Чащин не успел ответить, и старичок нырнул в эту бумажную карусель так, что остались видны только хрящеватые уши и лысина. И бумажка, на которой, как успел заметить Чащин, значился расход «на покупку скрепок канцелярских Р. 2. 45», пошла кружиться по столам, постепенно отягощаясь и обрастая все новыми ордерами, расписками, реестрами. Так что когда она поступила обратно к старичку, уже весила не меньше полутора килограммов. Старичок опять рассмотрел бумажку на свет, взвесил ее тяжесть в руке, облегченно вздохнул и сунул в тот же шкаф, где покоились ее предшественницы.
Подняв рассеянные бледно-голубые глазки, он снова заметил Чащина и, беря в руки следующую бумажку, опять механически спросил:
— Вы ко мне?
Чащин торопливо ухватил его за рукав, и вовремя: старичок уже готов был окунуться в тот же заколдованный бумаговорот.
— Простите, — сказал Чащин, — сколько раз вы проводите по вашим книгам и ордерам расходную и приходную суммы?
— Шестнадцать раз! — гордо ответил старичок, потом выпрямился на стуле и удивленно посмотрел на Чащина. — Кто вы такой? Что вам тут надо?
— Спасибо, ничего, — устало сказал Чащин.
Представление о безмерности этого бумажного моря совсем убило его. Шестнадцать раз! А в день таких бумажек поступают тысячи. Нет, ста человек для такой работы явно недостаточно. Вот почему здесь работают с бóльшим напряжением, чем на любом конвейере.
Он хотел задать еще какой-то вопрос, но заметил, что старичок уже снова путешествует в бумаговороте и виден только его воротник. Можно было попытаться вытащить его за воротник, но Чащин не знал, безопасно ли для старика такое вмешательство. Он где-то читал, что внезапно остановленный на своем пути лунатик обычно падает с крыши. Старичок мог с таким же успехом скончаться от инфаркта. И Чащин терпеливо подождал, пока очередная бумажка, пропутешествовав по всем столам, опять не оказалась в руках старичка. Старичок снова оглядел ее, понюхал, взвесил и сунул в шкаф.
В это мгновение Чащин ухватил его за воротник.
— Вы еще здесь? — недовольно спросил старичок. — Вы неплательщик? Просрочник? Командированный? Обратитесь к младшему помощнику старшего бухгалтера по расчетам.
— Нет, нет, нет! — торопливо и с крайней убедительностью сказал Чащин. — Я ищу Стороженко Афанасия Кузьмича…
— Афанасия Кузьмича Стороженко? — Старичок задумался. — Нет, у нас такой не числится. Впрочем, обратитесь к старшему помощнику младшего бухгалтера по кассовой ведомости — третий стол направо от левого окна возле изразцовой печки, но не у камина. У камина сидит старший помощник младшего бухгалтера по материальному учету, он в кадрах ничего не понимает.
Чащин понял, что он пропал. Идти по этой перенаселенной столами и счетными машинами комнате, наступая на ноги и задевая локтями за прически девушек, было не в его силах. Поэтому он не выпускал воротник старика, как будто уже сам тонул в бумаговороте.
На его счастье, вдруг прогремел пожарный сигнал, и все вскочили на ноги. Миг — и комната словно по волшебству опустела. Чащин испуганно выпустил воротник старичка, но тот ничего и не заметил. Он тоже убирал бумаги, хлопая папками так, что пыль над его столом закрутилась, как смерчевой столб.
— Что это значит? — воскликнул Чащин.
— Перерыв на обед, — хладнокровно ответил старичок и вынул откуда-то из-под стола бутылку с молоком и булку.
Вся автоматико-конвейерная суетливость каким-то чудом слетела с него, и теперь перед Чащиным сидел очень милый, вежливый человек, смотревший внимательно и любезно.
— А что за дело у вас к этому Стороженко? — спросил старичок.
— Да вот, понимаете, мы получили письмо из вашего треста в редакцию. Он пишет, что у вас излишки аппарата, разбухание штатов…
— А может, он, того, укрылся под псевдонимом? — вдруг спросил старичок.
Чащин почувствовал, как пелена упала с его глаз. Конечно же! Может, этот самый старичок и был неведомым Стороженко?
