Сейчас ходил по штрекам и словно прощался со штольней.
Отправился в дальний забой. В нем когда-то в первый раз увидел Коваля.
Пришел и, поднимая лампу, начал оглядывать черные стенки. Свет озарил блатные стихи. Когда-то Орлов вырезал их на угле. Теперь он повесил лампу на крепь, внимательно прочитал и вынул из-за голенища нож. Хороший, отточенный нож был приготовлен для побега. И начал ножом сколупывать строки. Надпись исчезла и Орлов произнес:
— Убежать — убегу, а пакостить штольню не стану!
Тучи, надутые ветром, плыли, как пена. Разливали весеннюю теплоту и дождь. Кустарники гнулись в порывах бури. Перелетные гуси шли низко, ныряя по ветру над самой штольней.
Наступил день, и окончивший смену Орлов уходил в лагерь.
Шахтный двор был тоже похож на лагерь. Обширная площадь с эстакадами, с грудами угля, электрической станцией и другими постройками находилась в петле изгороди. Горб горы, серо-зеленый от свежей травы, замыкал горизонт.
В недрах горы висели пласты угля. Внутри работала штольня с ее квершлагами, штреками и печами.
Редкие дыры шурфов пробуравили склон. Через эти отдушины снизу машины сосали воздух.
Над каждой дырой вышка — вроде скворешника на высоких ногах. Вышки, серые от ненастья, были известны Орлову наперечет. Они сторожили ненужные для него места.
Вдруг он моргнул беспокойно и нахмурился.
На стриженом склоне горы появились обструганные бревна. Ставили вышку над пятнадцатой печью!
Сердце Орлова забилось.
Успеет он или нет? Оставалась последняя ночь...
— Не управятся к вечеру! — ободрял себя Орлов. — Вечером посмотрю, если три огонька, значит — старые вышки. Засветит четвертый — и лопнул мой банк!
Сумерки опустились на душу Орлова. Он шагал по грязи и все ему было противно. И шахта, и лагерь, и весь белый свет. Нет на нем места для Сашки-Орла! А недавно было...
И вот передвинулась жизнь и смазала ясные его мысли, как непросохшие чернила. Передвижка была большая.
В лагере числился он еще недавно в «филонском взводе». Филон — это лодырь, отказчик, стопроцентный блатяк. А сейчас у Орлова отдельная койка в доме отличников.
— Дожил! — ворчал он. — Был лагерь, как лагерь. Попал в него и сиди. А не хочешь — беги. Только не нюнь! А теперь? А теперь до того, сукин сын, дотянул, — ругал он себя, — и бежать неудобно!
Морщился: как придет в лагерь, станут хвалить за конвейер. Ставить в пример и даже поздравлять...
Вспомнилась шахта.
— Была местечком! И в картишки сыграть, и десятника облаять, да мало ли что! Взять хоть бы шурф!
А сейчас? Смутила шахта. Эти — Коваль, инженер, даже Мухин.
— Милые они все до первого раза! — внушал себе Сашка. — Работаешь и хорош. А случись с тобой что-нибудь, и хана. Очень ты нужен!
Но все-таки чувствовал шахту, как проходные сени.
А труднее всего со свободой. Сашка шагал и мрачно думал:
— Убежал я, положим. Готово! А кто меня ждет? Жена и приятели? Чорта! Много их было... таких! Или, скажем, занятия? Пожалуйте, Александр Никитич, спасибо, что не забыли
— Нет! Ничего решительно нет. Пустой ему свет, бездельный! Ловкие руки, двадцать шесть лет и... вроде калеки! Червонцы опять сшибать по шкапам? И хлопотно, и скучно... Но срок в десять лет — это да-а!
И Орлов чесал затылок.
А потом еще: дал зарок — убегу! Его крепкое слово еще не пошатнулось. А если сломается и оно, что тогда будет с Сашкой-Орлом?
— Навсегда я, должно быть, бандит! — решил Орлов и, опустив голову, подошел к лагерным воротам.
Настала глухая и бурная ночь. Темь сотрясалась порывами ветра. Хлестал дождь. Раскачивались фонари у штольни, и лужи мерцали в бегающих тенях.
Сашка шел в ночную смену. Глаз коли — не видать!
