Этот маленький недостаток не мешал отцу быстро щелкать на счетах и точно выдавать деньги. Он был счетоводом-кассиром и работал на разных мелких частных предприятиях — крупных в нашем городке и не было. Кстати, нашему городку я дам такое условное наименование: Рожденьевск-Прощалинск. В знак того, что в этом городке я родился и в нем же надеюсь проститься с жизнью.
После революции отец остался при своей специальности, только теперь он служил на государственных предприятиях и имел дело не с царскими денежными знаками, а с советскими. На моей памяти он работал в бухгалтерии гардинной фабрики, потом на спиртозаводе, потом некоторое время был безработным, а затем устроился на мукомольный комбинат. Увы, он нигде не мог долго удержаться, хотя спиртного не пил, дело свое знал отлично и в работе был безукоризненно честен.
Его беда заключалась вот в чем: он любил рассказывать о том, чего не было и быть не могло, и очень сердился на тех, кто выражал ему недоверие. Рассказывал он главным образом охотничьи истории, в которых он якобы играл главную роль, а ведь все в Рожденьевске-Прощалинске знали, что он никогда и ружья в руках не держал, тем более что на правой руке его отсутствовал именно тот палец, которым спускают курок. Отец очень угнетал сослуживцев своими историями, а всех сомневающихся считал личными врагами, переставал разговаривать с ними, выискивал в их работе недостатки и даже жаловался на них начальству. Поэтому в тех бухгалтериях, куда он устраивался, вскоре возникала многосторонняя склока, эпицентром которой был он сам, и в конце концов от его услуг отказывались. Но на прощанье ему всегда давали отличную характеристику, так как, повторяю, работником он был хорошим.
Дома отец тоже любил рассказывать свои охотничьи вымыслы. Мать, всецело находясь под его влиянием, никогда не делала ему критических замечаний, а брат мой Виктор всегда тактично поддакивал отцу и с вежливым видом расспрашивал, что же случилось дальше. Поэтому отец, а глядя на него и мать души в Викторе не чаяли. Ко мне же отец относился с холодком. Он был на меня в обиде за то, что я не подавал никаких надежд, и еще за то, что я очень любил правду.
Помню, когда я выучился читать, то однажды нашел на чердаке дореволюционную «Ниву» и притащил ее в комнату. Меня заинтересовал крупный, во всю страницу, рисунок, где была изображена снежная поляна и лежащий на ней убитый медведь. Возле зверя стояло несколько важных господ в роскошной охотничьей одежде, а один из охотников стоял спиной к зрителям и, как можно было догадаться, рассматривал медвежью шкуру, проверяя ее качественность. Под картинкой была подпись: «Его Высочество Великий князь Николай Николаевич со своей свитой на медвежьей охоте».
— Папа, почему это все дяденьки стоят лицом сюда, а один стоит задом? — спросил я отца.
Отец вгляделся в рисунок и тихо сказал:
— Мое счастье, что художник так изобразил охотника. Если б он нарисовал его лицо, то по лицу бы узнали, кто он, и арестовали бы за связь с царским домом. Знай: этот человек — я. Это я и убил этого медведя.
— Папа, ты сам убил медведя? — удивился я.
— Да, я сам. Помню, помню этот случай. Сам великий князь пригласил меня на эту охоту, и я убил зверя. Но медведя приписали князю, а меня вызвали в Зимний дворец, выбрали в президиум и премировали отрезом на пальто.
— Папа, а страшно охотиться на медведей? — спросил я.
— Нет, я нисколько не боялся. У меня свой метод был. Я ждал, когда выпадет глубокий снег, и затем на лыжах шел к берлоге. Я смело просовывал лыжную палку в берлогу и будил медведя. Тот, ничего спросонок не соображая, выходил — и тут на него кидалась моя собака, чтобы отвлечь зверя от меня. А я в это время стрелял. Один меткий выстрел — и зверь падает, сраженный пулей отважного охотника.
— Папа, а собака-то как шла по глубокому снегу? Ты — на лыжах, а собака?..
— Для собаки я тоже сделал лыжи. Она на них очень даже резво ходила.