Он вытащил блокнот и принялся задавать вопросы, которые приготовил со всей тщательностью, когда обдумывал свою будущую статью.
Да, все подтверждалось. Стороженко или этот старичок, фамилии которого Чащин даже не спросил, знали всё. Они знали, сколько лишних ставок сверхштатного расписания утверждены одной подписью товарища Сердюка, почему и для чего образованы шесть лишних отделов, кто и сколько премий получил законно и сколько — незаконно, у кого и когда был проведен ремонт в квартире при помощи рабочей силы треста и за счет треста, у кого стоит трестовская мебель, а кто еще только просит таковую, и для кого она уже заказана, и где — в Риге или во Львове… Одним словом, старичок оказался кладезем знаний, что было немудрено, так как он был счетоводом-учетчиком и хранителем архива бухгалтерии. И Чащин возблагодарил судьбу, сведшую его с таким знающим человеком.
5
От старичка и по его совету Чащин попал в отдел инвентаризации, где сидел другой тихий человечек, говоривший медленным, размеренным голосом, что совсем не означало, будто и слова в этом случае будут мягкими, размеренными. Нет, Сергей Сергеевич Непейвода, тихонький блондинчик с хохолком на затылке и маленькими светлыми усиками, в выражениях не стеснялся. По словам Непейводы, получалось, что трест из года в год работает все хуже, а штаты разбухают все больше.
— Да вот, полюбуйтесь сами, — говорил Непейвода, — десять лет назад в области было шесть крупных мельниц да две сотни мелких. Конечно, за ними надо было наблюдать. Тогда и организовали наш трест. Было в тресте пять человек начальства, считая отделы главного механика и ремонтный. А полтора года назад, когда создали областной совнархоз, пришел к нам Трофим Семенович Сердюк. Для начала он заявил, что мелкие мельницы нам ни к чему, не старорежимное время, крестьянина-единоличника нет, все работают коллективно — значит, нечего колхозникам толкаться на мелких мельничках, и приказал их сломать. Колхозы, которые были подогадливее, откупили эти мельницы, а в иных теперь и места не найти, где эти мельнички стояли. Трофим Семенович все обещал развернуть строительство новых, крупномасштабных предприятий, а развернул только строительство аппарата. Домик, в котором раньше управление треста помещалось, отдал заместителю под особняк — сам-то он в гостинице живет, все ждет, когда для него новый дом отстроят; городскую мельницу поставил на ремонт да и превратил в контору треста, а колхозники едут с помолом в соседнюю область или ставят собственные ветряки. Мы теперь и с государственными заказами не справляемся, не то что с колхозными.
От товарища Непейводы Чащин перебрался еще этажом выше, к товарищу Ермоленко — секретарю партийной организации треста.
Ермоленко сидел на самом чердаке, под крышей, и к его апартаментам вела уже просто пожарная лестница. Кухонный стол, покрытый красной материей, да два табурета составляли все убранство комнаты партбюро. Ермоленко внимательно осмотрел удостоверение Чащина, вздохнул и сказал:
— Ничего у вас не выйдет! Заместитель редактора не даст такой материал. В прошлый раз на партактиве я выступил насчет нашего руководства. Трофим Семенович надавал сто тысяч обещаний, и все осталось по-старому. Говорят, что у него рука в самом совнархозе…
— Ну, а партийная организация? — спросил Чащин. — Вы, конечно, извините, я еще только комсомолец, но ведь есть же в тресте коммунисты?
— Есть-то есть, — тут Ермоленко покачал головой, — но только наши прения дальше треста не идут. У Трофима Семеновича рука сильная.
— Не понимаю! — откровенно сказал Чащин.
— Потом поймете, — криво усмехнулся Ермоленко. — Вот попробуйте опубликовать ваш материал, тогда и поймете. А так, все подтверждаю. Правильно сообщили сотрудники, а Стороженко лично не знаю: наверно, псевдоним.
Чащин отправился вниз. Он шел и думал о том, что секретарь парторганизации очень ошибается, если думает, что страшнее кошки зверя нет. На всякого Трофима Семеновича найдется свой тихий старичок или молодой человек, а может, и не такой тихий, который регистрирует все и всяческие нарушения закона и общественной морали. И придет час, когда такой человек, несмотря на тихий свой характер, найдет силы, чтобы сказать обо всем.
