Борисов шагнул вперед и обхватил ее за талию. И ее лицо стало еще ближе. А красно-коричневые блики отгородили от всего, что было вокруг, и в тесном маленьком мирке остались только хриплая музыка и волнующая гибкость талии под ладонью. А лицо ее вдруг надвинулось совсем и скрылось. Перед глазами Борисова мелькнула витая прядка светлых волос, и что-то обожгло ему щеку. Он со страхом понял, что это ее висок, горячий и пушистый от волос, приник к его щеке.
Он теснее прижал ее к себе и почувствовал, что нечем дышать. А щеку все жгло и жгло прикосновением ее виска.
— Валя, милый, — шептала она, — ну зачем вы здесь? Ведь вы не отсюда, я знаю. Зачем вы рассказывали им эти ваши истории? Чтобы они веселились, чтобы смеялись над тем, как исполняется несбыточная мечта? Валя, милый вы человек.
Борисов молчал, машинально делая шаги, повороты. Он не был уверен в том, что этот горячий шепот не мерещится ему.
Пластинка кончилась, и рассеялись красно-коричневые призрачные завесы.
Борисов выпустил Таню из объятий, испуганно оглянулся вокруг. Она взяла его за руку и подвела к амбразуре окна, подальше от всех.
— Налейте мне чего-нибудь, — попросила она.
Борисов нашел ее высокий синий бокал, налил вина и заметил, что движения его легки и размашисты. Он поднес Тане бокал в вытянутой руке и усмехнулся про себя: «Разгулялся, что вор на ярмарке».
— А вы? — спросила она, принимая бокал.
— Я выпью с вами, хотя уже, кажется, пьян. Мне даже чушь какая-то мерещится, — сказал Борисов и налил себе.
— Вам никогда не мерещится чушь, поймите. Вы видите только правду. — Она дотронулась до его руки.
— А я в этом не уверен, — сказал Борисов с принужденной улыбкой, но внутри он был полон необъяснимого, беспричинного ликования.
— Вот это и плохо. — Она протянула бокал, и они чокнулись.
Борисов выпил залпом. Таня пригубила, поставила бокал на подоконник и вдруг тем же шепотом стала читать:
Музыка с трудом пробивалась сквозь шорохи старых пластинок. Тихо позванивали рюмки. Кто-то смеялся: выкрикивали чье-то имя. Но все это было отдаленным и случайным фоном, на котором она горячим заговорщицким шепотом читала странные и чем-то волнующие стихи:
Борисов смотрел, как шевелятся полные розовые губы и мерцают глаза.
Таня умолкла, взяла свой бокал из синего стекла, снова пригубила. Борисов молчал, волнение наполняло его — веселое, молодое волнение от предвкушения жизни, которая еще вся впереди, с подвигами, постижениями, с будущими любовями и борьбой.
— Спасибо вам, Таня, — сказал он, взял ее руку и поцеловал.
— Ой, спасите! Опять этот ваш Шувалов идет сюда. Пошли танцевать. — Она повлекла Борисова к середине комнаты.
И снова ее горячий шепот обжег ему щеку:
— Валя, милый, давайте сбежим отсюда. Тихонько, незаметно сбежим. Никто не хватится нас. Валя, милый.
Теперь Борисов был уверен, что этот шепот не мерещится ему.
— Щипцы для орехов, щипцы для конфет покинут свой тесный, постылый буфет, — сказал он улыбаясь.
И шагом, крадущимся и неверным, они преодолели пространство комнаты, казавшейся огромной, и лица, обращенные к ним, мнились вспышками прожекторов, нащупывающих беглецов.
Когда Таня вышла в коридор, Борисов, взявшись за косяк, оглянулся. Все были увлечены разговором. И только два глаза, внимательно-удивленные и чуть насмешливые, на мгновение сосредоточились на лице Борисова и сразу же скрылись под темными, тяжелыми веками, и лицо Шувалова, лицо с крупными, четко проработанными чертами, повернулось к Борисову в профиль и застыло с закрытыми глазами, напоминая античную гемму.
