«Какая ужасная книга!» – скажете вы. Мне возразить тут нечего, могу об этом лишь горько пожалеть.
Август Стриндберг
Муром, Муром-городок, поглядишь, и весь-то с локоток, а старинушкой, матерью Русью, припахивает! Станьте, братья хлебосольные, на песчаном, на правом берегу Оки-реки, супротив самого Мурома – перед нами Ока-река, а за нею берег муромский крутой горой; на горе стоит, развернулся, вытянулся лентою Муром-городок: он красуется святыми храмами, золотыми маковками…
Владимир Даль
Герои и персонажи в повести вымышлены.
Совпадения с реальными лицами случайны.
На дворе стоял необычно тёплый октябрь – башни Рокфеллерского центра к этому времени уже рухнули, не вынеся напора исламского фанатизма. Но даже спустя целый месяц после тщательно продуманного,
подготовленного и выверенного удара «под ложечку» самовлюблённой Америке непривычные к настоящим невзгодам и лишениям американцы пребывали в состоянии полной растерянности и глубочайшей депрессии. Издержки излишне рафинированного менталитета – пониженный запас психологической прочности. Это в телеинтервью подтвердила директриса печально известного на весь диссидентский мир института имени Сербского. Истеричные телевитии мужского и женского пола и разномастные – от белых до чёрных – пиарщики по отдельности и всем скопом провозглашали с кривых телевизионных зеркал наступление новой эры.
Чёрта с два – новой!
В этом четырежды безумном мире никогда не было, нет и не будет ничего принципиально нового – в смысле человеческих (если их можно таковыми называть) отношений. Джон Леннон абсолютно прав, когда поёт: «У власти всё те же сволочи. Те же ублюдки управляют нами, всё то же самое».
Геннадий Васильевич Крупников понимал это лучше некоторых – тех, кого не без основания называют носителями «жеребячьего» оптимизма. Прекрасно понимал он и актуальное самочувствие и настроение уязвлённых как никогда американцев, ибо состояние депрессии – от умеренной до сильной – давно стало для него привычным. Хотя, честно говоря, можно ли к этому привыкнуть?
Лет Крупникову было до чёрта – большинство их он прожил с искалеченной душой. Мистер Искалеченная Душа. Точнее сказать, Гуттаперчевая. Потому что Геныч жил не в своей тарелке – как если бы он был инопланетянином, которого заставили пилотировать не летающее блюдце, а космический корабль «Союз». Не случайный эпизод – хроническое заболевание, развившееся у человека от долгого стояния одной ногой в канаве. И не случайно – Геныч: в свои пятьдесят с гаком (о ужас!) он так и не привык к обращению по отчеству, это почему-то резало слух. Внешне Крупников на все пятьдесят и выглядел, но даже чурающиеся фамильярности незнакомые и малознакомые люди испытывали неловкость, пытаясь называть его Геннадием Васильевичем. Они нутром чуяли, что никакой он не Васильевич, а Генка, Геныч, Генашка, Генок, Гендос.
Если вам за пятьдесят, и вы просыпаетесь утром, и у вас ничего не болит – значит, вы умерли.
Геныч проснулся от привычной боли в боку и левом плечевом суставе часов в шесть (утра – важное уточнение!) и теперь просто долёживал – давал тусклому октябрьскому солнышку время прогреть землю и воздух. Геныч был пока жив (лишь «технически»), но уже третий месяц нигде не работал: стоял на бирже – в основном лёжа.
Человек, которому некуда больше идти. Да и незачем. Разве только «пойти побегать» – идиотский слоганчик! Медленный бег – так это называется. Потребность пробежаться раза три-четыре в неделю давно угнездилась в Генке на уровне безусловного рефлекса – мы можем обходиться без необходимого, но не можем обойтись без лишнего. Надо подняться до того, как проснутся дочка, зять и внук, сделать массаж, умыться, одеться и отправиться на пробежку. Свалить из квартиры, прежде чем зять запалит первую утреннюю сигарету.
