Иван Иванович подумал о том, что Катя теперь будет жить в памяти людей, и эта ее жизнь станет долгой-долгой. Через какой-то срок все они, кто тут стоит, тоже оставят землю. На смену им появятся новые люди, но и те будут помнить о подвиге Кати, ее имя и тогда не будет предано забвению. Память о героях нужна самим живым, это он понял давно, еще на войне. Там смерть всегда ходила рядом, каждый день забирала сотни и тысячи людей. И все равно было тяжко, если погибал человек. Но еще горше терять его теперь, когда бомбы давно не рвутся, а в чистом небе светит солнце. Как надо любить свою землю, людей, чтобы в такие дни броситься навстречу смерти!.. И надо щедро, всенародно чтить подвиги новых героев, как свято чтим тех, что не пришли с войны. Надо и на самом деле называть их именами улицы, площади, парки… Пускай люди, проходящие там каждодневно, всегда помнят тех, кто отдал свою жизнь во имя живущих…
Все это Иван Иванович хотел сказать людям, что стояли рядом с заплаканными лицами, но когда подошел к Кате, его силы разом оставили. Он только низко поклонился ей, как живой, и глухо, сдавленно вымолвил:
— Ну, прощай, доченька…
Вслед за ним у изголовья Кати постоял Дмитрий, поглядел на ее лицо, которое было по-прежнему красивое. Катя, казалось, всего-навсего утомилась, нечаянно задремала на миг и вот-вот откроет глаза. Потом он медленно склонился над ее лицом, еле сдерживая слезы, поцеловал в лоб и вздрогнул: лоб у нее не был холодный. «Она живая, живая…» — забилась в его сердце наивная надежда. Почему же у его бабушки лоб был холодный как лед, а у Кати он только чуть прохладный, как у живого, здорового человека. Но тут Дмитрий заметил, что в лицо Кати светит солнце, слегка пошатнулся и, ничего не помня, отошел в сторону.
Как прощались с Катей другие, куда девался его дядя, как молодые ребята в милицейской форме три раза ударили из пистолетов в воздух — ничего этого Дмитрий не видел и не слышал. Он был в каком-то исступлении и почти не понимал, зачем Оля с Иваном Ивановичем взяли его под руки, зачем вели и усаживали в автобус.
XXVII
Иван Иванович всю неделю сновал как челнок то к Дмитрию, то обратно, всякий раз находя какое-нибудь дело, в котором нужен был либо совет, либо неотложная помощь. Устраивал он это не потому, что ему было тяжко сидеть одному в осиротевшей квартире, а оттого, что опасался за Дмитрия. Тот хотя и казался с виду спокойным, но на редкость трудно переживал потерю Кати: в первые дни совсем плохо ел, ничего не мог делать, все валилось у него из рук. Дмитрий напоминал ему самого себя сразу после гибели Алексея, и как тогда Катя разными уловками сумела вернуть его к жизни, так теперь решил действовать и он.
Сегодня Иван Иванович отправился к нему ни свет ни заря, когда едва тронулись в путь первые трамваи, а в палисаднике пробудились птицы, заверещали на все голоса. Благо жил Дмитрий близко, пешком ходьбы-то совсем ничего, и сестра его Люся еще с уборки не вернулась. День воскресный, Дмитрию идти в больницу не надо, и вот посидят они вдвоем, потолкуют о своей жизни. Ведь вчера Ивана Ивановича расстроил Дмитрий, который прямо и откровенно сказал, что ему тут все немило: сам город, люди, больница; и он, пожалуй, куда-нибудь отсюда уедет, заберется в далекую, глухую клинику. А Ивана Ивановича уговаривал пожить пока в Сотовке у своих родителей. Там занятий ему, мол, предостаточно: и речка рядом, и лес кругом. А будет на то охота, может еще помогать отцу по пчеловодству, который этому только возрадуется. С ходу Иван Иванович не стал разубеждать Дмитрия, все кивал лишь да поддакивал, а теперь вот скажет ему, что не прав тот по всем статьям.
Он поднялся в лифте на шестой этаж, недолго позвонил. Дмитрий, оказывается, тоже не спал и открыл ему дверь в тренировочном костюме. Сильно сутулясь, Иван Иванович вошел в квартиру и сразу посветлел лицом: она нравилась ему своим спокойным убранством, каким-то умным порядком во всем. Каждая вещь в ней была на своем месте, и ничто навязчиво не лезло на глаза, не заявляло о себе особо. У квартиры было что-то схожее с человеком, у которого все по отдельности кажется, обычным (нос как нос, глаза как глаза), а вместе взятое делает его лицо притягательно приятным. И Иван Иванович подумал о том, что хирурга, наверное, можно узнать по квартире, работа, где нельзя ошибаться, где все должно быть точно и на своем месте, приучает его поддерживать порядок и дома.
