Руки, плечи, волосы людей пахнут волглым житом. И когда в школе спросила учительница:
— Ребята, чем это у нас в классе который день пахнет?
Один ответил:
— Осень житная, Марья Фёдоровна. Али не видите?
БЕРЁЗОВЫЕ НАПЕВЫ
Уходит конец июля. Синее небо подёргивается белесоватостью. Листва на деревьях стала жёстче, а ветер — храбрее и шире.
Слушай, слушай, как звенят в эту пору раскинувшиеся на всё небо берёзы! Ты всё здесь услышишь: и предчувствие надвигающейся осени, и лесные летучие песни, и гаснущие птичьи гомоны, и сладостное ощущение полёта, которое охватывает на ветру берёзовые ветви.
А смотри, смотри, какой золотой снег сыплется в поля и рощи! Уже под ноги тебе целый сугроб намело. Подними, встряхни на ладони рыжеватые лёгкие снежинки и догадайся, что это молодое берёзовое семя. Из каждого семечка по берёзе вырасти может. Ох, и сколько же звона прибавится тогда в ветреный день над Пыщугом! Целая берёзовая симфония. А под ноги уже настоящий остров рыжего снега надуло.
ПОД ТЕНЬЮ ОБЛАКА
В ясный день стоит только засмотреться в небо — и увидишь всё, о чём думается. Пусть только облаком слегка затянет солнце. Тогда и лучи не слепят и ветер прохладный, а сам ты уже в дальних краях, там, где бывал, может быть, очень давно. А осиновая листва струит на ветру осторожный рокот, отдалённо напоминающий звук перекатывающихся сухих гранитных камешков.
Тень облака ушла. А осины всё наливают воздух осторожным гранитным рокотом, теряя на ветру пылающие круглые листья.
Я здесь вспоминаю о далёких краях. А там, на гигантах Тянь-Шаня или в лиловых ущельях Камчатки, я стану вспоминать об этих холмах, об их золотых перелесках. Ведь так воскрешаем мы страны прошлого в необъятных просторах нашего сердца.
Так всё шире и богаче становится Родина, так всё счастливее и больнее залегает она в сердце человека.
ПО ТУ СТОРОНУ ЛЕСА
Леса редеют. Листва тихо садится в траву. Теперь уже не только небо — дальние пашни, угоры, деревеньки проглядываются.
Но листва ещё есть.
Вчера солнце садилось и село за облако. Облако стало красным, оно углищем зарделось по ту сторону леса.
За огородами лён колотили. Когда одна из женщин случайно обернулась, то не разобрала и закричала:
"Бабоньки, лес-то горит!"
КОНИ
По сжатым нивам, по убранным полям бродить коням теперь привольно. И ночью и в полдень, в туман и в дождь ходят они без присмотра, жиреют, сила гудит в них.
Ржут кони, словно мальчишки, гоняют друг друга, взбрыкивают, и ржанье — хвастливое, дикое. Будто и нет человека для них.
Но стоит ночью в стогу задремать да проснуться среди тьмы, и слышишь: кони собрались к тебе и тихо гуляют по травам, а иной даже стоит возле самого стога и, может быть, спит, и слышно, как во сне перебирает ушами.
ГОЛОС ВЕТРА
Прохор пасёт коров. Ходит, ходит вокруг стада, прислушивается. Встанет, смотрит внимательно вдаль. Тучи низкие, длинные, бегут быстро. И какой-то голос под ними бродит. То окликнет или шепнёт чего-то, то просто раздастся вдали. Пустые поля и леса охотно принимают голос тот.
Прохор потопчется, покрутит головой да опять ходит ворчливо: "Старика, старика-то дурить, эк негоже".
В эти дни все оглядываются.
Едет молоковоз, гремит бидонами, но вдруг остановит коней и долго вслушивается в лес придорожный: то ли падает лист, то ли ходит кто.
Копают в поле картошку. Разогнутся вдруг, долго смотрят вдаль или в небо: никак журавли, да не видать чего-то.
Да и сам ты оглядываешься то и дело, знаешь почему и всё же оглядываешься.
ЗОЛОТОЙ ОЛЕНЬ
Перед краем лесного оврага неожиданно меня встретил олень. Он двигался глубоко внизу навстречу овражному ветру, и над оврагом видны были только рога. Рога были тонкие, вычерченные с певучей плавностью почти прямых линий, так обязательных для всякого благородного оленя. Но на концах рогов колыхались тончайшие и узорные пластины пламени. Пламя покачивалось в такт шагу и в размер полёта ветра.