Гора и небо слились в темноте. Только светятся огоньки на постах. Сашка считает — один, два, три... Нет четвертого фонаря!
— Н-но, парень, не дрейфить!
План простой. Побудет в лаве. Выждет миг, спустится в штрек, а оттуда в соседнюю печь и — наверх.
— Душа винтом! Казак не без счастья!
Зашел в слесарку.
— Здравствуй, товарищ бригадир! — гаркнул смешливый Митрошка. — О вас тоскуют!
— Кто? — испугался Орлов.
— Все начальство! Завтра новый мотор на конвейер ставить.
Орлов глядел настороженно.
— Мотор уже в лаве! — с удовольствием рапортовал Митрошка. — Мы постарались! — и шлепнул себя по груди. — А Мухин ругался: подождите Орла, еще обидится, дьявол. Но мы перетащили!
Митрошка был весел. Еще вчера его освободили от конвоя.
— Ладно, — успокоился Орлов и вынул из шкафа свою аккумуляторную лампу.
Лампа в руке, нож за голенищем, денег маленько в кармане — что еще надо?
В последний раз Сашка вошел в лаву. Подземелье гудело. Под низкими сводами слышался шорох лопат, восклицания и железный лязг механизмов. В дымке летучей пыли как звезды желтели лампы.
Орлов нагнулся и стал пробираться вдоль стенки забоя.
Шахтеры кидали лопатами уголь в ходившие желоба конвейера. Сгибались и разгибались. Желоба блестели тускло и лязгали, а угольные глыбы медленно ехали в штрек по стальной дороге. Все было так, как нужно.
Орлов дошел до случайного углубления — ниши в стене. И наткнулся на ящик с новым мотором. На самой дороге!
— Не могли лучше места найти! — рассердился Орлов, поднял ящик и занес его в нишу под своды.
Побрел дальше, останавливаясь и постукивая ключом по звонким корытам.
По лаве расхаживал Мухин и осматривал потолок.
— Отлично! — подумал Сашка. — Отметят, что я на работе.
Но Мухин был крепко занят. Он рассматривал пустоту, из которой пришла лава. Пустоту эту надо было обрушить. Площадь висевшего потолка сделалась слишком обширной и стала давить на стойки.
Частоколы столбов неясно виднелись в темноте, а конца подземелью не было видно.
Орлов оглянулся. Все были заняты, работа кипела.
— Ну! — побледнел он. — Теперь пора!
Но в этот момент скрежещущий гул прокатился вверху, и с треском переломилась стойка. Лава смолкла, как по сигналу. Люди разом подняли к потолку испуганные лица, тревожная тишина охватила пещеру, и только конвейер продолжал стучать, как стальное сердце.
Мухин взглянул в темноту, вскинул лампу и закричал:
— Ребята, выбегайте! Лава садится!
Бросились все. Замелькали черные тени. Шарахались, натыкаясь на крепи. Толкая друг друга, сбились у выхода в штрек и один за другим выпрыгивали из печи.
Сашка выскакивал предпоследним и слышал, как сзади начали ломаться столбы креплений.
Люди разошлись по штреку. Мухин исчез — побежал к телефону.
Орлов очутился один перед двумя печами. Дорога к шурфу открылась.
И вдруг вспыхнула мысль:
— Да в лаве-то ящик остался! С мотором ящик!
Сашка метнулся туда и сюда и бросился в черный проход, из которого только что вылез...
В мертвом молчании пронеслись секунды, и ужасный удар потряс галерею. Черная пыль столбами вылетела из печей. Лава села.
Телефонный звонок перебил доклад.
— Минуточку! — попросил Коваль, беря докладную записку, и снял трубку. Лицо его исказилось, а пальцы смяли бумагу.
— Где?
Сидевший инженер вздрогнул.
— Громче, не слышу! Кто остался?
Инженер вскочил, бледный.
— Убило человека! — сказал Коваль и бросил трубку.
Оба, схватив фуражки, выбежали из кабинета.
Лицо у Мухина посерело. Он стоял перед рухнувшей лавой, показывая пальцем, и твердил:
— Там... там!
Стена молчала.
Быстро развернулись спасательные работы. Подтащили рукав, подававший сжатый воздух. Кончали прикрутку шланга к отбойному молотку.
Раздался приказ:
— Просечку по борту обвала. Гони!
