Смысл сказанного не сразу дошел до меня — лишь в общежитии перед тем, как провалиться в сон, я с изумлением подумал о его словах: «Почему постоянное облучение? И если пластмасса не выдерживает, то что же происходит с нами, живыми?»
То ли уже во сне, то ли еще наяву я увидел пробегающую крысу — она посмотрела в мою сторону, заговорщически подмигнула и скрылась под тумбочкой.
4
Часов около одиннадцати я вышел в коридор — всклокоченный, немытый, очумелый от короткого сна и жары. Первая мысль, которая посетила меня, еще до того, как я продрал глаза, была о Свете. Вчерашняя ночь — с овчаркой, машиной, девушкой — представлялась каким-то нелепым кошмаром. Еще эта пластмасса, которая не выдерживает... Я стиснул голову ладонями, заставил себя думать логически. Что является самым важным на данном этапе? Светлана! Как ее найти? В принципе это было возможно: город закрытый, никто никуда не мог исчезнуть, все на учете. По четырем параметрам — имя, возраст, внешность, место работы — можно было рассчитывать на успех. Обойти десяток общежитий, которые были, кстати, совсем рядом, дело получаса.
Умывшись и выпив кружку теплой, пахнущей сразу всей таблицей Менделеева воды из титана, за которым следил одноглазый Фомич, я вышел на яркий свет, под жгучее полуденное солнце. На крылечке возле барака, закинув ногу на ногу, с папиросой в зубах сидел Фомич. Он всегда тут сидел, в валенках, телогрейке и шапке-ушанке в любую погоду, казалось, круглые сутки. Он и сам говорил, что привязан к бараку, как собака к будке, больше у него нигде никого нет. Увидев меня, он радушно похлопал трехпалой рукой рядом с собой, приглашая посидеть за компанию. Я сел, не без некой корыстной мысли.
Мы поговорили о погоде («жара, сушь!»), о крысах, клопах и тараканах («они тут навеки прописаны, вроде меня»), о новостях городской жизни («вчерась в пятом зверинце так накеросинились, что девки голышом бегали...»). Я навострил ухо.
— В пятом это что, бараке? — уточнил я.
— Ага, — кивнул Фомич. — Там одни биксы. Знаешь, что такое биксы? От дома оторвались, до сладкого дорвались. Вот их и барают все, кому не лень. Охрана да стройбат тамот-ка долбится...
— Скажите, Фомич, вы тут всех знаете, а кто из начальников разъезжает на «Волге» с овчаркой? Собаку зовут Барс.
— Барс? На «Волге»? «Морская волна»? Так это из высоковольтных, вельможа, начальник режима Евстафий Палыч Братчиков. Он тут с первых столбиков, вроде меня. Из Краслага — повысили!
— А он женатый?
— А как же! У них, падла, у всех, штампики. И баба есть, двое пацанов. А как же! Но они все от жиру да от безделья по три-четыре шалашовки греют. Гаремы!
— А откуда вы знаете? Сами видели? Через перископы?
Фомич обиженно стрельнул в меня слезящимся глазом.
— Поживешь с мое, и без перископов увидишь. А чего видеть-то? Как они бараются? Я вижу: катит в машине, сам за рулем, рядом двустволка. Это что, на службу, что ли? В лесок или на хату. Не домой — боже упаси! Дома — баба, дети, партбилет, щи жирные с мясом. Катит краем зоны, вдоль полосы. Думает, не видно. А попки на вышках на что? А наш брат, бывший зэк, хоть и одноглазый? А стройбат, что в кустах спит или девок шерстит? А сами девки в окнах — с утра до ночи титьки греют? Мы ж в зоне! Каждый пук слышно. Все всё про всех знают. Кто кого, когда и как. Если хошь, я тебе все хатки покажу, кто где хорькуется. Если интересно... А чего тебе? Зачем? — вдруг спохватился Фомич, видно, сообразив, что слишком разболтался.
— Зачем? Да низачем! — рассердился я. — Любопытный. Впервые в «ящике», все интересно, как тут люди живут.
— Ну, ну, — успокоенно закивал Фомич. — Тогда — лады. Ты и впрямь еще зеленый. Ни усов, ни бороды. Че так? Не бреешься еще?
Я смутился. И правда, лицо у меня как у мальчишки, гладкое, чистое — и когда полезут волосы?! Так хочется быть взрослым, уже двадцать три скоро! А выгляжу как пионер.
Фомич придвинулся ко мне поближе, толкнул локтем.
— Этот Братчиков приспособил, гад, и кобеля к этому делу. И такой этот Барсик ушлый, говорят, долбает баб не хуже хозяина. А то на пару — шведским бутербродом. Только по мне — тьфу все это!