Борисов откинул портьеру и нырнул в сумрачный коридор. И в последний момент почувствовал тот же внимательный, удивленный и чуть насмешливый взгляд Шувалова.
Таня была уже у выходной двери, и Борисов устремился за ней с бьющимся сердцем. Когда он вышел на площадку, Таня уже спустилась на один марш. И в том, что она спускалась, не дожидаясь его, Борисов почувствовал какую-то неловкость: может быть, она жалела о том, что уходит? Борисов не спешил, стараясь сохранить это расстояние в один лестничный марш.
Пахло помоями от пищевых бачков, стены площадок были исцарапаны детскими каракулями, и ступени казались неимоверно крутыми, так что холодок детского забытого испуга вдруг засквозил в груди, — так бывало когда-то при взгляде в пролет с последнего этажа. И не проходила неловкость от насмешливого взгляда Шувалова…
4
Был чей-то юбилейный вечер, и в зале с декором пышного барокко, где свет огромной люстры отражался в золоченых капителях колонн и лепнине — институт занимал старинный особняк екатерининского вельможи, — Борисов впервые наткнулся на этот взгляд.
Он всего полгода работал тогда в институте, почти никого не знал, кроме тех, с кем вместе учился.
И вот, через ряды белых эмалевых кресел, обитых гобеленом, на него смотрел человек с крупными, четко проработанными чертами лица, под светом люстры казавшегося бронзовым. Борисову стало неуютно под этим внимательно-удивленным, чуть насмешливым взглядом, но он не отвернулся, пока глаза не скрылись под тяжелыми, темными веками; и все время, пока шла торжественная часть, пока старые и молодые ученые произносили юбилейные речи, Борисова не покидало чувство неудобства от этого взгляда.
Еще не угасли аплодисменты, а Борисов уже поднялся, боком, стараясь не задевать коленей сидящих, пробрался через неширокий проход и вышел в фойе, тоже пышно декорированное, с высокими дверями наборного дерева и фисташковым кессонированным потолком. Он остановился у медной урны на львиных когтистых лапах и закурил.
Поток хорошо одетых людей с тихим, приличным гомоном поплыл через фойе к дверям буфета. Борисов смотрел, как медленно движутся черные костюмы, академические шелковые ермолки, цветные джерси, узкие интеллигентные бородки и элегантные прически женщин.
Борисов смотрел на медленный людской поток и курил, пока его не окликнул Грачев.
— Валя, пойдем выпьем кофе. Там наши заняли столик.
Борисов бросил окурок в сияющее, начищенное дно урны, и они с Грачевым влились в поток людей.
Буфет помещался в бывшей столовой особняка с большим очагом, облицованным мясным агатом, с перекрещенными балками потолка из черного дуба, с которых на толстых черных цепях свисали массивные плошки темной меди. В плошки вместо свечей теперь были вделаны люминесцентные лампы, и холодный магниевый свет высвечивал натюрморты по стенам, бледнил лица людей, придавал им зеленоватый оттенок.
Столик прятался за огромным черным роялем. Кира и Вера хозяйничали, расставляя чашки. Мара тихо наигрывала что-то. Борисов прислушался, узнал мелодию из «Шербурских зонтиков». Звучал смех, позванивала посуда.
Борисов сел к столу, и его охватило теплое чувство от этой тихой музыки, негромкого смеха, красивых женских лиц. Маленькие смуглые руки Мары порхали по желтоватым клавишам старого рояля, так и тянуло покачиваться в такт медленной мелодии. Впервые Борисов почувствовал себя не чужим среди этих людей в старинной столовой.
— Тебе сахару два или три куска? — спросила Вера, пододвигая ему чашку, и это довершило ощущение уюта и общности.
— Два, Верочка.
Борисов медленно помешивал крепкий, душистый кофе и отдавался этому чувству теплоты и общности.
