— Мило-ловко получается, — сердито заговорил он, — сами давно встали, а меня изволите не будить. На кой ляд тогда везли в такую красоту. Бока-то отлеживать я и дома умею.
— Мы сами только что проснулись, — сказала Катя.
— Стало быть, тоже хороши, — уже подобревшим голосом проговорил Иван Иванович. — Солнце вовсю по небу катается, а мы еще глаза продираем. Раков-то наших, поди, переловить успел какой-нибудь умелец.
Тут они, ни минуты не мешкая, сели в машину и понеслись к озеру, оставляя за собой клубы пыли.
Приехав на знакомую песчаную косу, они скоро убедились, что там, как и вчера, было тихо и безлюдно. Лишь невесть откуда взявшаяся чайка то садилась на воду вблизи того места, где Дмитрий бросал вчера с вечера копченые уши, то с тревожным криком взлетала, будто звала кого на помощь.
— Чует птица, что раки там собрались, — сказал Дмитрий и разделся, стал прилаживать акваланг.
Неузнаваемо оживившийся Иван Иванович тоже снял брюки, рубашку и вертелся в синих плавках около Дмитрия, помогал ему застегивать ремни, подавал оголовье, ласты. Катя в светло-оранжевом купальнике ходила босиком по песку и тайно радовалась, что Иван Иванович менялся на глазах, становясь все веселее.
Наконец Дмитрий привязал ласты и, выворачивая ноги в стороны, чуть сгибаясь под тяжестью баллонов со сжатым воздухом, вошел в озеро, немного отплыл от берега и скрылся под водой. Минуты две-три он не подавал признаков жизни, чем вызвал тревогу Кати, а потом вынырнул совсем в другом месте, громко крикнул «Ловите!» и выбросил на песок первого рака.
— Во какой ошлепок!.. — засмеялся Иван Иванович, поднимая рака и показывая его Кате. — Надо полагать, самый матерый попался.
Пока они разглядывали первого рака, Дмитрий выкинул из воды второго, третьего, четвертого… Тут Иван Иванович, охваченный азартом рыболова, заметался в возбуждении, бегал от рака к раку, что один за другим глухо шлепались в песок то слева, то справа. Восхищенно ахая, он подбирал раков и, бросая в ведро, с которым Катя ходила за ним следом, придумывал им разные прозвища: «Принимай Лаврушку глазастого!», «Держи Кузьму колченогого!», «Полюбуйся на Филю-бражника!»…
А когда Дмитрий вылез из воды, Иван Иванович поставил перед ним ведро и, приплясывая от радости, доложил:
— Двадцать семь гавриков!..
Потом они, налив в ведро воды и спрятав раков в тень под деревья, до самого полудня купались, загорали. Катя с Дмитрием почти не вылезали из воды, заплывали далеко, на середину озера, и оттуда едва доносились до берега их голоса. Иван Иванович в основном валялся на теплом песке, подставляя солнцу то грудь, то спину. Но иногда и он забирался по пояс в озеро, обливая водой плечи, вскрикивал от удовольствия, а затем подходил к ракам и подолгу глядел, как те плавали, упруго шевеля усами, как скребли клешнями стенки ведра, отыскивая выход в спасительный озерный простор.
XIV
Костричкин никак не мог вспомнить, куда положил расческу. Ведь каких-нибудь три минуты назад он стоял перед зеркалом и скреб ею оставшиеся лишь на затылке да висках редкие волосы, а теперь вот выворачивал все карманы в пиджаке и брюках, но расчески нигде не было. Костричкин хотел уже уходить на работу без расчески, да, случайно кинув взгляд на телефонный столик, вдруг обнаружил ее там. И, странное дело, ничуть не обрадовался, потому как не помнил, чтобы клал расческу туда. В другое время ее вполне могла взять Анна Григорьевна, а потом положить, бывало, что она иногда пользовалась его расческой. Но сейчас это отпадало, жена уже которые сутки вела себя так, будто Костричкин ей был чужой. Так и не разгадав, почему все-таки расческа оказалась на телефонном столике, он с досады чертыхнулся и захлопнул дверь квартиры.
Едва он вышел из подъезда, миновал высоченную арку, где даже в самую лютую жару всегда гулял ветер, ни с того ни с сего у него задергался левый глаз. Костричкин закрыл его ладонью и, растерянный, остановился. Не зная что делать, он не двигался с места, пока какая-то старушка, видно, слабая зрением, невзначай не толкнула его в бок фанерным ящиком, который тащила на спине. Тут Костричкин словно бы очнулся, свернул на сквер и, зайдя за кусты, стал осторожно поглаживать левый глаз, подумывая о том, не стоит ли ему вернуться домой и выпить валерьянки.
