Слушайте все — измененная жена, дочь развешенные ушки, даже местный директор вступления в силу: никогда не дойду до известный сюжет, международный фильм отравы «Моцарт и Солярис,» нет! его бессменное здоровье мне дороже пивного ларька современности — я однолюб своей пластинки…
Так значит нарисован небольшой человек оголенности, но живет не на облаке, голова в виде легкий колунчик склоняется вниз, так значит под левой поверженная красноцветная дама, лежа навсегда поперек возражения и под названием «Групповой портрет с мамой» — мамы, правда, поблизости нет, но ее присутствие веет выходя далеко из-за рамки, и вот что, я думаю, значит: маленький советский человек, как тот карлик в анекдоте по девушке, бегает поверхности русской земли, восклицая: ах-ах! да неужели все мое? неужели все мое? — а не делая с девушкой то, что ей надо. Это раз.
Второе: одна киргизка средней азии востока, но я пропущу, по-моему, готова страстная разрушительный поцелуй, а названия нет. Называю везде лично я, у него относительно хуже, в противном выходе придется не понять, да, ни один средний пахарь народа: никогда не отразил многоцветности дуба, страданье березки, также другие деревья плакучести. А конечно! кто может понять богатство внешней мысли, это слоновая башня искусства: идентифицировать адекватность реакции с имманентность текстуры… прочел одной статье благодарности, никогда не забуду этот шустрый, этот черненький автор жены: ведь я перебрался обратно вторую столицу прописки только при помощи!.. Один искусственный критик высоты своего роста… без него до сих пор прогнивал в кафе полу-Европы, не дальше.
И наконец, этот милый шедевр проповедника краски: «Бедная Мона Лиза» (опять название мое, но всем слишком нравится) — нет, я тут же сразу позвонил через триста озер, срочность немедленной связи восторга, но телефон непрерывного занято, бегут веселые гудки до-гонки… Так значит рисунок развалины, статуя мужа кнута и пращи, разветвление мышц, в нижней части организма большая мишень (я бы мишень обязательно вставил, неважно, что нет), в лицо добавить кислую мину распада, впередсмотрящие пальцы расширенных рук, так всегда интересней: комический бог Акадэм! Многие критики считают: содержание умное, отвечает последней установке реальности, как должна она быть, в свете последнего развития мертвой материи, но, вторичное увы! не те краски, более нижнего цвета, чем надо, чуть наличие легких оттенков, и все — сразу войдет досконально в число: трижды миллионер советского союза! еще не хватит быть от рожденья советским, надо навсегда доказать, хотя не всем это хочется.
Счастлив жить в одно время такие художники, как особенно Кочергин! мастер домысла, кругом щелей лубяная береста, не говоря уже наш замечательный большой человек, холстописец эпохи, о чем не устану повторять каждый день всенародной трибуны ВТО и СХ. А особенно учесть, проступает сквозь них, восходя вместо обычный восток слева запада, замечательное солнце, мировой Сальваторе, имея одну его книгу, заплатил бы не меньше пятьсот рублей новых, можно до смерти ничего не творить: все натворил за тебя, надо только выбрать из его личной книги. Правда, у меня есть другая, выбирая оттуда, только что закончил описать для всех грядущих, прилагаю рисунок.[3]
Приехал обратно родной Ленинград, вскоре добился неожиданной встречи, день рождения кто-то (по-моему, Веников), наш холстописец пришел с опозданием вкуса, я отчаявшись ждать. Сел к нему ближе, спросил два больные вопроса проверки: как надо работать над собственным творчеством? и есть ли бог? Улыбнулся как школьному возрасту мысли, я слушал чутким недреманым ухом, первый вопрос все же как-то ответил: когда почувствуешь идет изнутри натяжение, под горящую лобную кость, то тогда можно смело начать — не напишешь насильно плохое. Дальше выразил грубо, не годится такому таланту, фигурально запомнил: вдруг замечаешь, словно кто-то ведет твоей мордой по белому грунту холста.
У меня никакого натяжения нет, кроме натяжения ветра у себя на лице, буря натиска внешней погоды, вечерняя осень, и во лбу у меня ничего не горит, даже глаз к концу тусклый, никто не водит мне лицо по плакату, все сам! все и всегда исключительно сам… но ведь тоже делаю личное творчество, какое ни на есть? Отсюда вывод: сказал мне неполную правду, не желая наверно мою конкуренцию, это с талантом бывает, ответ уклонился.