Я лишь смутно догадывался, о чем говорил Фомич, но так пакостно и грязно стало на душе, что я решительно поднялся.
— Пока!
— А че так? Спешишь? — спросил Фомич, явно сожалея, что слушатель уходит. Видно, он только-только разохотился на интересный разговор.
— Да, дела. Человечка тут одного надо найти, — небрежно сказал я и двинул через вытоптанный пустырь с футбольными воротами по краям.
— В случае чего, скажи, я тут всех знаю, — прокричал вдогонку Фомич.
Я помахал ему. Идти, честно говоря, уже никуда не хотелось. Разговор с
Фомичом отбил всякую охоту искать Светку. Да и она ли садилась в «Волгу» прошлой ночью? Может, Братчиков увозил с собой какую-то другую женщину...
Я мысленно выругал себя за тупость: ведь мог же сразу, там же, по горячим следам узнать — хотя бы войти в здание и спросить у охранника. Балда! А теперь таскаться по общежитиям... Даже если и найду, то что я скажу ей? Вот, дескать, и я, здрасьте, пошли купаться. Так, что ли? Или захватить в магазине бутылку? Как тут принято...
Я шагал вдоль кромки выбитой асфальтированной дороги, не зная, что делать дальше, куда податься. Подошел к обшарпанному «дворцу культуры», больше похожему на колхозную зерносушилку. Однажды студентом работал осень в колхозе, на зерносушилке, чуть не сгорели вместе с ней. Справа и слева от входа афиши: «Сегодня — «Бродяга», завтра — «Господин 4 20»». И ту, и другую картину я видел уже по три раза. Возле окошечка кассы — ни души. Пылевой столб погнало вихрем с пустыря — прямо на меня. Я вошел в кинотеатр, переждать. Внутри, у самой двери за барьерчиком сидела пожилая женщина. Седые прядки аккуратно прижаты цветастым платком. Сбоку — столик с телефоном. Она встрепенулась, решив, что я в кино, поднялась. А я уставился на телефон.
— Что, молодой человек? — приветливо спросила она. — В кино или позвонить?
— Позвонить, если можно.
— Звони, милок, это внутренний.
Она деликатно отошла, чтобы не мешать, а я, припомнив номер справочного, стал накручивать диск. Когда соединилось, я уверенным голосом попросил соединить с первым женским общежитием. Девушка озадаченно помолчала, уточнила: «Вам общежитие в жилухе?» Да, да, ответил я, не представляя, что сие означает. И действительно, соединила: я услышал в трубке отдаленные звуки бойкой жизни молодой общаги — выкрики, смех, какую-то возню и наконец бурчливый голос вахтерши: «Ну? Кого надо?»
— Светлану, беленькую такую, в зоне «Б» раздатчицей работает.
— Из какой комнаты?
— Не знаю, сказала, здесь.
— У нас их тут сто штук и все Светланы.
— Ну, спросите у кого-нибудь. Светлана Мокшанова, беленькая, красивая!
— Я тебе сказала: тут все беленькие, все красивые и все Светланы.
— Ну, пожалуйста!
— А ты не нукай, не запряг!
Она бросила трубку — разговор окончен. Я в задумчивости застыл с трубкой в руках. Женщина, видя мое затруднение, подошла поближе, готовая помочь. Обута она была почему-то тоже в валенки, как и Фомич, это в такую-то жару!
— Что, милок, не получается? — спросила она. Лицо ее светилось добротой. — Кого ищешь?
Я объяснил: девушку, с которой познакомился на днях в рабочей зоне. А где живет, не сказала. А мне это очень важно.
— Конечно, важно, — согласилась она.
И без всякой просьбы с моей стороны, сама взялась за телефон. Обзвонив женские общежития, выдала результат: ни Мокшановой, ни Локшановой Светланы у них не значится, надо обращаться в отдел кадров.
Поблагодарив женщину, я вышел на солнцепек. Яркость дня ослепила меня. Мне вспомнилось: ночь, канал, прожектор и мы, плывущие навстречу этому яростному свету, словно сами стремимся попасть в какое-то адское пыточное устройство. В этой слепящей яркости дня тоже, как и в ночном свете прожектора, было что-то неестественное, вкрадчиво-злобное. Пелена застилала небо, постройки вдали чуть покачивались, казались расплывчатыми, как при мираже. Возможно, это и был мираж — весь этот голый, пустой, словно вымерший город, обнесенный, опутанный колючей проволокой и охраняемый как самая строгая тюрьма. Мне показалось, будто я попал в страшную сказку и единственная добрая душа здесь — контролерша в кинотеатре. А я даже не спросил, как ее зовут. Светлана же утратила реальные черты и представлялась загадочным призраком, возникшим из причудливых сплетений ночи, каналов и огней прожекторов. Я не мог вспомнить, как она выглядит, как звучит ее голос, какие у нее глаза. И в то же время что-то властное заставляло думать о ней, хотелось увидеть ее, убедиться, что она есть, существует реально, а не плод моих ночных фантазий.
