стал пробираться к окнам, озираясь на каждом шагу.
Это ему ничего не дало: все окна были занавешены, и Торссон не разобрал ни слова в диалоге, гудевшем внутри. Иногда он слышал выкрики Юнги, иногда — баритон капитана; в итоге все перекрыл звон в ушах, и он ушел ни с чем.
Сегодня, к третьему дню расследования, он твердо решил вытянуть из домика всю подноготную.
Весь день он провел в засаде. Его кусали муравьи, колола трава, пачкали птицы, — но он ждал, ибо автомобиль стоял у домика.
Стоическое его ожидание было вознаграждено только к концу дня: из леса послышались знакомые голоса, и Торссон приник к земле, стараясь стать плоским. Его новая засада была плоха — густая трава не давала никакого обзора, а слов он не разбирал.
Веселые голоса переместились от леса к домику. Кто-то хихикнул. Хлопнула дверь — и будто опустили кулису: голоса глухо заворковали изнутри.
Торссон, впитав тишину, приподнял голову, оглянулся — и вновь, как вчера, начал свое мучительное приближение к окнам. Несколько раз он припадал к земле, принимая хруст веток за шаги. Он сам не знал, на что надеялся; его тянуло к домику, как к цели, без которой все вокруг лишится смысла.
Подойдя ближе, он вдруг увидел на двери бумажку. В голове сверкнул-закружился калейдоскоп: «записка… имена… тайные списки… карта…»
Оглянувшись десять раз вокруг, Торссон подобрался к двери, сорвал записку и развернул ее.
Она гласила:
«Многоуважаемому господину, который прячется в кустах. Честь имеем пригласить Вас в дом и отужинать в нашем обществе. Длительное лежание в траве может пагубно отразиться на Вашем здоровье, что было бы весьма огорчительно для нас.
С почтением,
Минуту или две Торссон стоял, борясь с багровой тяжестью, сдавившей лицо, и смотрел перед собой.
Его оцепенение прервал звук слева. Подняв глаза, Торссон захрипел: в дверном проеме стоял капитан.
Он спокойно смотрел на Торссона. Затем сказал:
— Более того: влага здешних трав таит лихорадку. Мерзейшая штука, скажу вам. И мне приходилось испытать ее прелести на собственной шкуре. Не рекомендую никому. Думаю, вам будет приятно и полезно обсушиться у камина. Прошу! — и он, сойдя с порога, пригласил Торссона жестом в дом.
Торссон не двинулся с места. Ум его вертелся, как сумасшедший шар; десятки мыслей и намерений вспыхивали и моментально гасли, и ярче всего догадка — «заманивает!..»
Осмыслив ее, он попятился назад.
— Не бойтесь. — Капитан отошел от порога. — Вы ошиблись. Мы ввели вас в заблуждение нашей игрой. Мы, знаете ли, странные люди: любим представлять то, чего нет. Каков наш Юнга, таковы и мы; все мы — дети, только разного роста. Иногда наши игры служат нам службу — как сейчас, например: Женни осаждают толпы поклонников, караулят ее всюду — у театра, у дома, в порту, на вокзале, при выезде из города… И что же? Униформа шофера, немного грима, и свободный проезд обеспечен. Никто не намерен клянчить автограф, стричь на память локоны, признаваться в пылкой страсти. Что возьмешь с шофера?
— Да еще с такого, как я, — раздался голос Билли, и Торссон резко обернулся. Обернувшись — крякнул, ибо в дверях стояла — с голосом и лицом Билли, но без усов — самая красивая девушка, которую он видел на свете.
Плечи и спину ее окутали волосы, скрытые ранее под кепкой. На ней было платье, преобразившее мальчишескую худобу в хрупкую женственность, от которой спирало дыхание. Девушка улыбалась. Из-за спины ее, топоча, выбежал Юнга и обнял ее за ноги, говоря — «мама, а сто тут делаисса?»
