— Приглядеть-то я кольцо приглядел, — сказал он, — но на него мне не хватает десяти фунтов.
— Так ведь можно купить в рассрочку, кто тебе мешает?
— Нет, это кольцо в рассрочку не продается. Я его покупаю у одного приятеля. Он ювелир. — На лице Нигглера расцвела широкая обезоруживающая улыбка, и Лил почувствовала, что тает. — Бриллиант и рубины в платине. Колечко — загляденье.
— Ой, Нигглер, миленький, солнышко ты мое!
— И цена сходная. Стоит оно двести фунтов, а мне уступают за пятьдесят.
Глаза у Лил так и запрыгали; чуть не плача от счастья, она пролепетала, что это неслыханная удача, даже поверить трудно… А вдруг тут кроется какой-нибудь подвох? Вдруг кольцо фальшивое или с изъяном, такого быть не может? Ей фальшивого не надо.
— Я привык доверять людям, — с достоинством, даже с обидой отрезал Нигглер. — Доверять и не задавать вопросов.
— Да ведь разница-то какая — двести фунтов и пятьдесят, это ведь не одно и то же…
— Я знаю одно: он ювелир, — прервал ее Нигглер.
— А он не продаст кольцо кому-нибудь другому? Когда ты его сможешь купить?
— Обещал придержать, пока я не вернусь из этого рейса, — отвечал Нигглер. — Ну а уж потом…
Услыхав эту угрозу, Лил вздрогнула всем своим пышным телом. Она ни в коем случае не хочет упустить это кольцо, надо сделать все, чтобы оно не уплыло из рук.
— Слушай, Нигглер, вот что я придумала, миленький. Давай я одолжу тебе недостающие десять фунтов. А ты мне при первой возможности вернешь.
Покупать кольцо за ее деньги? Никогда! — отрезал Нигглер все с тем же горделивым достоинством. Он на такую низость не способен.
— Да я с удовольствием тебе одолжу. Право слово, с удовольствием. Ведь мы как-никак не чужие…
Она порывисто сжала его лицо в ладонях и снова принялась осыпать поцелуями, однако это лишь укрепило решимость честного Нигглера не идти на сделки с совестью.
Напрасно она настаивает. Не стоит больше об этом говорить, бесполезно. Его не поколеблешь. Кольцо он ей купит, а где достать деньги — его дело.
— Ах, миленький, я так тебя понимаю, — отвечала Лил, — но я со своей стороны готова, ты только скажи. Вечерком потолкуем, ладно?
— Эди идет, — сказал Нигглер.
В кухню ввалилась Эди, точно расшалившаяся слониха.
— Двое клиентов сердятся, что сосисок все не подают и не подают, сообщила она матери.
— Несу, несу, — сказала Лил, — дел невпроворот, закрутилась.
— По-моему, ваш приятель мистер Фезер заболел, — сказала Эди Нигглеру. — Говорит, видно, простудился.
— Ничего, съест порцию горячих сосисок — сразу выздоровеет, — пообещала Лил. — А тебе, Нигглер, чего подать, тоже сосисок с пюре? И яичницу, да?
Нигглер на прощанье дружески хлопнул ее по заду, отчего она тотчас же блаженно замерла, сказал, что сосиски с пюре и яичница как раз то, что нужно, и пошел в кафе к мистеру Фезерстоуну.
— Скорей, мама, скорей, — тормошила мать Эди. — Что ты стоишь, как неживая? Сейчас опять шум поднимется.
— Пусть шумят, — отмахнулась Лил. — Нигглер обещал купить мне кольцо за двести пятьдесят фунтов. — При одной лишь мысли о кольце она снова затрепетала от восторга. — Бриллианты и рубины в платине…
Меж тем сидящий в кафе мистер Фезерстоун почувствовал, что не может больше ни одной минуты выносить запах горелого машинного масла. Он устал, ему было тошно, муторно. Жалобным голосом пожаловался он Нигглеру, что его, по всей вероятности, продуло в машине. Ломит спину, больно глотать. Можно ему выпить стакан горячего молока и лечь, он надеется, никто на него не обидится.
— Съешьте-ка лучше горячих сосисок, — посоветовал ему Нигглер.
Мистера Фезерстоуна чуть не вырвало. Сзади послышался странный хлюпающий звук, он обернулся и увидел могучего, как бык, водителя, который пил чай из блюдца, разложив локти на столе. Если Лил трепетала и замирала, то на него напал форменный столбняк, он не мог произнести ни слова, не мог пошевелить пальцем. Откуда-то издалека, точно сквозь толщу воды, до него донесся голос Нигглера:
— Ничего, пройдет. Эди вас вылечит. Сейчас я ее приведу.