Я осмотрелся по сторонам. За пустырем с футбольными воротами и тремя приземистыми бараками распластались общежития молодых специалистов. У входа в средний на лавочке сидел Фомич. Улицы-дороги, охватывая бараки с двух сторон, тянулись издали, от промзоны через городские кварталы к главной проходной, как в воронку, куда стекались тропинки, тротуары — все суженное пространство «ящика». Там — главный клапан, обеспечивающий обмен внутреннего с внешним, — производился досмотр машин и людей, там же были бюро пропусков и проходная.
По краям левой дороги росли долговязые тополя, правая была голая, открытая словно для прострела вдоль всей ее длины. За левым рядом пыльных тополей стройно, как на плацу, выстроились плоские бараки, тоже наследство от зэков, общежития молодых рабочих, так называемая «жилуха». Наши три барака отличались от этих лишь тем, что клетушки, на которые было поделено прежнее общее пространство зэковского барака, были рассчитаны на двоих или четверых жильцов, а не на шесть и восемь, как в «жилухе». Сколько там было бараков, я не знал, они рядами уходили в сторону леса довольно далеко и тянулись вдоль дороги чуть ли не до самой промзоны. При взгляде на них вспоминались кадры из фильмов о фашистских концлагерях смерти.
Итээровский состав жил в трехэтажных домах с балкончиками на два или четыре подъезда. Все дома были желтого, яичного тона, пыльные и скучные. Начальство покрупнее располагалось в коттеджах в зеленой зоне, за парком, на берегу реки. Зона раскидывала свои заграждения и за реку, захватывая несколько островков и как бы отрезая часть речного русла от общегражданской территории. Как тут осуществлялся пограничный режим, я не знал, но, видимо, надежно, как и везде.
Пустырь, или, как его называли, «площадь», перед кинотеатром был центром городка. Тут существовал, как в нормальной провинции, торговый ряд — «Продтовары», «Хозтовары», «Культтовары», а также почта, телеграф, библиотека, парикмахерская, ресторан «Сибирь» и кафе «Ландыш». Был еще ЗАГС, милиция с вытрезвителем и поликлиника с двумя больничными корпусами, из-за которых голубенькими оградками выглядывало кладбище, как бы намекая своим присутствием, где в конце концов окажутся все жители этого убогою поселения.
«Господи, куда меня занесло!» — с горечью подумал я. Таким одиноким, никому не нужным я себя еще никогда не чувствовал.
Я зашел в кафе, навернул двойную порцию оладьев со сметаной и три стакана крепкого чаю. Аппетит, как ни странно, был у меня отменный.
Снова очутившись на жаре, я в растерянности остановился. До ночных автобусов еще уйма времени. Светлану я решил больше не искать: если судьбе будет угодно, встретимся, если нет — переживу. Но почему-то не терпелось как можно быстрее скоротать этот день. Почему-то был уверен, что этой ночью увижу ее — обязательно!
Я вернулся в общежитие, незаметно проскользнув мимо дремавшего на лавочке Фомича. Взялся было за книги, а это были в основном учебники по физике, электродинамике, математике, но ни одна не заинтересовала настолько, чтобы всерьез читать ее. От духоты и запахов барака клонило в сон. Казалось, по лицу бегают какие-то мошки, Я разозлился, взял полотенце и мыло и отправился в туалет — смыть с себя эту потную ядовитую пленку.
Достопримечательностью барачной уборной, и довольно странной достопримечательностью, было высокое новое зеркало, окантованное аляповатой резьбой из дерева. Как оно заехало сюда — загадка. Тем не менее, каждый мог лицезреть себя во весь рост, и это было все-таки разнообразием в здешней серой унылости.
Умывшись до пояса, я вытирался перед зеркалом и внимательно разглядывал себя. Долговязый. Лицо худощавое, чуть вытянутое, лоб высокий, открытый, над ним — валиком короткий зачес — слева направо. Затылок голый, как у спортсмена. Футболка — вот я ее натягиваю на влажное мускулистое тело — зеленая. Брюки — серые, расклешенные снизу — по последней моде! В голубых глазах какая-то муть, поволока, и это мне не нравится. Никогда раньше не было у меня таких глаз. Что происходит?! Какие-то тупые, как у молодого сонного бычка...
Чуть не плюнув на себя в зеркало, я ушел в свою клетушку и, расстроенный, завалился спать. Скорее бы ночь!