Зять Геныча был оборотистым малым. Он жил хлопотной жизнью на вольных хлебах – числился предпринимателем, периодически добывая в налоговой инспекции справку с сухим резюме: «Дохода от предпринимательской деятельности не имеет». Бумага всё стерпит. Разворотливый зять с немалой выгодой перепродавал товары, которыми регулярно затаривался вместе с другими коробейниками в столице нашей великой родины – красавице Москве. Абсолютно инородное, притом непомерно толстое тело в плесневелой хрущобной келье записного отшельника, затворника и одиночки. Генка так и не сподобился прописать в квартире слишком ходового коробейника, потому что был отставшим от жизни динозавром.
Дочка Геныча нигде не работала.
Жена Геныча уже третий год торговала на базаре всякой всячиной – вместе со многими другими «инженершами-технологинями», вынужденными либо в связи с сокращением штатов, либо под давлением начальства из бывших «партейных», либо «по собственному» неярко выраженному желанию покинуть ЗИБ.
ЗИБ – это машиностроительный завод министерства обороны имени Лаврентия Павловича Берия, на стыке эпохи культа личности и слишком краткого периода оттепели переименованный просто в Машзавод. Многие годы ЗИБ являлся крупнейшим оборонным предприятием закрытого города Мурома, где Геныч с пяти лет бессмысленно коптил небеса – точь-в-точь как оборонные заводы. Теперь от былой мощи муромского да и всей владимирской земли промышленного монстра остались одни воспоминания – не особенно светлые. Бывший ЗИБ лежал как мезозойский динозавр после падения на Землю астероида средней величины – при последнем издыхании. Геныч покинул его пару месячишков назад, как покидают кладбище: без шума и пыли, по-английски, тихонько насвистывая себе под нос траурный марш Шопена в противоестественной мажорной тональности – издевался над собой и впустую потерянным на долбаном ЗИБе временем.
Генка убрал постель и взял в руки роликовый массажёр, уныло представляя, как его проснувшаяся ни свет ни заря великомученица-жена раскладывает на прилавке всевозможную несертифицированную дрянь – промышленные товары, в основном произведенные в «зубро– бизоновском» коммунистическом заповеднике cурового батьки Лукашенко. В памяти немедленно, но лениво медленно всплыл знаменитый английский рассказ «Уличный торговец». Судя по этому рассказу, можно было подумать, что обитатели затоваренного Альбиона не меньшие лохи, чем неизбалованные русские потребители из древнего града Мурома.
Геныч надел старые тренировочные брюки производства ещё социалистической Румынии, майку-сетку (не так сильно пропитывается потом, как сплошная), а поверх «потничка» – застиранную выгоревшую полурукавку (англичане называют такие Т-shirt) когда-то чёрного цвета с серебристым логотипом на груди в виде исправленной школьной прописи:
S E V ØА O B O R O T
Этой старенькой полурукавкой Геныч очень дорожил и не променял бы её ни на какое рибоковско-найковское барахло, тем более турецко-китайского «розлива». Подарок от Всеволода Борисовича Новгородцева – или просто Севы. Сева Новгородцев – полурусич– полуеврей – вёл на русской cлужбе «Би-Би-Си» радиопередачу «Севаоборот»: брал в оборот популярных деятелей культуры, искусства и сбежавших на запад предателей и изменников родины, тоже постоянно предававшую своих людей – не обязательно изменников и предателей. Полурукавку Сева прислал Генычу в качестве гонорара за пародию на «Севаоборот», которую вместе с соведущими однажды исполнил в лицах – не скрывая, однако, брезгливости.
Есть привычка на Руси – ночью слушать «Би-Би-Си». (Теперь-то можно сказать – была.) В кои-то веки «Британская Радиовещательная Корпорация» была для Геныча настоящим светом в окошке – кислородная подушка в удушливой атмосфере, нагнетённой отмороженными советскими тоталитаристами в устроенной на одной шестой части суши обширной палате № 6. В начале же двадцать первого века значение радиопередач «Би-Би-Си» для россиян сошло почти на нет, её образ, а вместе с ней и образ народного диск-жокея Севы Новгородцева изрядно потускнел – отныне многострадальная Русь, которой в своё время недодали попсы и рок-н-ролла, балдела от других радио– и телевитиев.