И, лишь очнувшись от минутного ошеломления, сумел я понять, что вижу обычный клён, клён старый, стройный, пообдутый ветрами. Теперь, как вспомнишь про него да про другие клёны глухоманей, так и чудится, будто замерли по осенним лесам золотые олени.
НЕБО И ДОРОГА
Прошла по листве мокрая гулкая буря, над лесной дорогой нашей разомкнулись деревья. В осиннике стало светло, и в лужах теперь стоит небо.
Замрёшь на берегу лужи, словно скала в небесах тебя держит, а внизу — сине, ясно, да глянешь, и гуси плывут в небесах под ногами. Голова даже кружится. И кажется, летишь.
На что конь, и тот порой забудется и упрётся перед лужей, глядит под ноги в небо бешеными глазами, словно в пропасть.
ТИШИНА ЛЕСА
Сквозь безветрие лесов пришёл еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.
"Услышал", — подумалось мне о нём.
Лист осторожно лёг вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. "И я услышал", — подумалось мне о себе под тёмной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого клёном и липой.
И я услышал.
ЛИСТЬЯ
Те самые листья, которые так недавно шумели высоко под облаками, теперь летят ко мне под окно.
— Куда вы летите?
Они толпятся у завалины торопливой золотой стаей. Они силятся поведать мне что-то. Но я не понимаю речей их.
— О чём вы?
Тогда они летят к малышу Гельке, который сидит посреди дороги и возводит из пыли какие-то лиловые города.
Они окружают его. Они вспархивают ему на локти и на плечи. Он улыбается им, он подбрасывает их, он их ловит. Он ни о чём их не спрашивает. Они ничего ему не говорят.
Они поняли друг друга.
Они просто играют.
ПОТЕРЯННАЯ ГРУСТЬ
Мне вспоминается сентябрь далёкого года. Какие глубины синевы открывались тогда над лесами! Сколько шороха, мимолётного, чуткого, ожидало ветер под каждым кустом! Какие осторожные листья сыпались в жёсткие травы!
Ветер делал с листвой что хотел, и с каждой минутой из лесов уходил полумрак. На смену зелени, птичьему говору незаметно приходил тихий пронзительный свет. То ли это светили сугробы листвы, то ли солнце свободней сияло сквозь поредевшие ветви. Колыхалось какое-то радостное настроение праздничной грусти.
Люди с утра уходили из деревни в поля и возвращались уже на ощупь, в темноте. Вскоре стало казаться, будто леса не опадают в пустые равнины, а, словно облака, поднимаются в небо.
Каждый чувствовал, что отсветит ещё несколько дней, и леса придут к чему-то ненаглядному, но точно ощутимому, как отдалённое пение ветра.
И тут пришло письмо, я должен уезжать.
И я уехал.
С тех пор уже третья осень. И всякий раз я прихожу в эти леса. Но сентябрь как будто не тот. Не вижу я больше той несостоявшейся счастливой грусти. И каждую осень ищу я за деревней это потерянное ощущение, словно оно где-то стоит на пригорке, молчит под рябиной и вот-вот аукнется издали.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕТЕ
По лесу прошёл ливень, и я напал на дорогу, когда во всю ширину её уже катился ручей. Я вошёл в воду. Она была холодна, и если бы я хоть немного опасался простуды, ни за что не побрёл бы водой.
Из-за тучи ударило солнце, лучи его процедились сквозь сомкнутые кроны, позеленели и зажгли прошлогоднюю листву сиреневым сиянием. Обочь дороги на этой сиреневой листве я и увидел быстрый босой след. На ближайшей дорожной излучине хозяин следа должен был, глубоко наклонившись, пройти под тяжёлой лапой почтенной ели.
Эта еловая лапа голубыми от дождя иглами кротко держала на ветру длинный жёлтый волос. Волос скручивался в широкую сверкающую спираль, ветер старался разогнуть его, но гроза уже прошла, и силы у ветра не хватало. Ветер был робок, в нём не чувствовалось настойчивости.
Женщина явно торопилась, словно за кем-то поспешая, проваливалась сквозь листву в грязь, но всё-таки не входила в ручей. Я вышел из ручья, осторожно ступая там, где прошла она. Моя широкая нога закрывала её ступню без остатка. Мне хотелось идти по этому следу куда угодно.