Через пять минут мистер Фезерстоун уже лежал в домишке на железной кровати, закутанный в старое лоскутное одеяло. Пестрые лоскутья плыли, кружились вокруг него в тяжелом омерзительном кошмаре, но вот в комнату впорхнула Эди, точно громадный неоперившийся птенец, веселая и игривая, с пробиркой аспирина и кружкой горячего молока на подносе.
— Ну вот, золотко. Я влила в молоко немножко виски. Против такого лекарства никакая болезнь не устоит.
Она поставила поднос на столик у кровати, а сама плюхнулась рядом с мистером Фезерстоуном, точно куль с мукой.
В голове у мистера Фезерстоуна ухнуло и гулко застучало, но Эди лишь жизнерадостно рассмеялась без какой бы то ни было видимой причины, а отсмеявшись, сказала:
— Повезло вам, что с Нигглером едете. Хороший он человек, редкий. Мама замуж за него выходит, скоро свадьба.
— Господи боже, — прошептал мистер Фезерстоун.
Не может быть, начал он убеждать себя, это безнравственно, чудовищно, морок какой-то, надо его рассеять.
— Они решили объявить о помолвке. Влюбились друг в друга с первого взгляда.
— С первого взгляда? — только и смог пролепетать мистер Фезерстоун, однако потом все-таки возразил, что, по его представлениям, мать Эди замужем.
— Что вы, ничего подобного, — ответила Эди, но углубляться в подробности не стала.
Отпив несколько глотков горячего молока, мистер Фезерстоун неуверенно проговорил, что у него сложилось впечатление, будто и Нигглер тоже женат.
— Ничего подобного! — воскликнула она. — Как это он может быть женат? Он обещал маме купить кольцо за двести пятьдесят фунтов. Бриллиант и рубины в платине.
Мистер Фезерстоун молчал, в голове у него гулко стучало. Он больше не мог обсуждать эту тему, слишком уж он устал и был подавлен; перед глазами мелькали обрывочные образы, он отчаянно напрягал волю, пытаясь понять, что же он видит на самом деле, а что ему мерещится, и отделаться от этого бредового узора лоскутьев на стеганом одеяле.
Много времени спустя, в начале двенадцатого, Нигглер сидел в кухне, держа Лил на коленях. Она весь вечер сияла от счастья, глаза горели. Наконец она не выдержала и, страстно припав к Нигглеру, спросила его жарким шепотом, не пора ли спать.
— Я должен тебе сначала кое в чем признаться, — провозгласил Нигглер с мрачнейшим выражением на лице.
— Что такое?
— Я тебя сегодня обманул.
— Неужто когда говорил о кольце? — спросила она. — Не продадут его тебе, да?
— Продать-то продадут, не в том дело.
— А в чем же?
— Мне не десяти фунтов не хватает, — произнес он. — Мне не хватает двадцати.
У Лил камень с души свалился, и она опять раскатилась своим счастливым восторженным смехом, почти так же игриво, как смеялась Эди.
— Делов-то! — воскликнула она. — А я уж бог весть что подумала. Ну и напугал ты меня. — Она опять принялась пылко, взасос целовать его. — Стало быть, ты согласен одолжить у меня деньги, да?
— Да уж придется, — горестно вздохнул Нигглер, как бы скорбя о собственных несовершенствах. — Уж больно мне не хочется огорчать тебя, Лил, а другого выхода нет.
Назавтра утром мистер Фезерстоун сидел в кабине грузовика, все еще полусонный, одурманенный вчерашним аспирином, измученный воспоминаниями о кошмаре, который преследовал его всю ночь, с больным горлом, и тупо глядел на бегущий навстречу пейзаж.
Нигглер дымил цигаркой и тоже явно был не настроен болтать. Только проехав добрый десяток миль, он наконец обратился к своему спутнику:
— Что-то вы, Фезер, все молчите да молчите. Не тянет больше на философию? Как самочувствие-то, неважное?
— Ничего, спасибо, — отозвался мистер Фезерстоун. — По правде говоря, я раздумывал о том, что вчера услышал.
— Что же вы такое услышали?
— Эди сказала мне, что вы сделали предложение ее матери и хотите объявить о помолвке. Ведь это же неправда, конечно?