— …Я люблю водить, кэп научил меня, — продолжала девушка, — но вечно выверну то на кочку, то на булыжник. А мужчины мои терпят, — она взъерошила волосы Юнге, — хоть и шишки набивают… Проходите, вам у нас понравится. Мы так все сделали!.. — она повела рукой в воздухе. — Третьего дня закончили только. Я вся в известке была…
Улыбаясь, она сошла с порога, приглашая Торссона.
— В известке, в цементе, в клейстере и в глине, — уточнил капитан. — Еле отмыли. Женни лично участвовала в ремонте: рабочим пришлось сидеть и любоваться, как она танцует под потолком. В антрактах…
— Ну еще бы! Это же наш дом — и мой чуть-чуть, настоящий мой, всамделишний: я тоже немного делала его. Это ж совсем другое дело, — говорила Женни, приближаясь к Торссону.
На лице ее светились застенчивость и любопытство.
Торссон снова дернулся. Позор, подозрения и страх смешались в нем, как сера с селитрой; недоставало только искры — для взрыва. Огнивом стала мысль, внушенная приближением девушки — «окружают!»; вспыхнув, она обожгла его, и Торссон выхватил пистолет, направив его в Женни.
Та вскрикнула, инстинктивно прикрыв Юнгу.
В ту же секунду капитан крикнул:
— Женни, Юнга, не двигаться! Замерли!.. Почтеннейший, — он выждал паузу и заговорил медленно и спокойно, — почтеннейший, вам лучше опустить вашу пушку. Все мы безоружны. Ваше дуло здесь нелепо, как бомба на пикнике. Опустите его — и ступайте своей дорогой, если не желаете разделить с нами ужин.
Торссон не опускал пистолет. Рука его дрожала.
— Поймите, наконец, что мы не более воинственны, чем ваш ватник. Да, я знаю — этот дом принадлежал контрабандисту Горпу, но мы не имеем к нему отношения. Теперь это наш дом — для отдыха в тишине и покое, вдали от поклонников, от городского шума. Я купил его для Женни, для Рэя — Юнги, для нас. Мы играли в нечто, связанное с духом этих мест. Я рассказал жене про Горпа… для нее контрабандисты — романтика, сладкая жуть, плащи и шпаги, а вовсе не будни, как для вас. Вообразите, и так бывает. Нам весело думать, что мы возим сандал и драгоценные кораллы, а не одежду и книги. Остальное — фантом, химера, тень прежних обитателей дома, упавшая на нас. Поймите, наконец…
Торссон попятился назад, не опуская оружия, — и, спотыкаясь, ринулся к лесу. Там он оглянулся несколько раз, вновь наводя пистолет на них, и вновь бежал, сгорая от позора, от непонимания, от разрыва связей и явлений, пока не скрылся из виду.
Женни вдруг бурно разревелась, уткнувшись капитану в грудь, и все вопрошала, глотая слезы:
— Ну чего же он так? Ну чего? Ну чего?..
Обняв жену, поглаживая ее по голове и рукам, капитан взял за руку Юнгу, завел их обоих в дом и крепко запер дверь на все замки.
3. Смотрины
Фуга — многоголосная музыкальная пьеса, в которой разные голоса повторяют одну и ту же тему, передразнивая друг друга, каждый — на свой лад.
— Слушай!
— Ну?
— И что, ты был… прямо в Лондоне?
— Ну да. В Лондоне был, и в Париже, и в Берлине…
— Врешь!
— Не вру… хотя — все равно. Можешь не верить: я ведь знаю, что я не вру.
Такой ответ озадачил Рэя-первого: он даже остановился на миг, — но тут же кинулся догонять Рэя-второго.
Они сбегали с корявых улочек городской окраины — вниз, к морю и зелени.
— И что, мама с папой вот так брали тебя с собой?..
— Ну да. А как еще?