Ручей свернул с дороги и ушёл в лес по оврагу. Теперь я понял, за кем спешила светловолосая лесная путешественница, потому что из ручья вышел на дорогу широкий мужской след.
Но я продолжал идти за ней, пока следы вели по глинистой холодной дороге. Когда дорога взмыла на тёплый песчаный косогор, словно с неба свалился на неё третий, крошечный детский след.
Что делать?! И я свернул в чащу, потому что давно уже прошёл тропинку, которая могла привести меня прямо к дому.
КОРАБЛИ
Вокруг села растут срубы. Их рубят, их громоздят прямо на лужайках, просто на земле. Потом их разберут и собирать станут там, где нужно ставить дом.
Издали эти длинные пустые сооружения на взгорищах окраины напоминают корабли. Корабли с ожиданием смотрят в жёлтые дали осени, откуда дует листвой, облаками. Веришь, что вот-вот и двинутся эти белые молодые суда в бесконечный счастливый поход. Навстречу дням, навстречу ветру, навстречу запахам палой листвы.
По срубам бегают ребятишки, выглядывают в окна, играют в какие-то новые вещие игры. Вот они, они-то и станут капитанами этих кораблей в их далёких неведомых странствиях.
ПЛАТОК
На холме стояла девушка. Над холмом улетали журавли. Девушка, сняв с головы платок, с журавлями прощалась платком. Она растянула его над головой, и ветер надул его, ветер хотел превратить его в птицу. Платок поверил ветру и рвался в небо. Я испугался, что девушка поверит платку, отпустит его, и тот упадёт, обескрылев.
Но девушка не поверила. Она только долго ещё держала платок над головой, с журавлями прощаясь, хотя уже и видно их не было в серой облачности неба.
КРАСАВИЦА ЛУГА
Она бежит вдоль сосняков и ельников, кружится на бегу; она вдруг замрёт и о чём-то шепчется с ивняком; вдруг она вся заблещет, от неё пахнёт холодом и песками; она знает, где пляшет по омуту стерлядь, где осётр точит воду кованым длинным носом; она всё бежит и оглядывается на жаркие следы босых ребячьих ног по берегам.
Когда-то звали её Эннер. То было тыщу лет назад. И жил над рекой небогатый черемисский князь Коджа. И пришёл к нему боярин Кий. То был новгородец, силач, хозяин ушкуйников. Славился Кий ловкой силой в борьбе. И по всему лесному черемисью не было человека, который устоял бы перед боярином. Был Кий умён и в торговле и на слово. Полюбился Кодже гигант-бородач новгородец. Перешёл Коджа в православную веру и много ходил с Кием по разным делам.
Властительствовал над черемисьем гордый хлыновский князь. Хлыновские земли поздней были названы вятскими. Разорил тот князь земли отступника и увёз на коне жену его красавицу Лугу, женщину весёлого и смелого нрава.
Мглистой ночью, когда ветры колдуют, как волки, когда волк, оборотясь человеком, выходит к селеньям, чтоб губить и тревожить народ, насылать коловерть и болезни, Луга бежала. Вдоль Эннера высоким овражистым берегом настигала её погоня. Луга бросилась в воду и погибла в реке. С той поры черемисы, ушкуйники, кривичи прозвали Эннер Ветлугой.
"Вет" — по-черемисски "женщина, баба".
С той же поры, коль крушит человека разлука или нет у любви его воли, выходит человек на Ветлугу.
Нет без преданности любви.
Я стою над Ветлугой, на этом шёлковом солнечном ветре и над ласковым шелестом вод, влюблённых в берега, в леса, в быстрый говор стрижей и в низкий стук далёкого катера.
На Ветлуге много омутов. В синий полдень, когда я стою над водой, мне кажется, что чьи-то глаза печально глядят из глубины, и я слышу, как река перебирает по песчаным берегам чьи-то жаркие грустные волосы.
ЗОРИ РАННЕГО ЛЕТА
Каким бы жарким ни был день, заря всегда прохладна, всегда лес одевается в чёрный сумрак, и бывает такое мгновение между сумерками и полночью, когда затихло всё, и даже молчат комары. Тогда явственно представляется, как в тёмной тишине лесов замирают и к чему-то прислушиваются не уснувшие на ночь цветы, как притворяется дремлющей пронзительно-белая ночная фиалка и как пахучий её аромат, подобно сладкому дыму, выходит далеко на поляны.