Ему даже стало жаль Трофима Семеновича. Сидит товарищ Сердюк в своем кабинете и не знает того, что вся его будущая судьба измерена, взвешена и расчислена его собственными безответными — как ему кажется — работниками, которые ждут не дождутся того момента, когда этого самого многоуважаемого товарища начальника вытряхнут с насиженного места. И тогда они все наладят по-своему, по-настоящему, как Сердюку и не снилось.
А Ермоленко в это время собирал членов партбюро.
На месте их оказалось всего трое. Трофим Семенович не любил непокорных людей и немедленно находил им дело подальше от управляемого им центра. А после выступления Ермоленко на активе готов был каждого члена бюро считать личным врагом.
Ермоленко в нескольких словах сообщил о появлении в Мельтресте корреспондента.
На лицах его слушателей появилось блаженное чувство облегчения.
— Ну, на этот раз, кажется, грозу не пронесет! — вымолвил старый инженер-механизатор и вздохнул с таким видом, словно все его желания уже исполнились.
— Хоть бы уж поскорее! — откровенно поддержал его техник по помолу.
— Да вы что, товарищи! — сердито сказал Ермоленко. — Разве я для этого вас пригласил? Мы-то с вами коммунисты или нет? Или нам только и осталось, что на бога надеяться?
Пристыженные члены бюро молчали, с недоумением поглядывая на секретаря. А он, передохнув немного от негодования, сухо продолжал:
— Корреспондент этот — парень молодой, необстрелянный. Он, наверно, и не знает, в какую кашу лезет. И пригласил я вас потому, что стало мне стыдно, да и вам, надеюсь, будет тоже стыдно, если мы задумаемся над своим поведением. Как же это так получилось, что мы вроде и отказались от борьбы с непорядками? Корреспондент этот ударил мне по совести, а это очень болезненное чувство. Мы должны помочь парню всем, чем сможем. А можем мы многое, только о своем долге забыли. Прежде всего мы должны подготовить партийное собрание, да так подготовить, чтобы коммунисты высказали нашему дорогому Трофиму Семеновичу все, что о нем думают. Затем все известные нам факты неправильных действий товарища Сердюка мы должны сообщить в газету, там они понадобятся этому корреспонденту. А кроме того, думаю, пора нам и в обком постучаться. Вот как я понимаю нашу задачу…
Пока продолжалось это внеочередное заседание партбюро, Чащин, ничего не ведая, направлялся прямо в пещеру львиную. На нижней лестничной площадке слышался бархатный голос Гущина. Он благодарил кого-то за внимание, обещал сделать первоклассный снимок и немедленно доставить для обозрения. Потом хлопнула дверь, и голос заглох. Видно, Гущина провожали даже и на улице. Чащин вспомнил кривую усмешку Ермоленко, поежился, но упрямо зашагал дальше. Теперь он шел к самому Трофиму Семеновичу.
Секретарша на этот раз была куда любезнее. Она все еще держала губки сердечком, в том самом положении, как снималась у Гущина. Завидев Чащина, она произнесла медовым голосом:
— Можно, можно! Трофим Семенович ждет вас…
Чащин, удерживая необъяснимую дрожь в руках, открыл двойную, с тамбуром, дверь и вошел в кабинет.
Здесь все было обставлено так, чтобы каждый посетитель понимал: он входит в святая святых. Мебель была специально подобрана в виде памятников. Стол напоминал пьедестал, на котором впоследствии будет стоять монумент Трофима Семеновича. Стулья типа каменных надгробий, на которых возлежат кладбищенские ангелы, стояли в том строгом порядке, какой только на кладбищах и соблюдается. Недоставало самих ангелов и надписей: преставился такого-то числа такого-то года. Шкафы были оформлены в виде фамильных склепов. Казалось, открой дверь и войди, там тебя и ждет вечное упокоение, иде же несть печали и воздыхания. Даже пепельницы на столе и те были больше похожи на урны с прахом усопших, так они были тяжелы и на таких разлапых ножках держались.