Лучший забойщик тронул за спуск. Молоток затрещал, прошивая заостренным стержнем уголь. Взлетела пыль, посыпались куски.
— Наконец-то! — облегченно вздохнули люди.
За спиною забойщика ждали в очереди. Чтобы перенять молоток из уставших рук. Еще не рассеялось первое ужаснувшее впечатление. Кто-то вспоминал:
— Крикнул «мотор пропадает!» и в печь! Точно в омут канул...
Прошел час. Говорили мало. Иногда раздавались короткие деловые слова. Молоток стучал неумолчно, и звякали топорами плотники, укрепляли своды просечки. Появился вызванный врач.
— Где пострадавший?
— Сядьте и ждите...
Врач содрогнулся и долго протирал вспотевшие очки. В штрек забегали из соседних лав. Постоят и, не спрашивая, уйдут обратно. Минуты длились томительные и страшные.
— Стой! — завопил Мухин. — Обожди!
Поднял руку и ухом припал к стене. В глухой тишине из глубин доносились звуки. Иногда они гасли, иногда разгорались слышнее.
—Тук-тук-тук! — стучало тогда из земли. Призывно и жутко.
— Жив! — не выдержал Коваль.
— Жив! — в несказанном восторге вскрикнул весь штрек, и пущенный молоток загрохотал оглушительно.
— Иду-иду-иду! — выбивало его стальное шило.
— Держись, товарищ! — выкрикивал Мухин. — Мы идем, идем!
Все нервно смеялись. Взглядывали друг на друга и смеялись. Послали за теплой одеждой, за коньяком. Это тоже порадовало — значит, старались для живого.
Прошло четыре часа. Ответные стуки смокли. Но молоток гремел. Один за другим сменялись забойщики. Просечка все глубже врубалась в уголь.
Никто уже не радовался. Все понимали, что трудно. Пробиться трудно, а там, в завале, дожидаться еще трудней.
Лица сделались жесткими и упрямыми. Вырвать товарища у горы! В каком бы он виде ни был, а вырвать! Это — закон горняка...
Через девять часов инженер пожевал бутерброд и бросил.
— Не хочется есть!
Мухин пристроился на полу. Усы его висели, как тряпки. Он зажал ладонью щеки, и словно окаменел. Но каждые четверть часа вскакивал и бежал к забою.
— От начала — десять! — сказал Коваль и щелкнул крышкой часов.
Прозябший врач ушел на-гора. Его заменил дежурный хирург. Сидел у стенки на ящике с красным крестом. Возле стояли носилки. На них избегали смотреть.
В просечке загомонили.
— Стучит! Стучит! — передавали один другому. Опять загорелись глаза. Люди удвоили силы. Бросались на уголь, как львы.
— Стучите в ответ! — настаивал врач. — Не давайте заснуть!
Митрошка с товарищем заглянули в штрек. Митрошка помялся и подошел к десятнику. И вдруг громко и неудержимо всхлипнул. Товарищ испугался и потянул его за рукав...
Начав задыхаться, Орлов очнулся.
В горло и ноздри густо набилась пыль. Он фыркнул, откашлялся и рванулся встать. Его удержали нога и низко висевшая глыба. Тогда он начал соображать.
Лежал он на животе, в угольной нише. Впереди, но так, что рукой не достать, валялась электрическая лампочка и свет ее был радостней всего другого. Другое было мрачно и страшно.
Вверху висело. Вроде клубка сцепившихся камней. Сбоку чернела плита. Огромная. Она привалилась к стенке забоя и навесом прикрыла Орлова. Что было там, за плитой, он не видел.
Сзади был мрак. Орлов дернул ногами. Одна была живая и двигалась свободно. Другую зажало в тиски и щемило болью.
Орлов испугался, закричал, забил головою и стих.
За плитою опять проснулся грохочущий гул. На спину и на лампу посыпались крошки. В темноте скрежетали невидимые тяжести и переворачивались с хрустом. А потом умолкли.
От мокрого угля остро пахло сыростью. Подбородок и нос Орлова уткнулись в уголь. Сознание заработало ярко и неправдоподобно.
Образно вспомнилось море. Знакомая крымская солнечная вода, мухинские усы и шурф, глядевший в небо. Орлов затрепетал, заметался и опять потерял сознание.