— А сколько лыж надо для собаки: две или четыре?
— Две, — ответил отец. — Двух вполне достаточно.
Насчет приглашения к царскому двору и насчет медведя я не сомневался, но собака на лыжах меня насторожила, и то не сразу, а дня через два, когда я вплотную задумался над этой проблемой. Червь сомнения закрался в мое детское сознание, и, чтобы убить этого червя, я решил проделать опыт над нашим домашним псом Шариком: я попытался привязать к его лапам свои лыжи. Но Шарик, который никогда ни на кого не лаял и был очень добрым, на этот раз обозлился и даже укусил меня. А когда я сообщил об этом опыте отцу, тот рассердился на меня.
— Нытик и маловер! — воскликнул он. — Как ты смеешь не верить мне! Сегодня будешь без сладкого!
В другой раз отец рассказал, как он охотился на рысей — тоже своим способом. Рысь, как известно, всегда кидается на шею. Отец наматывал на шею полотенце, а поверх него — мелкую рыболовную сеть. Вместо ружья он брал наган. Он шел в лес и становился под деревом. Рысь, видя безоружного человека — легкую добычу, прыгала на него. Когти ее вязли в сети. Отец вынимал из кармана наган и приставлял его к виску разъяренного зверя. Выстрел — и рыси нет.
А для охоты на волков у него тоже был свой метод. Узнав, что где-то появилась волчья стая, отец отправлялся туда с ружьем и лестницей-стремянкой. Разыскав стаю, он выманивал ее из леса. Стая бежала за ним, надеясь растерзать его и съесть, а он выбегал в поле, моментально раздвигал стремянку и становился на верхнюю ступеньку. Волки толпились внизу и пытались добраться по лестнице до него, и он бил их поочередно, пока не гибла вся стая, скошенная губительным свинцом.
Каждую такую историю я сперва принимал на веру, а дня через два-три начинал сомневаться. А еще через несколько дней я догадывался, что это неправда. Тогда я объявлял об этом отцу, а он сердился. А мать сердилась на меня за то, что я сержу отца. Она всегда ставила мне в пример Виктора, который никогда не перечит родителям.
Вообще все надежды возлагались на Виктора, а обо мне отец однажды выразился, что я — ЧЕЛОВЕК С ПЯТЬЮ «НЕ». И далее он взял листок бумаги и письменно пояснил, что я
Самое печальное, что все эти пять «не» действительно относились ко мне, и я понимал, что больших успехов и достижений в жизни у меня не предвидится. Я не собирался в будущем стать ученым, как Виктор, и не строил больших планов. Я старался получше учиться, чтобы хоть в этом деле не огорчать своих родителей, и это мне, в общем, удавалось. Несмотря на все мои отрицательные данные, память у меня была хорошая.
Хорошая память — это, пожалуй, единственное, что роднило меня с Виктором, с его положительными качествами. Он тоже запоминал все быстро. Так, чтобы скорее приблизиться к карьере ученого, он брал в городской библиотеке научные книги и запоминал оттуда серьезные слова. Этими словами он нередко объяснялся и в домашнем быту, что облегчало его жизнь и радовало родителей.
Например, когда мать говорила нам: «Ребята, наколите-ка дровец!», Виктор отвечал так: «Полигамный антропоморфизм и эпидемический геоцентризм на уровне сегодняшнего дня порождают во мне термодинамический демонизм и электростатический дуализм, что создает невозможность колки дров».
Отец и мать горделиво переглядывались, радуясь научной подкованности Виктора, и посылали колоть дрова одного меня. Я же хозяйственные работы выполнял старательно, чтобы хоть чем-нибудь искупить свои пять «не».