В это время где-то совсем рядом грозным трубным басом гавкнула собака, и Костричкин от неожиданности испугался, присел и в ту же минуту ощутил затылком горячее собачье дыхание, а затем увидел на своей груди черные когтистые лапы. Он в страхе крикнул «Спаси-и-ите!..», но крик вышел никудышный, почти застрял в горле, и наружу вырвалось лишь немощное хрипенье, которое сейчас же заглушил повелительный женский голос: «Дэзи, ко мне!» Собака молнией шарахнулась от него назад, но он, обернувшись, все-таки успел увидеть, что это огромный черный дог, который в несколько прыжков оказался на другой стороне сквера и скрылся за деревьями. Костричкин решил бежать за собакой и устроить хозяйке скандал. Он уже стал пересекать сквер, но на полпути вдруг обнаружил, что левый глаз перестал дергаться. Забыв сразу о черном доге и его хозяйке, повеселевший Костричкин свернул на тротуар и зашагал к остановке.
В автобусе, не зная еще толком, чему он больше рад, то ли тому, что не покусала его собака, то ли тому, что прошел нервный тик, Костричкин с улыбкой поглядывал на молчаливо сосредоточенных пассажиров, какими они бывают в утренние часы перед началом работы, и не мог понять, отчего это им сейчас не весело. Его душевное состояние так разнилось с настроением всех остальных, что одна молодая женщина, передавая ему пятачок, почти с открытой неприязнью сказала:
— Эй, гражданин слишком веселый, передайте на билет.
Костричкин, особо не вникая в смысл сказанных слов и в тон ее голоса, машинально сунул пятачок в руку высокого парня, что стоял поближе к кассе, и стал протискиваться к выходу, продолжая все так же улыбаться. Но когда он увидел из автобуса широкие окна парикмахерской, сердце само по себе, вопреки его воле, зачастило не в меру. Умом Костричкин понимал, что тревога эта пустая, как мыльный пузырь, который ткни пальцем — и нет ничего. Ведь последние дни он жестоко томил свою голову, разные варианты обдумывал, а вывод получался всегда один: нечего ему опасаться. Правда, на днях Костричкина испугала еще Зоя, которая вдруг выскочила из борозды и выставила его из квартиры. Это вкупе с выходкой Воронцовой могло его и с бедой повенчать. Но наутро, едва жена ушла на работу, он позвонил Зое и быстро залатал свою оплошку. И пускай та говорила натянуто, с явной обидой, но трубку все же не бросила, не грозила, что брить его в кабинете откажется. Вот и выходило: при умной голове не страшна паника сердца.
С этими мыслями Костричкин сошел с автобуса и без спешки, а напротив, с неторопливостью большого начальника направился к парикмахерской. У ее дверей он с минуту постоял, по-хозяйски придирчиво посмотрел на вывеску, будто искал в ней ошибки, и нарочито медленно поднялся по ступеням.
Несмотря на ранний час, все стулья в прихожей были заняты клиентами, которые с той же унылой отрешенностью, что и люди в автобусе, молча смотрели перед собой и вроде ничего не различали. Кассирша Валя тоже сидела тихо, склонившись над книжкой, и Костричкин увидел в окошечко только ее гладкий лоб и светлые пышные волосы. Напуская на себя важную задумчивость, он пересек прихожую, вошел в зал, где все мастера были заняты с клиентами, и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал свое обычное:
— Здравствуйте все!..
— Рады вас видеть в полном здравии!.. — метнулся ему навстречу Глеб Романович, заранее протягивая руку.
Остальные мастера с ним тоже поздоровались, но все по-разному. Кто сказал «Доброе утро!», кто слегка поклонился. Выглядевшая букой Зоя молча кивнула. И лишь Катя Воронцова, как ему показалось, сегодня вела себя еще более независимо, даже головы не повернула в его сторону, с усердием подстригала какого-то седовласого старика.
— Вы, Зоя, как освободитесь, сразу — ко мне, — торопливо сказал он Шурыгиной, уходя из зала. И тут же обернулся, добавил: — А потом ты, Глеб Романович, загляни.
Скоро без стука, как всегда, вошла Зоя Шурыгина, встала перед ним, губы сжала, недобро сверлит его черными глазами, ровно преступника встретила. Руки сложила на высокой груди и молчит, ждет, что он скажет. И без прибора пришла, стало быть, брить его не собирается. Да, нашло-наехало на бабу. Ведь лучшего хотел дурехе, разве помехой стал бы ей лишний рубль. А вот возьми убеди куриную голову, если эта чертова честность у нее раньше самой родилась. Выходит, дал он промашку, не такой оказалась Зоя. Зная ее слабость заглядывать в рюмку, думал, просто с ней сговориться, а она вон как тогда на дыбы встала. Едва ноги унес от малахольной бабы. И все-таки сейчас нельзя дело вести к разрыву, надо уладить все по-тихому, прикинуться, что ничего он не помнит. Мало ли что может, мол, наговорить человек во хмелю, и ей не стоит об этом думать, надо забыть его пьяный бред.