Вторично очнулся от холода. Все было так же, только лампочку наполовину засыпало угольной пылью. Мертвая тишина пропитала камни. Но откуда-то снизу дробно и твердо стучал молоток.
Орлов отер с лица налипший уголь, уперся локтями и дико слушал.
Издали властно стучались в каменный гроб. Орлов безумно расширил глаза и заплакал.
— Не забыли! — все более удивлялся он и плакал все жарче, все неистовее.
Слезы были горячие и капали на остывшие пальцы.
— Не один! Не один! — убеждал он себя, и эти слова переворачивали душу. Он схватил попавшийся ключ и застучал им в ответ.
Безмерная благодарность вспыхнула к людям, которые разбивали сейчас двери тюрьмы. Неслыханно бились сейчас люди за его спасение. За спасение Сашки-Орла, взломщика и бандита!
От этого и перевернулась его душа...
Сашка сладил с собой, утер рукавом глаза и тут же торжественно поклялся:
— Будь я лягавый, а я отплачу! Сердцем своим, рукой, правдой и кровью. Всем!
Осознал, что для этого нужно жить. А поэтому деловито подергал прижатой ногой и испугался.
— Раздавило! — решил он. — А холодно оттого, что уходит кровь...
За поясом он нашарил проволоку, обернул ей ногу выше колена и туго закрутил ключом. Потом лег и принялся стучать.
Клонило в сон. Было холодно, неудобно и болела перетянутая нога. Дальше эти чувства стали слабеть. Его охватила усталость, ключ выпал из пальцев и он заснул.
Проснулся Орлов в темноте от потрясающего озноба. Вытаращил глаза и все припомнил.
Отбойный молоток гремел теперь, казалось, над самым ухом. Даже слышались голоса!
Но лампочка догорала. Красно светилась только петелька волосков.
Орлов ужаснулся, обрадовался и успокоился. Очень отупел. Придавленная нога перестала болеть. Совсем онемела. А болеть начала другая от долгого, неудобного положения.
— Эй! — донеслось из-за стенки. — Отзовись!
Точно колокол грянул над головой.
— Здесь! У забоя! — задохнулся от счастья Орлов. — Слышите?
— Слышим! Держись, товарищ!
Орлов укусил себя за руку — больно. Значит, не спит, значит, на самом деле. Твердость вернулась к нему.
Лампа потухла, и тьма охватила его. Теперь голоса заменили свет.
Впереди посыпался уголь. С треском сломался камень, и красной звездой загорелся просвет. Орлов рванулся.
Когда же в отверстие показалось лицо и ослепила яркая лампа, он закрыл глаза и уткнулся в уголь.
Работа шла нестерпимо тихо. Теперь разбирали руками каждый кусок. Боялись неловким движением вызвать обвал.
Первым к нему протискался Мухин. Гладил по голове и тыкал в стучавшие зубы горлышко бутылки. Коньяк согрел и обжег. Орлов притих и благодарно посмотрел на десятника.
Прошел еще час и его вынесли. Он был бел, как бумага, очень серьезен и молчал...
— Удивительный случай! — делился доктор. — Вы представьте, даже нога уцелела! Но я не даю ему много говорить...
Коваль не слушал. Вместе с Мухиным он вошел в палату.
Орлов сидел на койке в белой одежде, помолодевший и чистенький. Сидел, стругал ножом карандаш и был похож на стриженого школьника.
Он оглянулся и радостно засиял. В ответ ему засмеялись и веселый управляющий, и жесткий десятник.
Коваль поставил на тумбочку сверток с провизией. Мухин достал из кармана папиросы «Борцы» и положил их Орлову на колени. Потом, помолчав, сказал:
— А мотор мы тоже спасли!
— Да что ты! — крикнул Орлов. Вдруг покраснел до волос, всунул нож между койкой и стенкой, и нож переломился со звоном
Орлов протянул изумленному Ковалю рукоять.
— С этим пером я собрался вчера убежать через шурф...
Сказал и лег на подушку.
— Покури, парень, покури, — уговаривал его Мухин, — и засни. Это тебе на пользу!
А уходя, подмигнул Ковалю:
— Он маленечко не в себе. Но это пройдет!
В тот же вечер рудничные организации телеграфно просили о сокращении срока наказания Александру Орлову, бывшему бандиту.