А между тем печальная весть о том, что я человек с пятью «не», давно распространилась по Рожденьевску-Прощалинску: несмотря на все свои достоинства, Виктор не умел держать язык за зубами. Соседи поглядывали на меня с сожалением, а в школе некоторые ребята прямо-таки задразнивали меня этими пятью «не», и иногда я был вынужден вступать в драку. Девчонки тоже вели себя ехидно и подстраивали мне всякие каверзы. Так, например, соседка по парте Тося однажды позвала меня на первое свидание в городской сад под четвертую липу справа от входа. Но когда я пришел в точно назначенное время, Тоси на месте не оказалось. Зато прятавшийся на дереве ее младший брат, с которым у нее была договоренность, облил мне сверху голову смесью разведенного клея и чернил, использовав для этого резиновую медицинскую клизму. Когда же я схватился за голову, из-за беседки выбежали чуть ли не все мальчишки и девчонки нашего класса и коллективно смеялись надо мной.
Дома мне тоже было иногда несладко, в особенности в те дни, когда я проявлял недоверие к рассказам отца. Но дома, как говорится, и стены помогают. У меня же были в полном смысле слова помогающие стены.
Дело в том, что обоев в те годы в продаже не имелось, и, когда старые, дореволюционные обои у нас совсем выгорели и пообшарпались, отец достал где-то много рулонов реклам, оставшихся от царского режима. Ими мы и оклеили комнаты. На нашу с Виктором комнату ушло немало таких неразрезанных рулонов, на каждом из которых было по шестнадцать рекламных объявлений. На каждом таком объявлении была изображена очень красивая девушка с нежной улыбкой, обращенной к зрителям, то есть, значит, и ко мне лично. Одной рукой красавица поправляла распущенные по плечам белокурые волосы, а в другой руке держала флакон. Под картинкой было напечатано крупными золотыми буквами: «ЛЮБИ МЕНЯ!»
Ниже мелким шрифтом шел рекламный текст:
На текст я особого внимания не обращал, но часто любовался этой девушкой, и на сердце у меня становилось легче и веселей. Она глядела на меня со всех четырех стен комнаты. Каждый ее портрет был размером с те объявления, которые нынче расклеивают в трамваях, и я подсчитал, что всего в комнате имелось 848 ее изображений. Глядя на «Люби меня!», я размышлял, есть ли в жизни такие красавицы, и если есть, то за кого они выходят замуж. За такую я бы с радостью бросился в огонь или в воду — по ее личному выбору.
3. Дальнейшие события
В те годы в школах было девять классов. Виктор окончил восемь, а девятого решил не кончать, чтобы скорее погрузиться в науку. Родители целиком одобрили эту мысль и снарядили его в Ленинград, снабдив одеждой и отдав ему все наличные деньги. Вскоре от Виктора пришло письмо. Оно было такой формы и содержания:
Гражданину Петру Прохоровичу
Гражданке Марии Владимировне
Настоящим заявляю и удостоверяю свое почтение почтенным родителям и имею намерение сообщить, что благополучно намерен поступить старшим лаборантом-энергетиком в Научный Институт Физиологии и Филологии, где намерен круто продвигаться по научной лестнице и где с моим участием будет крупно протекать и провертываться научная работа.
Во второй части своей заявы хочу заявить, что гибридизация и синхронизация в условиях урбанизации и полимеризации требуют аморализации и мелиорации, в связи с чем прошу срочно откликнуться переводом в 50 (пятьдесят) рублей на 86-е почт. отд. до востреб.
Родители мои с трудом достали требующуюся сумму и послали Виктору. В целом же письмо их обрадовало. Мать охотно читала его соседям, и те хвалили моего брата за ученость, а на меня поглядывали с укором и сожалением.
Вскоре пришла еще одна заява, а потом еще и еще. С деньгами дома стало совсем плохо. Чтобы избавиться от меня как от лишнего едока, а также чтобы хоть немного пополнить семейную кассу, родители нашли мне временную работу.
Но хоть на работу меня устроили временно, однако в глубине души я чувствовал, что теперь не скоро вернусь в родной дом. Уходя из своей комнаты, последний взгляд бросил я на одно из изображений очаровательной незнакомки, которая красовалась на стенах в количестве 848 экземпляров... «Люби меня!» — с грустью прочел я под ее изображением и подумал: «Такую, как ты, полюбит всякий, но кто полюбит меня, человека с пятью «не»?..» С этими мысленными словами я поклонился ей и со слезами на глазах вышел из комнаты.