— Вот хорошо, что вы пришли, — приветливо сказал Дмитрий, кладя руку на плечо Ивана Ивановича и вымученно улыбаясь. — Сейчас мы чайку попьем, позавтракаем.
Он давно уже полюбил Ивана Ивановича, еще с той самой поездки за раками, когда ночевали в копне, а общее горе и вовсе их сблизило, привязало друг к другу. Теперь он относился к нему, как к родному отцу, и его ранний приход обрадовал и в то же время насторожил Дмитрия. Оглядывая низенького, с опущенными плечами Ивана Ивановича, на лице которого воспаленно блестели печальные глаза, Дмитрий догадался, что тот в эту ночь, видимо, мало спал, и еще раз убедил себя, что старика надо всеми правдами и неправдами отправлять в деревню. Там, на свежем воздухе, в тиши и покое, под присмотром отца с матерью, он еще придет в себя, силы к нему могут вернуться. А здесь его надолго не хватит, в городской пыли да копоти, в своем круглом одиночестве он быстро угаснет.
— Ты, Тимофеич, не обессудь птичку раннюю… Что-то, понимаешь, скрутило меня, еле дотащился, — пожаловался Иван Иванович, придерживаясь рукой за левый бок.
Дмитрий про себя подумал, что вот уже дает о себе знать уход Кати, нет, не пережить все это старику, а Ивану Ивановичу сказал как можно спокойнее:
— А мы возьмем да раскрутим вас, так-то вот. Ну, расскажите, где и что у вас болит?
— Вот тут и болит, — показал он на грудь.
— Так, понятно-понятно… А боли какие — тупые, резкие?.. Или саднящие?.. — пытался выяснить Дмитрий.
— Не то и не се, а какая-то одна… сплошная.
Дмитрий попросил его снять рубашку, посадил на стул. Прикладывая металлический пятачок фонендоскопа то к груди, то к спине Ивана Ивановича, велел дышать ему и глубже, и тише, и совсем замирать. Тому было щекотно от касания прохладного прибора, и он, сжимая плотно губы, с трудом сдерживался, чтобы не прыснуть, сохранить страдальческое выражение лица.
— В легких вроде все чисто, — произнес Дмитрий профессиональным тоном врача. — А сердце… Все-таки скажите мне, какой характер боли?
— Да какое там характер, заложило все сплошь, ни туда ни сюда, — пояснил Иван Иванович, потирая грудь. — Вот как выдыхаю, еще ничего, терпимо… А чуть наберу в себя воздуху — сразу жутко как больно.
Дмитрий опять принялся его осматривать: одну руку прикладывал к груди Ивана Ивановича, а пальцами другой отрывисто постукивал по первой. И отчетливо слышен был некий крепкий звон, будто стучал Дмитрий не по его груди, а по запрятанному в ней тугому барабану. Потом он уложил Ивана Ивановича на диван, начал тискать ему живот и снова просил дышать глубже. Дмитрий мял сильными руками хирурга его живот то пониже, то повыше, запускал пальцы под ребра так далеко, что Ивану Ивановичу стало больно и он взмолился:
— Да зря ты, Тимофеич, там ищешь… Я же говорю, в груди у меня что-то… ну, вернее, в левом боку.
— Все равно печень не мешает проверить, — сказал серьезно Дмитрий. — В вашем возрасте она часто пошаливает. А симптомы бывают обманчивы: вроде болит одно, а на деле, глядишь, совсем другое… Я вот думаю, надо вас в хорошую клинику определить. Там вам сделают комплексное обследование, кое-что подлечат. А тогда уж и покатим в деревню здоровым огурчиком.
Иван Иванович хотел было признаться, что никакой бок у него не болит, что все это он придумал. У него просто-напросто стонет душа, ему страшно оставаться одному. А пуще всего он боится за Дмитрия, у которого устойчиво держалась апатия к жизни, зато и прибежал к нему спозаранку. Однако в последнюю минуту он передумал, не стал об этом говорить Дмитрию и лишь наотрез отказался от больницы.