В щель между шторами была видна заснеженная набережная и огни на Дворцовом мосту. От бронзовой решетки, огораживающей радиаторы отопления, волнами шло легкое тепло.
Борисову захотелось говорить, чтобы эти люди слушали его, говорить им что-то веселое и дружественное, чтобы они испытали то же чувство, что испытал он.
— Ай-я-яй, кофе без коньяка! Непорядок, Сергей Васильевич, это необходимо исправить. Распорядитесь, как глава сектора, чтобы дамы пили коньяк. — Голос был богат оттенками, хорошо поставлен, в нем чувствовалась артистическая дикция.
Борисов поднял голову и увидел лицо с крупными, четко проработанными чертами. Глаза были полуприкрыты темными, тяжелыми веками, сухие, твердые губы не разжимались, хотя это бронзовое лицо улыбалось.
— Давайте, Гриша, присаживайтесь. Вы со всеми знакомы? — спросил Грачев.
— Нет, вот с вами, мы кажется, встречались, но… — Он поклонился.
— Это Валя Борисов, наш младший научный сотрудник, — сказал Грачев. — А это Гриша Шувалов — наш новый менеэс. Садитесь.
Шувалов снова наклонил голову, движением фокусника вынул из-за спины пузатую бутылку коньяка со сфинксом на этикетке и поставил посередине стола.
Он сел рядом с Борисовым и, глядя на него своим удивленно-пристальным взглядом, сказал тихо:
— А я вас сразу узнал, вы ведь кроссмен.
— Бывший, — ответил Борисов.
— Да, да. Я помню. Когда-то тоже увлекался. Мотоцикл был свой, но пойти в секцию не решился. — Он ловко распечатал бутылку и стал наливать женщинам.
— Не жалейте, что кости целы, — сказал Борисов; парень этот начинал ему нравиться.
— Мне очень приятно, что мы встретились здесь. Признаться, я не думал, что спортсмен такого класса может быть кем-нибудь еще. — Шувалов подвинул ему рюмку.
— Ну, за исполнение желаний, — сказала Кира, подняв рюмку.
— Может, и мы доживем до семидесятипятилетних юбилеев? — тихо спросил Шувалов.
— Закалка не та и темперамент, но нужно постараться, конечно, — улыбнулся Борисов.
— А вы думаете, во времена, ну, скажем, Смирнова не было этого пресловутого стресса и всяких других неудобных вещей? — доверительно спросил Шувалов.
— Не знаю. Но, кажется, у них запас жизнелюбия был побольше, — ответил Борисов.
— Знаете, Валя, мне случалось видеть многих старых ученых. У них тоже все было не без трудностей, но, характерная черта, они верили в свою удачу, потому что верили в изначальную рациональность мироустройства. Наивно, конечно, но, знаете, как иногда бывает в медицине, народное средство вернее, чем современный препарат.
Шувалов сделал маленький глоток коньяка, отпил кофе.
Борисов достал сигареты, предложил ему.
— Спасибо, не курю.
— Завидую. — Борисов затянулся, выпустил дым. — Старики верили в удачу, потому что верили в себя.
— А как же, конечно. Знаете, ни в коем случае нельзя думать про себя, что ты неудачник, — хоть в малой степени, — только наоборот. Такие мысли излучают какие-то флюиды, и окружающие моментально это чувствуют. А люди всегда инстинктивно сторонятся неудачников. — Лицо Шувалова было оживленным, но глаза смотрели пристально, испытующе.
«Как про меня, будто он внутрь заглянул», — подумал Борисов и вслух сказал:
— Но есть же, предположим, такие люди, которые не делят так события, а просто воспринимают жизнь как единый процесс.
— Да, но это объективно ничего не меняет. У победы много родственников, поражение всегда — сирота.
— Гриша, расскажите лучше о дипломатической службе. Наверное, это интересно, — сказал Грачев.