— Вот хочу спросить тебя, Зоя, — начал Костричкин, делая озабоченным лицо. — Скажи мне откровенно, с глазу на глаз, что я в тот раз натворил у тебя? Посуду, может, разбил, поломал чего?.. Я гляжу, ты вроде сердишься, а за что, не знаю. Утром на другой день ты что-то намекнула по телефону, но я не понял… Я ведь нездоров был, и сейчас вот в животе будто клещами кто сжимает. Аппетит всякий пропал, третий день в рот ничего не беру. Да жарища проклятая совсем доконала. Тогда я, так сказать, с радости, что к тебе пришел, выпил стакан на пустой желудок, ну и готов, разом всю память отшибло, — он потрогал затылок, с печалью в голосе пояснил: — Вот в этом месте, прямо гудом гудит, как только лишку приму не то по глупости водку с пивом смешаю… Так что ты все теперь слышала и, пожалуйста, не носи камень за пазухой, не сердись, словом, на меня.
— Ну, веселый человек!.. Уморил ты меня!.. — неожиданно рассмеялась Зоя и нарочно выпятила грудь, плотно прижалась к его плечу. — Скажите на милость, память у него отшибло!.. Давай, давай, ври больше. Только зря напрягаешься, я насквозь тебя вижу. Ты как позвонил мне тогда утром, я сразу подумала, значит, мужик в штаны наложил. И точно, так оно и вышло…
Костричкин вскочил с кресла, обидевшись, сказал возмущенно:
— Чего ты все придумываешь!.. Я о тебе беспокоился. Утром проснулся, смотрю, дома я. Но как от тебя уходил, как оказался в своей квартире, убей, не помню. А что там с Зоей, думаю…
— Жуть прямо, как трогательно!.. — усмехнулась Зоя с издевкой. — Но ты не бойся, я не буду тебя выдавать — мне противно это. Я себя пока уважаю.
Ему это и надо было услышать от Зои, главное, чтоб она язык за зубами держала, не сказала кому про тот случай. Стало быть, как он задумал, так все и повернулось. Пусть Зоя немного покуражилась (на то она и баба), да разом и обмякла, смекнула, некуда ей деваться, против начальства шибко не попрешь. И Костричкин, поглаживая подбородок, усеянный редкой щетиной, уже сказал Зое спокойно:
— А ты брить меня думаешь?..
— Ладно, так и быть, побрею, руки у меня не отвалятся, — без всяких чувств сказала Зоя. — А на другое можешь не рассчитывать. Хватит, больше я не буду такой дурой. — И Зоя пошла, неся высоко грудь, за прибором.
Перед обедом гладко выбритый Костричкин нервно вертелся в массивном кресле и заранее подыскивал слова, какие он скажет Кате Воронцовой, когда та войдет в его кабинет. Еще несколько минут назад он велел уборщице передать Воронцовой, чтобы она, как освободится, зашла к нему, и вот теперь ждал ее, замирая и прислушиваясь к голосам и шорохам, возникающим за дверью. Одновременно он поглядывал на часы, и ему казалось, что красная секундная стрелка слишком вздрагивала и бежала быстрее обычного, буквально в мгновенье описывала круг циферблата, и летели минута за минутой, а Воронцовой все не было.
«А если она совсем не придет? — вдруг прошила его голову безрадостная мысль. — Не то явится в придачу, скажем, с Ниной Сергеевной, своей радетельницей и защитницей, чтобы я своим действием не оскорбил ее любимую Катю, это «чистое невинное создание»? Что тогда я будут делать?..» Он опять посмотрел на часы, но, разволновавшись, не мог понять, что показывала минутная стрелка, вернее, видел, она подползала к единице, но забыл, где была раньше, когда просил уборщицу позвать Катю. Тогда он схватил телефонную трубку и набрал цифру сто. Сиплый женский голос ему ответил, который был час. Костричкин стал что-то прикидывать в уме, шепча вслух названные по телефону цифры, а потом понял, что это все равно ничего не даст ему, и зло выругался. И в то же мгновенье он вздрогнул: кто-то негромко, но уверенно постучал в дверь. «Наконец-то!» — с облегчением выдохнул Костричкин и громко крикнул:
— Войдите!