Геныч скрепил ключи от квартиры резинкой для женской причёски «конский хвост» (говорят, фирма Frederic Fekkai дерет за такие «аксессуары для волос» по 120 долларов США), прицепил их к резинке тренировочных брюк, надел разношенные адидасовские кроссовки и бесшумно выскользнул за дверь – молодые плейбои даже не проснулись.
На улице бледное октябрьское солнышко лениво выжигало и никак не могло выжечь клочья приковылявшего с реки тёплого как парное молоко и густого как фруктовый кефир тумана. Река называлась Окой (да, да!) – без неё и без её рыбы городишко Муром был бы уж точно ни рыба ни мясо, а жизнь затраханных нуждою нуровцев стала бы ещё более убогой, нежели в настоящее время.
Генка пересёк подряд три типично советских двора, которым суждено навеки остаться неблагоустроенными, и по тихой улочке со смешным для начала третьего тясячелетия названием Красногвардейская зашагал на восток – к реке. До Оки от Генкиного дома было по прямой не более километра.
У последнего поворота перед асфальтированным съездом с высокого западного берега Оки стоял пустой милицейский «уазик». Геныч обогнул машину по широкой дуге – так хоккейный форвард объезжает амбала-защитника, избегая невыгодного для себя силового единоборства, – и тут услышал:
– Молодой человек, подойдите, пожалуйста, сюда!
С тем, что Геныч – молодой человек, можно было беспроигрышно поспорить – только не с милицией. Мент с лицом плохо спавшего ночью и неопохмелившегося мучного червя манил престарелого физкультурника грязным пальцем.
– Подойдите, не бойтесь!
– Да я и не боюсь, – хмыкнул Геныч и подошёл.
Ещё с детских лет, проведённых под присмотром бабушки в уютном
подмосковном Егорьевске, Генка усвоил простую истину: менты – это те же преступники, только в отличие от последних, одетые в очень плохо скроённую и ещё хуже пошитую униформу. Его бабушка, носившая в девичестве типичную для тех мест фамилию Егорова, всегда советовала
внуку держаться от милиционеров на дистанции пушечного выстрела, а если есть возможность, то и дальше. Она подкрепляла глубокую житейскую мудрость одним и тем же казавшимся ей сверхубедительным примером. Однажды (на дворе стояли пятидесятые годы ХХ-го века) ретивые стражи порядка зацапали хорошо знакомого бабушке мужика по подозрению в краже поросёнка. Показания из несчастного задержанного менты выбивали железными плётками – в пятидесятых и во всех последующих годах подобное «пополнение информационной базы данных» практиковалось не только в городке Егорьевске – повсеместно. Мужик потом откинул копыта – не на нервной, естественно, почве. Зато поросёнок вскоре нашёлся – ну не свинство ли?
– Ночью произошли многочисленные кражи из вот этих сараев, – показывая на потемневшие от времени развалюхи, пояснил Генычу ментяра. – Вы должны выступить в роли понятого. Подождите, сейчас освободится следователь, она вам всё расскажет.
Двери убогих, вросших в землю покосившихся сараев, выстроившихся сплошной стеной напротив почти не отличимого от полусгнивших хозяйственных построек деревянного, барачного типа, жилого дома, были распахнуты настежь. Вскоре из дальней двери, сгибая отнюдь не лебединую шею, дабы не удариться о косяк, выползла на свет, как жирная амбарная крыса из щели, рослая и упитанная молодая девка в тёмном плаще с бумагами в руках, за ней понуро тащились потерпевшие. «Терпилы», как в наше сволочное времечко называют потерпевших не только на зоне. Ещё несколько плохо одетых непроспавшихся «терпил» мужского пола с помятыми физиономиями задавленных беспросветной нуждой и бесконечными мелкими заботами маргиналов лениво перебрасывались с милиционером ничего не значащими словами.
Толстая девица-следователь весьма косноязычно объяснила Генычу его государственной важности гражданские обязанности, налагаемые на так называемого понятого. Обязанности были необременительными.