— Нну… А что в Лондоне?
— То есть?
— Ну, как там?.. Туман, кэбы, да?
— Не помню. Я же маленький был.
— А по-моему, ты просто врешь!
Рэй-второй не ответил, и Рэй-первый заговорил снова:
— А я видел твою маму в театре. Это точно твоя мама?
— Откуда же я знаю, кого ты видел…
— Ну как, Женни Лин… она такая тоненькая, да? И танцует одна, и голая? Меня отец водил.
— Сам ты голый! Это костюм такой.
— Костю-юм? Эй, слушай, а чего ее Женни зовут? Как девчонку? И чего ты — Геллерт, а мама у тебя — Лин? Так не бывает!
— Очень бывает. У мамы — сценический псевдоним. Это имя такое, специальное — для зрителей. Евгения Геллерт — не балеринское имя, оно толстое и в капоре. А Женни Лин — совсем другое дело: красивое и легкое, как девочка из воздуха. Так интереснее. И вообще — ее так раньше звали…
— А ты тоже с ней танцуешь?
— Меня мама учила — совсем немного…
— Слушай, а твой папа — кто?
— Как это? Мой папа — это мой папа.
— Да ну… ты дурак, что ли? Кто он, — как он называется? Что делает?
— Он… много чего делает. Сразу и не расскажешь… А называется — Нэд Геллерт.
— Да ну!.. я не о том. А правду говорят, что он бывший король?
— Король? Это кто ж такое говорит?
— Да говорят… А кто он? То ли король, то ли герцог, я не… Слу-у-ушай, так ты тоже выходишь герцог?!
— Я не герцог. Я Рэй.
— Вот дурак! Я тоже Рэй, да еще первый! А ты — второй!
— Будь первым, будь хоть нулевым, если хочешь. А я — не второй и никакой, а единственный. Рэй Геллерт.
— Ты — Рэй Дурак! Рэй Брехун!..
Рэй-второй остановился, посмотрел на кривляющего Рэя-первого и сказал ему:
— Если я дурак — почему ты увязался за мной? Я не звал тебя.
И побежал дальше.
Рэй-первый стоял некоторое время, хлопая глазами, затем — побежал вдогонку:
— Слу-у-ушай! А он что, пират?
— Кто?!
— Да папа твой!..
— Это кто ж тебе такое сказал?
— Так пират, да?
— Он не пират, он капитан. Только бывший. Он раньше и воевал, сражался с врагами на корабле. У него и сейчас корабль есть.
— Кора-а-абль?! Обалдеть! И вы что… плаваете?
— Плаваем. Все вместе. Он только маленький, яхта называется…
— А меня возьмете?
— Какой ты… разнообразный! То дураком ругаешься, то «возьмете?»
— Дак я ж шутил, я ж это…
— И сейчас шутишь? Про «возьмете?»
— Сейчас — нет… Так возьмете?
— А что? Будешь вторым юнгой…
— Урррра!!!.. Слушай, а он тебя сильно лупит?
— Кто-о?!
— Да папка твой?
— Лупит? Ты что? Он же мой папа!
— Ну… мой знаешь как лупит меня! Так надо. Чтоб я рос честным.
— А почему ты не можешь… просто расти честным?
— Ну… папка так говорит. Он знаешь кто? Он заместитель прест… престу… пред-се-да-теля правления банка, во! Он все знает, как надо. Мне вообще нельзя тут с тобой бегать…
— Почему это?
— Потому что! Я его сын. Я должен… ну, ездить и все такое. Так папа говорит.
— Кому должен?
— Что-о?!
— Кому должен, говорю?
— Не, ну ты дур… не понимаешь, что ли?
— Нет.
— Так просто говорят: я должен то-то и то-то. Так надо. Слушай!.. И что, мама не волнуется, когда ты тут бегаешь?
— Она и сама бы побегала со мной. Ей нельзя сейчас…
— Что?!