Как он и предполагал, это была Катя. Прикрыв без стука за собой дверь, она чуть прошла к окну и остановилась, вся в какой-то напряженной собранности. Ее крытое нежной смуглиной лицо выражало холод и отчуждение, а большие широкие глаза с пугающей строгостью смотрели мимо него, в сторону окна. Но даже при этой холодности лица она была так одуряюще красива, что Костричкин, глядя на нее, прямо шалел и немного терялся, не знал, с чего начать разговор.
Катя тоже молчала, стоя с независимым видом в белоснежном халате, который был тщательно выглажен и накрахмален. Халат ей не был велик и не был тесен, он сидел на ней свободно, не сковывая движений, и это еще больше подчеркивало хрупкость ее тонкой фигуры.
— Вот гляжу я на тебя, Катя, и радуюсь, — начал наконец Костричкин, чувствуя сухоту в горле. — Какая же ты опрятная! Халат всегда чистый, без единого пятнышка, каждая складочка на нем разглажена. Волосы пусть длинные, а хорошо прибраны, не рассыпаются во все стороны, как у иной шалавы. Если б все наши мастера были такие аккуратные… А с каким усердием ты всякого бреешь или там стригешь. Честно говоря, смотреть любо, когда твои ловкие руки ножницами дзенькают. А клиент не дурак, он все замечает, оттого и прет к тебе рекой…
Костричкин посмотрел на Катю, которая за все это время не проронила ни слова и стояла прямо, чуть вскинув голову, будто собиралась спросить: ну что вы еще мне скажете? — и понял, как непросто ему будет сломить эту самолюбивую гордячку. Он достал трубку, набил ее табаком и, гулко чмокая, долго раскуривал. Когда трубка сильно задымила, приподнялся в кресле, открыл немного окно и, как-то искоса поглядывая на Катю, продолжал:
— Да, да, клиент чует, если мастер с душою все делает, рад его приходу. А это очень важно. Ведь человек когда чаще всего вспоминает о парикмахерской? Накануне праздника, вот когда. Его приход к нам можно считать прелюдией к празднику. А стало быть, он должен уйти от нас довольный, помолодевший. Мы обязаны создать человеку хорошее настроение перед праздником. Верно я говорю?
Костричкин скрестил на груди руки и приготовился слушать Катю, но она по-прежнему стояла молча, и все тем же холодом блестели у нее глаза, и все та же непокорность была в ее осанке.
— Ну почему ты молчишь? — начиная опять нервничать, спросил Костричкин. — Скажи мне хоть что-нибудь…
На этот раз Катя строго посмотрела на Костричкина, с редким спокойствием сказала:
— Пока вы не попросите извинения, я разговаривать с вами не буду. — И тут же вышла из кабинета.
Растерянный Костричкин подпер подбородок руками, пыхтя с остервенением трубкой, задумался. Нечего сказать, дожил он до веселой жизни, если какая-то шмокадявка с ним разговаривать не изволит. Выходит, он, руководитель, должен каяться перед своей подчиненной, которая к тому же распускает руки. Вместо того чтобы немедленно отдать приказ об ее увольнении, он вопреки своей воле и чести, оказывается, обязан еще просить прощения у своенравной девчонки. Ну и ну, порядочки у нас пошли удивительные, прямо развести руками да ахнуть!..
Ему вспомнилось то доброе время, когда он был еще управляющим в министерстве. Тогда тоже встречались экземпляры сродни вот этой Воронцовой, но он укрощал их легко и без последствий. Бывало, придет к заместителю министра по кадрам, тот сидит, склонившись над бумагами, и вроде его не видит. Но длится это недолго, вот он поднимает голову, ни слова не говоря, смотрит вопросительно: что, мол, у тебя там стряслось? И ты говоришь ему напрямик: «Верите, Михал Михалыч, нет больше у меня сил, инспектор Листикова ведет себя крайне престранно, распоясалась окончательно, мои указания не выполняет, любое хорошее начинание подвергает критике…» Заместитель в ответ сдвинет темные брови к переносице и опять минуту-другую молча глядит на тебя, что означает: «Ну что ты пришел с таким пустяком, видишь, я и без того завален важными бумагами, а тебя что учить-мучить, если сам не первый год руководишь людьми». И тебе уже без слов все ясно, и ты говоришь ему: «Вас понял, готовлю проект приказа, пусть эта Листикова, эта дура бестолковая, катится куда подальше. Не место здесь неслухам да грубиянкам, у нас не какая-нибудь артель «Пташкино перо», а центральное министерство». Михал Михалыч тут же берет очередную папку, начинает листать бумаги, а ты кивком головы благодаришь его и уходишь.