— Почему неправда? — возразил Нигглер. — Правда.
— Боже милосердный, так ведь вы женаты!
— Ну и что с того, — возразил Нигглер.
— Господи боже ты мой, да разве такое возможно? Это называется двоеженство, вы что, не слышали? За него в тюрьму сажают!
— А я и не собираюсь на ней жениться, — отвечал Нигглер. — Просто объявим, что помолвлены, и все.
— О всевышний, да зачем?
— Ей так хочется, — объяснил Нигглер. — Заветная мечта.
— Мечта-то мечта, только…
Мистер Фезерстоун тщетно старался стряхнуть с себя дурман. В голове опять застучал молот. Наверное, это от аспирина, внушал он себе. Принял вчера слишком большую дозу. Да еще выпил виски с молоком в придачу.
— Вы просто не в своем уме, — сказал он Нигглеру. — Обещали ей кольцо за двести пятьдесят фунтов — бред, просто бред!
Нигглер рассмеялся не без горечи.
— За двести пятьдесят фунтов? Чепуха. Это все Эди небось придумала. Откуда у меня такие деньги?
— Да как вам вообще пришло такое в голову? — спросил мистер Фезерстоун. — И потом, разве она не замужем? Ведь у нее есть Эди.
— Да, она в некотором роде замужем.
— Что значит — в некотором роде?! — Мистер Фезерстоун уже почти кричал.
— А муж бросил ее лет восемь-девять назад, — сказал Нигглер. — Теперь считается, что она свободна.
— Свободна, — повторил мистер Фезерстоун, — очень мне нравится это слово — свободна. Скажите еще, что и вы свободны.
— Я — нет, не свободен. Но кольцо я ей все равно должен подарить. Придется где-то занять. Иначе…
— Что — иначе?
— Иначе она утопится. Я всю ночь не спал, уговаривал ее, старался хоть как-нибудь утешить. Только она ни в какую. Уж так расстроилась, что кольцо не привез. Я ведь обещал, понимаете? Клятву дал. Утопится она теперь, я точно знаю.
— Но вы не имеете права, это безнравственно!
Нигглер горестно вздохнул — видно, слова мистера Фезерстоуна задели его за живое.
— Не надо, Фезер, зачем так жестоко. В следующий раз я обязательно должен привезти ей кольцо. Иначе навеки лишусь сна и покоя.
— Да почему, объясните ради всего святого.
— Хочу скрасить ей жизнь, — отвечал Нигглер. — Пусть хоть немного порадуется.
Мистер Фезерстоун обескураженно молчал, Нигглер же принялся свертывать уже которую по счету цигарку, и руки его показались мистеру Фезерстоуну трогательно беспомощными.
— Вы разве не слышали, как она плакала? — робко спросил он мистера Фезерстоуна. — Всю ночь напролет слезы лила. У меня до сих пор стоят в ушах ее рыдания.
Мистер Фезерстоун признался, что после аспирина спал мертвым сном и ничего не слышал.
— Сердце разрывается, — продолжал Нигглер. — Во что бы то ни стало должен привезти ей кольцо. Хочешь не хочешь, а надо раздобыть сегодня у кого-нибудь пятерку.
Мистер Фезерстоун умоляюще попросил Нигглера не обращаться к нему, у него осталось всего десять шиллингов.
— Нет, вас-то я нипочем не стал бы просить, — успокоил его Нигглер. — И в мыслях не было. Но я вот подумал…
— Что вы подумали?
— Подумал, может, ваша тетушка выручит? Может, вы у нее попросите? Всего на один день, до завтра.
— До завтра? Почему до завтра?
— Завтра мне в гараже заплатят, — объяснил Нигглер. — На обратном пути я загляну к вам и верну тетушкину пятерку.
— Так вы купите кольцо после получки.
— Нет, после получки не выйдет. Времени не будет. А вот сегодня вечером я свободен. К трем мы будем на месте.
Мистер Фезерстоун молчал, то ли размышляя, то ли в знак отказа, а может быть, одновременно и размышляя, и отказывая.
— А я-то надеялся, вы согласитесь. Думал, поможете мне в трудную минуту, — проговорил Нигглер так грустно и укоризненно, что у мистера Фезерстоуна кошки на душе заскребли. — Я-то ведь вам столько добра сделал. Две ночи ночевали бесплатно, два дня обедали даром, везу вас вон из какой дали.