5
— Спи, спи, я ненадолго. Кое-как нашла тебя, конспиратор!
— А ты! Зачем ты с этим амбалом, на «Волге»? Зачем?
— С каким амбалом? Какая «Волга»?
— Амбал по фамилии Братчиков. «Волга», овчарка Барс, жена и двое пацанов. Зачем он тебе?
— Плешь какая-то! Никакого Братчикова не знаю. Какой Барс? Очнись!
— Искал тебя по всем общежитиям. Ты — Мокшанова или Локшанова?
— Я — Светлана, этого достаточно. Зачем фамилия? Ты что, из милиции?
— Слишком много тумана. Хватит дурочку валять! Я же видел, как он вывел тебя за руку и втолкнул в машину. Потом позвал собаку: «Барс!» Овчарка лежала на моей спецовке — все провоняло псиной. Даже сменный заметил.
— Ты бредишь, милый. Спи давай, а ночью приходи на канал, там и поговорим...
Во сне это было или наяву? Проснулся я от тяжелого влажного удушья — лежал на животе, уткнувшись лицом в мокрую подушку. Губы распухли и болели. В низу живота, в паху, ныло так, как бывало, когда обжимался с девчонками в институте. С чего бы? Неужели не сон? Значит, она приходила, и мы...
Я с трудом повернул голову — будильник на тумбочке сразу зачавкал громко и вызывающе: время вступило в свои права — до отправления автобусов в рабочую зону оставалось двадцать минут. Значит, проспал около шести часов! Да с утра три. Так и распухнуть можно. Я вскочил и кинулся умываться.
Благо, автобусы останавливались возле кинотеатра, я успел заскочить в последний, набитый битком. Но если бы и не успел, особой беды не было бы: я же не в штате, и пропуск у меня не такой, как у нормальных работников. И на табельных часах не надо отмечаться. К тому же в смене я нужен лишь для того, чтобы ходить за газировкой да вести журнал учета доз. Но и это было необязательно, потому что дозы фиксировались самописцем и журнал этот нужен был только лично мне для дипломного проекта.
Получалось, что я тут не нужен был абсолютно никому! Исчезни я куда-нибудь внезапно, никто и не спросит, не поинтересуется, куда это пропал наш студент. Они даже фамилию мою не могли запомнить, все перевирали: то Киловатов, то Каловритов, хотя фамилия самая элементарная — Коловратов. Николай Алексеевич Коловратов.
Сменный по фамилии Пантелеймонов был самым натуральным увальнем, видимо, из деревенских, молчаливый, хмурый, загадочный. Какой леший занес его в физику да еще в такой «ящик»? Это — раз. Во-вторых, «корысти» он никакой от своей работы не имел: ни диссертации делать, ни статей писать не собирался. Работал как обычный служащий, от и до. Кажется, ничто не интересовало его, кроме кроссвордов. Но именно на этой стезе он и проявлял некую «дополнительную» загадочность. Ибо не было слова, которого он не отгадал бы. Все кроссворды, а он специально выискивал их по газетам и журналам, были заполнены им от «а» до «я». То ли какая-то мания одолевала человека, то ли странная прихоть ума, то ли привычка, возникшая в долгие зимние деревенские вечера, — так мне казалось. Впрочем, страсть эта никому не мешала, и его тихое сопение в рабочее время всех устраивало, а меня — тем более. Единственное, что я должен был делать обязательно — докладывать, куда и зачем хожу. Как будто сменному было не все равно, где я болтаюсь.
Так и на этот раз, я «доложил», что в связи с дикой жарой хочу пойти искупнуться. Он кивнул, и я был таков.
На каналах все было как обычно: тишина, прохлада, тусклые фонари по периметру зоны, темные вышки, казавшиеся пустыми, столбики с колючкой, уходящие в сумрачную муть охраняемого пространства. Почему-то при безоблачном небе отсутствовала луна и совсем не видно было звезд. Значит, хотя облаков нет, но есть какая-то мгла, а это, должно быть, куда хуже для всех нас, ползающих и бродящих тут. И правда, в горле першило, нос привычно улавливал нечто едкое, чужеродное — наверняка кто-то где-то по-тихому «позволил» себе ночной выброс. Хотя официально выбросы запрещались, каждый начальник ночной смены делал это, уверенный в полной безнаказанности. Да и куда было девать всю эту массу разных гадостей, что накапливались в сборниках за сутки работы? Проектом не предусмотрено, значит, гони все в атмосферу, вали себе под ноги, авось рассосется, растащится, испарится. Так и жили, уже не один год! Поначалу жители города возмущались, шумели, писали жалобы, потом привыкли, придышались и лишь роптали на ветер, который опять дует не в ту сторону...