Должен сознаться, что, покидая родителей, я не испытывал тогда должной грусти. Очень уж огорчали меня попреки матери и частая ложь отца. Но, оставляя своего лгущего отца, знал ли я, что окунусь в такие события, правдиво повествуя о которых рискую прослыть еще большим лжецом!
4. Тетя Лампа
Рожденьевск-Прощалинск стоит на реке Уваге, а в восьми километрах ниже по течению этой реки находилась усадьба бывшего помещика Завадко-Боме. После революции помещик сбежал, и земля перешла к крестьянам, а большой барский дом, стоявший на живописном взгорье, поступил в ведение уездного ОНО. В дальнейшем там предполагалось устроить образцово-показательный музей-заповедник отошедшего в прошлое помещичьего быта. Но пока что у УОНО не было средств на экскурсоводов и на содержание музея, и это здание за скромную зарплату сторожила некая Олимпиада Бенедиктовна, женщина пожилых лет. В городке и окрестных деревнях она была известна под именем тети Лампы.
Эта тетя Лампа была женщина старорежимного склада и даже знала французский язык, но, несмотря на это, она не была какой-нибудь контрой. Наоборот, она до революции служила у Завадко-Боме семейной гувернанткой и отчасти в чем-то пострадала от его помещичьего деспотизма, чем и объяснялись ее некоторые странности.
Мать привела меня к тете Лампе в летний день. Они договорились, что я буду помогать тете Лампе по хозяйству, взамен чего мне полагается питание и еще десять рублей в месяц, которые будет получать на руки моя мать без моего постороннего вмешательства. Заключив этот устный договор, мать ушла, пожелав мне на прощанье вести себя прилично и как можно меньше проявлять свои пять «не».
— Явленья имеешь? — по-деловому спросила меня тетя Лампа, когда моя мать скрылась за воротами.
— Какие явленья? — удивился я.
— Какие! Самые обыкновенные! — пояснила тетя Лампа. — Вот ты идешь, скажем, а тебе навстречу какой-нибудь там святой идет, или змий, или мало ли кто.
— Нет, явлений не имею, — честно признался я. — А это плохо?
— Плохо. Мне бы с явленьями надо помощника, чтобы вдвоем смотреть и делиться впечатлениями... Ну, может быть, еще научишься.
Но смотреть явленья я так и не научился. Зато тетя Лампа видела их чуть ли не каждый день. С некоторыми явленьями она даже беседовала по-французски — для практики, чтоб не позабыть этот иностранный язык. Первое время мне было немножко не по себе, когда она начинала вдруг разговаривать неизвестно с кем, глядя через мою голову, но потом я привык к такому свойству ее характера.
Вообще же тетя Лампа была добрая. Она никогда меня не бранила, а по воскресеньям давала 20 коп. на кино (сверх тех денег, что вручала моей матери), и я на попутной подводе ехал в Рожденьевск-Прощалинск и там смотрел картины с Мери Пикфорд, Гарри Пилем и Монти Бенксом. Сама тетя Лампа в кино не ходила, так как явленья вполне заменяли ей любое кино.
Работой она меня не перегружала. В мои обязанности входило помогать ей кормить кур, разнимать петухов, следить, чтобы кошки не воровали цыплят, чтоб собаки не обижали кошек, и вообще поддерживать мирное равновесие между курами, кошками и собаками.
Дело в том, что тетя Лампа очень любила животных, а точнее — собак и кошек. Она собирала их со всей округи, обеспечивала трехразовым питанием и предоставляла им кров — благо жилплощади в бывшем барском доме хватало. Своих подопечных она звала не по кличкам, а давала им звучные имена и от меня требовала, чтобы я каждую кошку и собаку звал полным именем. Помню, были у нее собаки Мелодия, Прелюдия, Рапсодия, Элегия, Мечта, был пес Алмаз и пес Топаз, пес Аккорд и пес Рекорд. Сейчас такие красивые наименования дают радиолам и телевизорам, но в те годы никакой радиотехники не было, так что тетя Лампа спокойно присваивала их собакам.