Звёзд почти не видно. До самого рассвета стоит негаснущий отблеск солнца, и над лесами тонко разлита желтизна, напоминающая лёгкий полусумрак разбавленного китайского чая.
Теперь пора одиноких северных соловьёв. Пение их звучно, как-то до грусти однообразно, словно они время от времени повторяют несколько задумчивых фраз и поют вдалеке друг от друга, и каждый говорит о своём. Скажет, задумается, просто помолчит и опять напомнит. И ждёт, о чём бы напомнить... Но опять о своём, всё о том же...
Нет в их пении сладости, красок и залихватской роскоши украинских или курских собратьев. Нет той удали, когда пение похоже на пляску и когда в тысячу звуков сливаются их несмётные голоса в предрассветных буковых долинах Черноморья. Но есть грустной сладостью убивающая душу серьёзность, когда соловью как бы стыдно в этой робости и тихости ночи оглушать перелески и реки, и он говорит только о том, о чём уже не может молчать.
На юге соловьи перестают петь к середине июня. Здесь они поют до половины лета, пока не мглеют северные ночи. И поэтому их пение неотделимо от этих светлых полночей. Соловей робко сидит где-нибудь в тёмном березнике лощины, или за огородом, или над рекой и упивается этим счастливым состоянием природы, когда ещё полны движением травы, когда лес только набирает свою зелёную силу и когда соловьиха молча, с замиранием слушает его где-то вблизи.
Наступит полное жаркое лето, цветы отяжелеют от пыльцы и семян, в гнезде залопочут торопливые ласковые птенцы. Тогда соловью уже не до пения.
И если какой-нибудь шалопай вздумает в позднюю пору июля осторожно, как бы издали, подать голос над своим говорливым семейством, соловьиха встревожится, строго поднимет глаза или просто накажет ротозея.
ПОЧИНОК
Стоят они спокойные, прохладные, пожилые. И ветер поигрывает раскрытыми створками окон. И пахнет в них смолой, окрошкой, глаженым бельём. Солнце и ветер давно уже вытопили смолу из всех стен, половиц, косяков. Но в избах смолой ещё не пахнет сухо и тепло.
Дома стоят на поляне. Вокруг подрёмывают ельники, неистово пенит кипрей длинные шапки соцветий, под самыми окнами рассыпались гвоздики. И ласточки, ласточки вьются весь день. Детишки где-то в кустах собирают в лукошки бруснику. Взрослые в поле теребят лён.
У окна крайней избы — старик в зелёной кепке. Старик покручивает батарейный приёмник. Приёмник маленький, как детский чемоданчик. Старик слушает музыку.
В каждой избе по чуланам бродит в лагунах холодный острый квас.
Вот он, Починок. Трошин Починок. Поставил его, первый дом срубил здесь какой-то Троша сотню лет назад. Почал. Почин заложил деревне.
Ласковым словом определил работу — починок.
У каждого есть в жизни починок, который на долгие годы будет связан с его именем. А если нет у человека своего починка, то он — и без крыши над головой, и без людской памяти, и без родной поляны.
НА ПОВЕТИ
Полдень разгуливается ветром, он шумит под крышей, и даже в сумрачной прохладе повети чувствуется, что ветер солнечный. Тяжёлый холщовый полог надувается, пузырится, как парус, и постель становится прохладной, тоже наполненной ветром.
Липы за стеной шумят, и этот шум слышен даже во сне, когда человек пришёл с поля передохнуть. Хозяин спит без рубашки, в брюках, развалив по огромной подушке побагровевшие от сенокосного солнца лопатки. Жена внизу под поветью доит корову. Корова не стоит, отбивается от слепней и то и дело бьёт копытом в подойник. Хозяйка не бранится, только хлопает корову ладонью по ляжке.
Потом хозяйка тоже поднимается на поветь и ложится под такой же прохладный полог. Над пологами бьются шмели и жужжат. Потом жара смаривает и шмелей, они садятся на полог и сонно ползают один вдалеке от другого.
Липы всё шумят, и сквозь сон кажется, что это жужжат шмели. Липы, шмели, ветер, облака над лугами и лёгкий полуденный сон...
Хозяин просыпается быстро, ещё до гулкого далёкого удара в старый плужный лемех. Он набрасывает рубашку, спускается во двор и садится отбивать косы — свою и жены. По деревне здесь и там начинает раздаваться этот быстрый прозрачный звон.