Геныч для порядка сунулся в два-три сарая, охотно согласившись со следователем, что украденных велосипедов, лопат и канистр с бензином и без оного на месте нет как нет. Он дал заспанной, неудержимо зевающей девице свой адрес, телефон (не для рандеву, разумеется), расписался где положено и был отпущен под аккомпанемент растянутых зевком слов:
– Если что, мы вас найдём.
Геныч точно знал, что ни его, ни кого-то другого менты ни в жизнь не найдут, а вот пивной ларек отыщут мигом, притом с закрытыми глазами.
Несколько лет назад у Геныча тоже украли велосипед. Некстати подсуетившаяся жена оседлала вместо велика собственного недотёпу– мужа – и Геныч, изменив вдолбленным бабушкой разумным принципам, под горячую руку и увещевания супруги накатал заявление. Будучи вызванным в ментовку, он случайно узнал, что в нуровском ОВД скопилось около пятисот «висяков» по мелким кражам из сараев и подвалов – для стопятидесятитысячного города более чем достаточно, к тому же речь идет только о верхушке гигантского по нуровским масштабам айсберга.
Разыскать отравителя английского лорда Харлека стократ проще, нежели выросшего в «совке» русского папуаса, ловко подтибрившего канистру бензина у живущего напротив соседа. Этот сосед – не меньший жук, и тоже не гнушается подтибривать на минутку оставленное без присмотра чужое добро – не обязательно плохо лежащее. Будь Эркюль Пуаро на неуютном месте зевающей от скуки девки-следовательницы, его в самом скором времени непременно хватил бы настоящий, кондовый российский Окочурник Кондратиевич. В России воруют все – ставшая уже неприличной банальность. Ловить на Руси воров – всё равно что пытаться отсортировать груду сахарного песка, вываленного на замусоренный и загаженный окский пляж, от песка речного. Здесь издревле каждый человек попеременно выступает в двух взаимоисключающих (по понятиям «просвещённого» Запада) ипостасях: полицейского и вора. Делая это, наш человек переключается из одного состояния в другое быстрее, чем так называемая ячейка Поккельса – компьютер Пентиум-4 с его 2400-ми мегагерцами может отдыхать! Как электрон одновременно и частица, и волна – так хитрожопый русский ванёк одновременно и преступник, и понятой, и расследователь на общественных началах. Судья-то и прокурор уж точно – в том-то и дело, что на Руси XXI-го века века продолжают жить по понятиям. В России схватить преступника за руку – почти наверняка схватить самого себя.
А менты на Руси издревле чрезвычайно опасны: даже не профессиональной беспомощностью – носорожьей тупостью. В таких условиях русский интеллигент выглядит перманентным новичком, пытающимся научиться кататься на роликовых коньках среди потного разъярённого стада носорогов. Каждый русский мужик должен постоянно держать под кроватью малый туристско-допровский набор для тюремной ходки – как боевой офицер «тревожный» чемоданчик в подсобке у вороватого каптерщика. Никогда не зарекайся от тюрьмы и моли Бога, чтобы молочный поросёнок отыскался до того, как тебя, невиновного, вечно похмельные менты с шутками и прибаутками законопатят в смрадную пресс-хату.
Однажды в студеную зимнюю пору Геныч обнаружил в раздолбанном почтовом ящике белый прямоугольничек. Денежного перевода ему ждать было неоткуда – бумажка оказалась повесткой из линейного отдела милиции, притулившегося, естественно, рядом с вокзалом. В памяти тут же всплыла скабрезная местная частушка, популярная в пятидесятых годах ХХ-го века:
Как на нуровском вокзале
Раздаются голоса:
«Сука, блядь, давай …,
А то выколю глаза!».
Вызывали Крупникова в качестве свидетеля. Однако Геныч не помнил, чтобы при нём кто-то принуждал кого-то к скоротечному половому акту, угрожая в случае неподчинения лишить «терпилу» зрения. Смешно сказать, но Генка весь извёлся, пытаясь со свойственной ему дотошностью и педантичностью проанализировать ситуацию – и не нашёл вразумительного ответа. К поездам он не приближался уже года два – не на что да и незачем было ездить.