Предложил смотреть вместе публичную книгу Сальваторе, где все уже имеется насквозь, что надо нам, художникам временной стены и бессмертная ткань, но он опять отклонил: боится силу подражания кисти. Конечно, сказал свой восторг и про книгу его, слов не хватило, одно троеточие, скромно ответ промолчал, только напряг во лбу жилу мудрости и как-то возмужал всем лицом, но недолго. Тогда последняя попытка: положил на колено руку дружбы, увы, колено специально подломил, как будто тяжесть моего отношения, чуть не упал гениальные ноги… запомню.
Потом плясал, при моем наблюдении снизу — левая рука!., нога бьет паркетную кладку!., улыбается, сверкнув молодые зубы организма!., музыкальный восторг!., вдохновение телом!.. выбрасывать пальцы!., женское участие уже отошло!., оно не надо! а в бороде блестит оскал цыгана, примешано капля какого-то племя, потом разберусь… хорошо! однако после проявил себя бабник, обнимал коридоре несогласных гостей, даже повторную свежесть хозяйки, ни за что бы не стал, видал случайно по дороге на кухню… тогда, говорят, он был мастер полового налета, не привык соблюдать деликатность, все же верно заметил отмененный кондуктор трамвая: чем в шляпе, тем нахальней… теперь — увы окончания! ослабел под моим обстоятельством; не может насладить больше трех полновесные женщины грубо и зримо в течение дня.
И в этот самый последний момент я заметил, что личная супруга его самого смотрит интересом на мое направление, скромный блондин!.. конечно, небольшая дама возраста, без талии фигуры, назовем это девушкой, мне все равно — я теперь несчастный обладатель мужчины отказа!..
Теперь, когда наша общая жена искусства… люблю ласкать ее шрам верхней губки, образован при участии его самого, путем падения лампы гостиницы страстный момент окончания. Вставляю глаз этой бедной обобщенной супруги в мое творчество улицы, также руку и нос, по частям остальной организм, кроме мест неприличия, который пришлось изучить снизу доверху, доставляя ей местную ласку мужчины, к которой привыкла… даже лошадь — давал ее черты в виде символа, ухитрился вставить одну постановку ее могильные холмики грудей, едва прикрытые чашкой железа, концертная жалость… холмики особенно дороги мне: там захоронена бывшая юность, до конца испитая большим человеком… всегда участвует с нами во время нежной постели — как дух между органов! Грубость кровати себе не могу разрешить, не воспитано детством, но прошу ее всегда рассказать, как он мог: милое воспоминание, для чего и держу… Ах, так много желаю потом рассказать! сейчас не стану… как пробовал ухаживать его первичная дочь, дитя любви остановившегося брака… веселая разросшаяся дева черноты, была бы милый товарищ неотклонности чувств, но конечно с законного срока расцвета, мы не нарушаем кодекс уголовной моральности, в основных его чертах, не считая устаревшие пункты привычки… признался ей общая школа музыкального детства, разумеется соврал… а все-таки я передал косвенно ему! горячее вещество моего обожания! когда добился период жены, но сама напросилась, я у нее последний из уже любимых раньше… сперва она не знала, простила заранее, пусть я исправлюсь: это привычная болезнь первой ступени любовное место, бывает всегда кто испытал нашу тайну, половой запретный орган заднего мужчины, навсегда поселяется палочка большой эстафеты, неудобство наклонности нашего круга, именно отдал ему как подарок… это и есть представитель вещества моей несчастной любви… эх, а ей подарил застекленную бабочку радуги… мне взамен подарила прибор иностранца, их серебряный рубль, а внутри не простой: врезанная пилка и турецкие ножницы-яркий маникюр всех конечностей меня… нет! об этом потом… ему подсунул деву основной заграницы, принял только на время, потом отказал, обиделся западной привычке отсутствия женской невинности… об этом после!., очень я надеялся дальнейшие поступки нашей дамы измены, если будет поступать, как начало со мной, то всегда принесет в милый дом со стороны производства дорогой мне аромат вышестоящего мужчины обладания поддержкой… но конечно! все отдаю один единственный трепет его самого!., о, не упоминайте, это больно: тем же самым концом, то же самое место…
Герои хлебного поля — Труженики сельских людей
ДВОЕ ЗА ШТУРВАЛОМ
(очерки наших лет)
Хлебное поле для Дмитрия Фомича — одно душевное волнение. Греет солнышко, перебирает лучами колоски— радуется сердце. Налетит шквальный ветер да еще с проливным дождем, распотрошит ниву, придавит к земле, тревожно станет на сердце.