Сам Трофим Семенович сидел за столом выпрямившись, как будто ждал, что вот-вот забронзовеет да так и останется навеки в позе начальственного восторга. Завидев Чащина, он сделал короткое движение вперед, которое можно было одинаково посчитать и за желание встать и протянуть руку, и за милостивое разрешение войти, и за удивление: что это еще за беспокойство, нарушающее привычный порядок административного течения времени и мысли?
Чащин назвался и присел на краешек одного из надгробий, пытаясь украдкой рассмотреть этот поразительный пример административного величия. В общем, кроме непомерной полноты и брезгливости, на лице Трофима Семеновича ничего особенного не было. Но, видно, в том и заключалась сила этого величия, что даже брезгливость поражала и вызывала желание как можно скорее выйти и оставить начальника в покое.
«Наверно, при этом человеке даже птицы и дети умолкают», — подумал Чащин. Однако, чувствуя себя лицом независимым, продолжал сидеть молча в ожидании, пока Трофим Семенович закроет парадную папку, в которой, как гостю показалось, не было ни одной бумажки.
Но вот Трофим Семенович, как видно, уверившись, что достаточно поразил воображение посетителя, отложил папку без бумаг в сторону, поднял тусклые глаза и, выкроив на лице подобие улыбки, спросил:
— Ну как, понравилось у нас?
— Нет, — ответил Чащин.
Ответ его произвел совершенно такое же впечатление, как если бы он выстрелил над ухом Трофима Семеновича. В глазах монумента появилось какое-то почти человеческое выражение удивления и испуга, но Трофим Семенович явным усилием воли подавил это чувство и снова окаменел. Только губы шевелились, выдавливая слова.
— И что же вам не понравилось, молодой человек-с? Кто вы, собственно, такой?
— Корреспондент газеты, — спокойно ответил Чащин.
Про себя он подумал, что с монументом разговаривать надо монументально, то есть спокойно и кратко. Если это не человек, а подобие, как и все окружающее его, то и чувства человеческие тратить не к чему, если же монумент способен ожить, тогда можно будет найти и слова другие.
— А не понравилось мне то, — так же спокойно продолжал он, — что у вас в тресте много бездельников и вся ваша деятельность существует, как мне кажется, только для вида.
— Фамилия? — отрывисто спросил Трофим Семенович, впервые проявляя чувства человека, но, к сожалению, вздорного и злого.
— Чащин! — отрапортовал корреспондент, уже откровенно наблюдая, как меняется выражение лица директора треста.
Очевидно, Трофим Семенович надавил где-то под столом невидимый звонок, так как на пороге появилась секретарша, все еще держа губы сердечком.
Чащин подумал, что Трофим Семенович прикажет вызвать того медведя с ружьем в лапах, что стоит внизу, в цехе погрузки, и решил сопротивляться до последнего издыхания, если его станут выкидывать за дверь. Но Трофим Семенович только крикнул:
— Соедините меня с Коночкиным!
Губы у секретарши распустились, стали плоскими, в глазах появился испуг. И Чащин злорадно подумал, что она теперь похожа на своего шефа. Секретарша метнулась за дверь так быстро, что запах ее духов заклубился по кабинету подобно вихрю. Трофим Семенович чихнул, и лицо его расплылось, стало бабьим, растерянным, жалким. «Так вот ты каков на самом-то деле! — с удовольствием подумал Чащин. — Выходит, и верно, что не так уж страшен черт».
Однако его очень занимало, о чем будет беседовать Трофим Семенович с заместителем редактора. Проверять полномочия своего посетителя? Он пожалел, что не сообщил о своей идее Коночкину, но в конце-то концов заместитель редактора все равно поддержит своего сотрудника. Он же сам приказал сделать обзор по письмам читателей. Было бы очень приятно, если бы Иван Иванович с места в карьер намылил голову директору мельничного заведения. Тогда Чащину было бы легче напечатать статью, которая, можно сказать, уже выпевалась в его сердце. Да, это такой материалец, что никакая газета не отказалась бы украсить им свои страницы! А какое предупреждение другим бюрократам, считающим, как и Трофим Семенович, что для них законы не писаны…