— Нельзя. Она раньше, как была свободна, бегала со мной, и мы играли — так здорово…
— Как это — мама бегала? Мамы не бегают! Ты… ты… ты врешь! — даже задохнулся Рэй-первый.
— Пойдем спросим у нее, — улыбнулся Рэй-второй. — Сейчас она не может играть: ей покой нужен.
— А что она — заболела?
— Нет. Она делает мне братика.
— Чего?!
— Братика делает, — терпеливо разъяснял Рэй-второй. — Или сестричку. Она еще не знает, кто получится.
— И как она его делает? В кастрюле?
— Нет. В животе. Он у нее большой-пребольшой, и там братик сидит.
— В животе?!
Рэй-первый, в который уже раз крепко озадаченный, замедлил ход, пытаясь представить братика в животе. Затем побежал догонять:
— Слу-ушай! А как это — играть с мамой?
— Очень здорово! — крикнул Рэй-второй, тренируясь в прыжках через канаву — с одного берега на другой. — У меня мама что надо! Ее нипочем не догонишь! Я ее повалил! Давно уже…
— Повали-и-ил? Как это?
— На лопатки! Без жуликов! Мы боролись с ней. Сейчас-то ей нельзя: братику больно будет…
— Боро-о-олись? — Рэй-первый пытался увязать несовместные для него вещи: «мама», «играть» и «боролись». — А… мама у тебя очень знаменитая?
— До ужаса! Ее все узнают, прохода не дают… Она или усы клеит, или в маске ходит…
— А… можно будет ее потрогать?
— Потрогать?! Зачем?
— Ну… она же знаменитая!..
— А ты глазами потрогай. И умом.
— Умом? Как это?
— А вот так. Посмотри на нее, запомни хорошенько…
Они выбежали в нижнюю часть города — зеленую, мощеную, людную, — и умерили бег, согласуя его с потоком пешеходов.
— А… покажи мне своих маму и папу!
— Идем! Я как раз к ним.
— Они… дома?
— Нет. Они в городском саду.
— Здорово! Мой папа тоже там гуляет. С мамой. И с Дизраэли. Он их выгуливает.
— С кем?..
— С мамой и Дизраэли. И иногда еще с Элоизой.
— А кто это — Дизраэли, Элоиза?
— Дизраэли — это пес, чистокровный сэр… сэн… сэр-бенар! А Элоиза — это просто такая птичка, мама иногда привязывает ее к руке и гуляет с ней… Это хорошо, что твои мама и папа в городском саду. Папа говорит, что туда пускают только настоящих людей.
— Это как?
— Ну так. Настоящих, понимаешь?
— Нет. А что, бывают ненастоящие люди?
— Ну что ты такой!.. ничего не понимаешь! Папа так говорит. Слушай!..
— Ну?
— А что, папа с тобой тоже… играет?
— О-о! Папа с мной и играет чаще всего. И с мамой…
— Что?!
— Ну, маме некогда — она все время тренируется, или выступает…
— Да нет, я не… А как это — играет с мамой?
— Мы все вместе играем. Мы вообще все время почти играем.
— Как это?
— Ну так. Чтоб веселее было… Сегодня вот в дикарей играли. Что мы — племя Геллерумбо…
— Нич-ч-чего себе!.. Слушай, — а ты точно в Лондоне был?
— Был, я ж говорил тебе.
— Папа говорит, что это самый главный город. Там — Финансовый Олимп…
— Не знаю, не видел…
Они подошли к калитке городского сада. Швейцар преградил им дорогу, но Рэй-второй шепнул ему что-то — и тот вытянулся во фрунт. Рэй-первый уважительно заморгал.
В саду было пестро и нарядно. Клумбы, женские платья, вывески, карусели, солнечные зайчики слились в пестром калейдоскопе, как краски, если их смешать руками. Посреди плыли, как пузатые грибы, темные мужские силуэты.