— Ну, что он разошелся именно здесь? Перекрутил все, перевертел, растоптал. — Соскочив с мостика комбайна, Дмитрий Фомич поправляет полеглые хлеба. И приговаривает — Прибило, и боятся головушки от земли поднять. Колосья — как дети малые — грубости не терпят, нежности хотят.
Посмотрел в сторону: там, среди сплошной нивы, развернулся комбайн и поехал к дальнему краю поля. Хлеба нынче выдались славные…
— Старается человек, — одобрительно произнес Дмитрий Фомич. — Так и норовит отобрать у меня красный флажок…
Задумался… — а что задумался, что задумался! тут задуматься нечего, не дай флажок, не отдай никому, не дай флажок родной маме возраста, будь всегда первый! готов наступить! прочел газете бодрости, откровенная правда за номером 20116—очень накопилось уже достаточно правды на этом свете, товарищ!
Хотя большой и невозможный талант, но смело вытеснил его как учитель студентов, на этот счет мои твердые мысли, легче ему и полезнее делу, могу объяснить. Гений кисти вообще ничему не научишь, во-первых, а коллегу декорации обучу только я, исключая армянский элемент самоучек, лучше совсем оставлять без оплаты. Большой человек не может знать наших маленьких хитростей, не говоря уже отсутствие твердости с кадром, другое дело я: даже если дедушка был основатель плаката, занимал предыдущее место, у него все учились, включая и я, но сам ты бездельник большой высоты — будешь навсегда удален моих курсов. Будущий коллега должен быть особой, кусачей породы, не ленясь вполне здоровый эгоизм наступить чужое горло успеха, но только духовный метод фигуральности, никогда не вступая драку опасного реализма, выходя пандус Невского проспекта кисть и декорация не ждут веселую дылду, а только небольшой, но уплотненный человек незаметности.
Наконец получил бытовую совместность супруги, а не только случайность в служебном углу или дальняя дача, где она плакала близость возможной измены: пусть теперь готовит для меня его похлебку супа ежедневности, от меня помощь пестика ступки, не больше. Если б не была его многолетняя дама, никогда не привлекал свое хозяйство, полсуток лежит, лень даже вымыть стакан повторения… в туалете все течет, все изменяется, никогда не позаботится вызвать мастера заделки… ужин исключительно только в одном колбасном виде, а это чревато!.. И все-таки она, чем бытовая столовка, не могу обонять кулинарию отвращенья: пирожок с копытом, ватрушка начинения несвежее вымя, нет! я вымени ее не знаю и не хочу узнавать в моем возрасте это вымя отравы. Правда, давно не привык много есть, что дает только силу отдачи в сидение стула вместо отдачи работы ума. Когда-то отрезали четверть желудка, но теперь вырос снова до полной длины, даже приняли в партию: туда без нормальности члена нельзя.
Просил привезти фотографии лично его, начиная малыш, отведу полстены, навсегда любоваться!.. Также настаивал забрать его книги под видом имущества, остальной шкаф куплю, декоратор никогда не обижен в валюте, а книги я буду буквально вдыхать, особенно те, где картинки ума… Закрыть глаза и представляешь, как он сидит в глубокое кресло мужской тишины, плед поперек подлежащее место, курит трубку сомнений (хотя он не курит), на плече отдыхает любимый попугай, без словесности (попугая тоже нет, но мне бы хотелось), а он читает подряд два часа или сколько? сам никогда не читал, кроме устав по программе, не знаю… тут входит я, и что же? — неожиданное действие эффекта на него моей голубой фигуры: плед подымается сам по себе, тихо достигает конусом нижний обрез увлекательной книги… большой указательный палец любви!.. Ах, мечта воображения! насколько легче жить, если б я не был восходящий художник.