Мистер Фезерстоун уныло согласился, что да, действительно, так оно и есть. Две ночи бесплатно ночевал, два дня даром обедал, и везет его Нигглер вон из какой дали. Не говоря уж о петушках.
— Да ведь, господи, Фезер, я всего на один день прошу. Мне ведь Лил порадовать хочется. Так хочется порадовать человека.
Мистер Фезерстоун ничуть не удивился бы, припади сейчас Нигглер к его плечу и разрыдайся. И вдруг неожиданно для самого себя он принялся утешать Нигглера:
— Ладно, Нигглер, не огорчайтесь. Я постараюсь. Сделаю все, что смогу, обещаю вам. Тетка у меня в общем-то добрая.
Через два часа Нигглер говорил мистеру Фезерстоуну, высунувшись из кабины грузовика, который стоял возле красного кирпичного особняка в викторианском стиле, увитого по веранде огромной глицинией, чьи пышные белые кисти благоухали на апрельском солнце:
— Спасибо, Фезер, большое вам спасибо. Так я завтра заеду. Я рано буду ехать и потому просуну конверт под дверь. Ну, счастливо.
— Счастливо, Нигглер, — ответил мистер Фезерстоун, — всего вам доброго.
Нигглер выжал сцепление. День стоял чудесный, хорошо жить на свете, черт побери. Скоро лето, поспеет зеленый горошек и молодой картофель, утята вырастут и нагуляют жир, можно будет печь их с яблоками. Теперь надо примечать, где разводят уток. Скачки каждый день всякие — гладкие, с препятствиями. Эх, славное времечко наступает. Можно считать, уже наступило.
— Счастливо оставаться, Фезер, — проговорил Нигглер, высунулся из кабины и, широко улыбаясь во весь рот, сердечно, с благодарностью потряс руку мистеру Фезерстоуну, который все еще шмыгал носом и никак не мог стряхнуть с себя сонный дурман. — Ну, изучайте свою философию, всяческих вам успехов. — И, когда грузовик уже тронулся, он вдруг рассмеялся своим неожиданным хриплым смехом, столь похожим на предсмертный крик задушенного петуха. — Глядишь, на весь мир прославитесь, как этот ваш Платон.
НА МАЛЕНЬКОЙ ФЕРМЕ
После смерти матери на ферме стало как-то одиноко. Это была маленькая ферма, и он был единственным сыном.
Дорога туда шла по полям между каменными оградами, которые лётом от деребянки и лишайника становились совсем желтыми, в самом конце ее стоял серый квадратный дом. Он прожил в нем всю свою жизнь — почти тридцать пять лет, — но не помнил, чтобы дом когда-нибудь красили. Впрочем, это было несущественно: к ним всё равно никто никогда не заглядывал. Во дворе у каменного коровника росло большое ореховое дерево, вокруг пруда виднелось несколько слив. Осенью ветер сбивал орехи и сливы, и они падали в воду или в высокую некошеную траву и бурый разросшийся щавель. До рынка было около восьми миль. Пока соберешь сливы, очистишь орехи, по грузишь их в багажник старенького «морриса», подсчитаешь, сколько уйдет бензина и времени, и прибавишь плату за комиссию аукционеру и всё прочее — выходило, что возиться не стоило. К тому же он не очень-то умел читать и писать. Печатные буквы он еще мог разобрать, а вот написанные от руки — никак. Всякие расчеты, да и многое другое, приходилось принимать на веру. И всё потому, что он мало ходил в школу. До школы было три мили, и зимой туда трудно было добираться. Летом шла прополка посевов, убирали урожай, и отцу нужна была его помощь.
Потом, когда ему минуло семнадцать, умер отец, и вся его жизнь превратилась в борьбу: нужно было платить налоги, покупать семена и еще откладывать немного денег на покупку машины. В конце концов он приобрел подержанный «моррис», которым до него уже пользовались десять лет. Он весь ушел в работу. Теперь он стал крупным мужчиной с широкими, сильными плечами и мягкими, доверчивыми серыми глазами; размышляя о чем-нибудь, он всегда покусывал губы. Его звали Том Ричардс, и всякий раз, когда ему приходилось расписываться, он немного медлил, прежде чем вывести свое имя.
— Вы будете указывать свое имя в объявлении? — спросила девушка.
— Что указывать?
— Имя. Или, может быть, вы хотите воспользоваться почтовым ящиком?
— Почтовым ящиком?
— Ну да. Вместо имени проставим номер почтового ящика.