— Я всего лишь переводчик. Дипломат — это, знаете, мышление какими-то иными категориями. А в основном все по протоколу. Бывают иногда забавные случаи, но это исключения… Извините, я на минутку. — Он быстро встал и направился через зал к кому-то в ермолке.
— Что это за парень? — спросил Борисов Грачева.
— Сын Гавриила Шувалова, внук Григория. Пять поколений историков-востоковедов за этим пареньком, — странно усмехнулся Грачев. — Его реферат предложили сунуть в план как будущую работу.
— А я как раз хотел его спросить, не из тех ли он Шуваловых, — улыбаясь сказал Борисов.
— Великолепные манеры. Сразу видно, что дипломат, — медленно, чуть мечтательно произнесла Вера.
— Он, по-моему, стесняется немного здесь, — сказал Борисов. — Сразу ударился в какие-то мудрствования.
— Не думаю, ничего он не стесняется. Он сюда ходил к отцу и деду еще в коротких штанах и знает всех и вся.
Борисов посмотрел в ту сторону, куда отошел Шувалов. Тот что-то говорил, подкрепляя слова свободными, красивыми жестами рук, лицо с крупными чертами казалось бронзовым. Ермолка радостно смеялась и кивала в ответ.
— Дед у него действительно был корифеем, — тихо, будто про себя, сказал Грачев.
Борисов все смотрел на это бронзовое лицо с четким профилем, на поджарую, стройную фигуру и думал: «Хорош парень, никакого надрыва в нем нет. Из него бы и гонщик вышел первоклассный».
Шувалов понравился всем. Через месяц он стал популярной личностью в институте. Особенно среди женщин, которых покорил прекрасными манерами и галантностью. И Борисову он нравился все больше и больше. Восхищала открытая жизнерадостная напористость Шувалова. Борисов удивлялся его непринужденности. Шувалов где-нибудь в гостиной Дома ученых мог подойти к убеленному сединой член-корру, представиться по всем правилам хорошего тона и тут же попросить, чтобы почтенный ученый прочел какую-нибудь часть его работы и сообщил свои замечания. И Шувалову не отказывали. Конечно, тут имело значение то, что многие когда-то были знакомы с отцом и дедом Шувалова, но и личное обаяние Гриши играло немаловажную роль. Он толково и с непременным артистическим блеском выступал на секторских и расширенных обсуждениях, и в институте о нем составилось мнение как об умном, эрудированном оппоненте. Его почти сразу же стали приглашать на встречи с иностранными учеными, посещавшими институт. И это всеми было воспринято как закономерность: Шувалов свободно говорил по-английски, был знаком с дипломатическими тонкостями, молод, симпатичен, а кроме того, как бы представлял славную династию историков-востоковедов, хорошо известную в научном мире. Не прошло и полугода, как Шувалов стал членом всяческих общественных комиссий, выступал перед студентами в университетском научном обществе с лекциями о современном Иране, который знал по личным впечатлениям.
Успех сопутствовал этому парню везде. И Борисову доставляло удовольствие наблюдать за Гришей, находиться с ним в одной компании. Ему казалось, что он тоже становится напористым, удачливым, упоенным жизнью и молодым, как Шувалов. Даже некоторые модные увлечения Гриши не вызывали у Борисова раздражения, воспринимались как милое мальчишество.
Многие пожилые ученые держали собак. Существовало мнение, что собака, с ее потребностью в регулярных прогулках, помогает сохранить здоровье; прогуливая собаку, хозяин волей-неволей сам дышит свежим воздухом и разминает спину, закостеневшую от постоянного сидения за столом.
Гриша Шувалов тоже завел себе симпатичного маленького терьера с лохматой угольно-черной шерстью и веселым нравом. И теперь в буфете, в гостиных Дома ученых можно было слышать, как Гриша рекомендовал, разговаривая с почтенными стариками, собачьих парикмахеров, докторов, рассуждал о методах воспитания щенков.