Вчера опять одернул взаимную дочку: не допущу в своем доме выбрасывать полностью недоеденный огрызок продукта. Вообще имею твердое правило пищи: после завтрака — чао! никакой лишней жидкости не советовал папа-артист. Наконец добился все, что задумал, сейчас о-пишу: 1) эпоха всеобщей совместности! 2) город совместности, что было трудно: кругом расцвет прописи нашей личности; 3) студенты совместности продолжения курса! 4) жена, дочь совместности тоже! осталось одно: этот недоступный мужчина совместности… Знаю, что бабник прохожей эротической музы, не знает куда влить энергию чувства, а не может одолжить мне свой временный мускул, коллеге пожизненной благодарности его таланта, хоть видит: бессмертно люблю его крупное тело и кисть —
Опять! выходя с моей службы! несмотря на посланный подарок! сколько можно! бить надо только один первый раз! остальное прощать! все-таки отсутствие! где благородство держателей кисти! не прошли в нашей русской истории отрезок псов-рыцарей! говорят, помогает! ну зачем! это больно! упал за стеклянную дверь магазина! разлетелись очки, невозможно достать такой дымки! чем же я виноват! жена ушла своим ходом, обижайтесь ее! а верней на себя! питаюсь вашей объедкой стола гениальности и всегда благодарен! я не могу сопротивлять себя искусству! обожая эту бьющую руку, но хватит! на виду нашей взаимной жены, некрасиво! придется унять путем местный директор, многолетний опыт отсидки! грожу кулаком! запираю на крюк! где же люди! уведите его! оттащите его! только не делайте сильную боль — не бейте курочку, сидящую на золотые яйца — он еще пригодится моей личной кисти — также нашей стране, имени бывшая когда-то Россия — что тогда скажут про меня — живем на дереве культуры — как уже сообщал, не всегда это помнят— исключением я, и за это страдаю — главное ударил мою голову бедности, начисто выскочил один эскиз приветствия команды, обратно уже не придумать, сдавать такая же пожарная срочность: должно быть готово, пока не загорается временно мирная жизнь. Нет-нет! пора приниматься за меры: а пусть удалится с высоты слоновой башни запада в нашу советскую жизнь безобразности.
Увы! осталось рассказать обстоятельство грусти, тихо гасла моей безволосой груди, а подробно не буду.
Да, все возможно быть на этом свете, товарищ!.. Нет, не жалею саму по себе, женщина мне не нужна, ты же знаешь, жалею только одно: почему не родил мне сынок продолжения рода, вместо несчастная дочь сироты? Как я любил бы сынок его сходства! разумеется, ласкал его нежный подросток… даже хотел возвратить ему даму для временных родов, потом принять расход, как всегда, на себя, согласен проживать двумя различными детьми его породы… эх, теперь устарело и покрылось золой…
Стою один среди большой дороги нашего искусства что делать. Женщину, мужчину любить не могу… творчество кисти забросил в засохшую краску… даже съедобное счастье навсегда отказало: мученье желудка… пропала моя ненаучная жизнь!., а ведь я человек, со всем вытекающим оттуда, например, слезы горечи… все кругом расхватали, как быструю рыбу прилавка, куда?., живу спиной к своему позвоночнику!., огромная планета проносится помимо меня… знаю, что наказан за большого него — причинив ему что-то!..
Вспоминаю основные проходящие мысли его, излагала жена в наши краткие годы. Учил ее любить совершенно постороннюю личность, хотя это странно, я конечно запомнил, применить не могу. Даже если не веришь единого бога, то носи на грудях верный крест, не мешает. Под самый толстый свитер шерсти шевельнется вдруг хоть что-то живое, например, побежал на автобус, запомнил. Надо не любить недостатки себя — надоело. Каждый день повторяли учебный процесс, сам учитель пресмыкал перед бабой партийности низкого роста. Но недаром большой человек, изложил свои взгляды: не люби недостаток, но не люби его очень спокойно, без лишней тревоги, не смущай свои мысли — конечно, запомнил. Чего не в силах исправить в себе и в других, то сноси, это ясно: я же сносил его милую руку удара мне в глаз. Не ищи также мира покоя, ты рожден для труда, это знаю и сам, но стараюсь избегнуть: стяжай сердечную свободу, если можешь. Было еще, остальное, увы!., надо напрячь свою голову, а когда это сумею, сказать не могу… Но главное учил: будет день и будет утро! Вот что нужно запомнить для дальнейшая жизнь.