— Нет, Тимофеич, ты уж не сердись, но в твою клинику меня и леший не затянет, — сказал он, надевая рубашку. — Ты подумай, что мне там делать? Сам же говоришь, хвори во мне нету, и ты прав, я чувствую себя вполне прилично. Вот и в груди, кажись, начинает отпускать…
— Ну, смотрите сами… — не стал настаивать Дмитрий и свернул фонендоскоп, запихал в письменный стол. — Я-то думал, вам полезно будет подлечиться после такого…
— Что верно, то верно, — выдохнул трудно Иван Иванович и закивал в знак согласия белой головой. — Тряхнуло нас с тобой крепко, хуже лютому врагу не пожелаешь. Да что теперь поделаешь, лишь время, может, потихоньку все выправит. Я ведь, когда не стало Алексея, сперва тоже на весь белый свет озлился, на всех людей, я видеть никого не мог… И если б не Катюша, сам знаешь, не ходил бы уже давно я по земле. Она тогда во мне будто что перевернула, меня, хочешь верь, хочешь нет, напротив, потянуло к людям. Я наконец понял, одному человеку нельзя, он не зверь какой, чтоб в берлоге сидеть. Видишь, как оно было… А ты хочешь в захолустье забиться, на Москву обиделся, на людей, тут живущих. Нет, что ни говори, а не дело это, я такое, прямо скажу, не одобряю, нет, не одобряю… Это я тебе как сыну говорю, ведь теперь ты у меня один во всем свете остался… Катюши уже нет, а я вот увижу тебя, поговорю с тобой, и мне как-то сразу на душе легчает…
Дмитрий закурил сигарету, несколько раз нервно затянулся, подавленно сказал:
— Трудно мне, Иван Иванович, ходить по этим улицам, видеть эти дома… Тут все напоминает о ней… Порой прямо ну хоть…
— Нет, нет, так нельзя, Тимофеич, это совсем никуда не годится, — взволнованно заговорил Иван Иванович. — Такой путь нам не подходит. Ты коммунист, тебе это не к лицу, а я хоть и беспартийный, но старый солдат. А что тогда остается? Стало быть, только одно — жить… Ты знаешь, мне ведь тоже нелегко, я ее часто во сие вижу. Сегодня вот как-то по-новому приснилась. Будто стоим мы с ней в прихожей в боксерских перчатках, а бой никто начинать не хочет. Я говорю, нападай ты, а она просит, чтоб я. Ну уступил я ей, один раз слабо ударил в плечо. А она не отвечает, стоит с незащищенной грудью и смеется, только в глазах проглядывает что-то вроде укора. Тогда я решил покрепче стукнуть, чтоб вызнать у ней спортивный азарт, и прицелился в другое плечо, выкинул руку вперед. Она в это время крутнула всем корпусом, пригнулась, и я попал ей прямо в лицо. Кровь сразу потекла тонкой струйкой по ее губам, подбородку, а она хоть бы что, все так же стоит и смеется. И опять в ее веселых глазах тот же самый укор…
Вот я теперь я думаю: что означает этот странный сон? Почему она так глянула на меня, как при жизни никогда не глядела? А может, я как раз и есть главный виновник Катюшиной гибели? Я же научил ее этому проклятому боксу… Может, не знай она разных там приемов, то и не кинулась бы так отчаянно на бандита?..
— Ну что вы, что вы, Иван Иванович! — пытался успокоить его Дмитрий, сам расстроенный услышанным рассказом. — Какой же вы виновник?.. Она уж такая была, что не могла обходить зло… А вас поскорее надо увозить отсюда. В деревне, я уверен, вам легче будет…
— Ты обо мне, Тимофеич, голову не ломай, — отмахнулся Иван Иванович. — Мне уж ничего не страшно, я словно задубел. Я, считай, всю жизнь в горе купаюсь, как топляк в воде… Да и так давай рассудим, а какой русский не знал горя? Сполна его хватало в России во все века. Ты вспомни, кто только не лез на нашу землю: монголы с татарами, шведы там разные, эти — как их? — псы-рыцари, французы-шаромыжники, турки, япошки… А еще англичане долговязые, когда Толстой воевал… Потом пошла гражданская, стали свой своего убивать… Ну, а про последнюю-то войну и вспоминать страшно, столько горя она принесла нашему народу!.. Я так тебе скажу, не было такого времени, когда бы русский человек жил в покое да радости. Вот только теперь чуть и расправляет он плечи, уже, слава богу, тридцать с лишним лет войны не знаем. Но чего это стоит? Сколько сил забирают разные там ракеты, бомбы, спутники!.. А что поделаешь?.. Врагов у нас вон сколько, лишь крепким кулаком и можно их образумить…
Да, так ты говоришь насчет деревни… Конечно, спасибо тебе, Тимофеич, что жалеешь старика, а все равно не могу я туда поехать. Сам посуди, это опять мне привыкать к новым людям, незнакомым местам…
В это время зазвонил телефон. Дмитрий сразу встал с кресла и взял трубку, с кем-то вежливо поздоровался, потом сказал: «Да, да, у меня… Конечно, заходите, какой может быть разговор». Положив трубку, сообщил Ивану Ивановичу, что его разыскивает Оля, которая сейчас к ним придет.
— Вот добрая душа… мается… — вздохнул Иван Иванович. — Все боится, что я руки на себя наложу, каждый день прибегает. А сегодня, видишь, опоздала… Вот она и встревожилась.
Дмитрий не раз собирался спросить, не знает ли Иван Иванович его дядю, который почему-то был на похоронах Кати, но все как-то забывал об этом. А сейчас после звонка Оли он снова о нем вспомнил:
— Иван Иванович, а вы не знаете, кто такой тогда распоряжался на кладбище?.. Вот тот, что с повязкой еще был?..
— Это лысый-то такой?.. — Иван Иванович наморщил лоб, напрягая память. — Так то был Катюшин начальник, парикмахерской заведует… Она его что-то не любила. А так я больше ничего о нем не знаю.
«Выходит, скатился дядя, — подумал Дмитрий. — Зато у него и вид был пришибленный. Теперь ясно, отчего он Сотовку забыл. Когда летал высоко, до нее ли ему было, а после падения стыдно туда показываться…»
Прибежавшая к ним Оля в один миг каждому нашла какое-нибудь дело: Дмитрия заставила помыть принесенный ею арбуз, Ивана Ивановича попросила наточить нож.
— Бобыли несчастные… сидят, ждут у моря погоды, — незло выговаривала им Оля. — А в холодильнике хоть шаром покати… Сахару всего три кусочка, хлеба кошке на завтрак не хватит. Прямо дети малые, дороги в магазин не знают.
Иван Иванович с приходом Оли немного повеселел, стал все чаще поглаживать бороду, что всегда делал при добром настроении, и даже изредка пытался шутить.
— Олюшка, милая, а меня-то за что рикошетом? — с деланной серьезностью спрашивал он, глядя на нее слегка ожившими глазами. — Я тут такой же гость, как и ты, всего-навсего. Уж давай тогда пали кучнее, чтоб по главной мишени…
— Оба вы хороши, один другого стоите, — не меняя обвинительного тона, говорила Оля, готовя на плите глазунью, для которой в какой-то кастрюле отыскала два яйца. Одновременно она протирала бумажными салфетками вымытые Дмитрием вилки, тарелки. — Вы гляньте на себя в зеркало, убедитесь, на кого стали похожи. У вас уже не лица, а маски из воска с холодными стекляшками вместо глаз. Каждого только и осталось обрядить да в гроб положить… Это называются мужчины, сильный пол… А где же ваша стойкость, мужество?.. Сидят тут как бирюки и не знают, что творится сегодня на улице…
— А что там такое, Олюшка? — спросил Иван Иванович и посмотрел в открытое окно. Во дворе, играя, бегали с веселым визгом двое мальчишек, а больше ничего он не приметил.
— Сегодня город словно вымер, вот что такое, — нарезая хлеб, ответила Оля. — Улицы совсем без людей, трамваи ходят пустые. Хромые да больные старушки и те снялись с места. От солнца повязали светлые платки, захватили с собой сумки, корзинки и с утра еще выползли за город, С чего бы это, думаю, старушек потянуло вдруг на природу?.. А сейчас зашла на рынок и ахнула. Это надо видеть, что там творится! Все лавки-прилавки закалены сплошь ягодами, грибами. Прямо горы грибов, и почему-то одни белые, с толстыми ножками, крепкими шляпками. Сами в рот так и просятся… Я как увидела эти дары природы, так сразу и подумала: ну все, сейчас вытаскиваю затворников в лес…
— Ты чуешь, Тимофеич, в кого она целится? — сказал Иван Иванович, у которого теперь еще больше оживились глаза. — А может, тут и есть резон, как ты считаешь?.. Оно, конечно, боровичков не мешало бы пошукать…
— Учтите, Дмитрий Тимофеич, — предупредила Оля, сверкая синими глазами, — если у вашей машины убежит в багажник искра, то это все равно вам не поможет…