– Попал? – с ужасом спросил я соседского Сережку Михеева, живо воображая картину вонзившегося в глаз металлического жала.
– Бог миловал, – повзрослому ответил Сережа.
Пацаны охотно поведали мне эту историю, все же я был постарше, они хотели услышать совет «умудренного жизнью» соседа, к тому же – артиста. Произошло следующее. За какуюто Сережкину провинность учительницаматематичка вызвала в школу мать хулигана. Дело было весной, шла подготовка к Первомаю, матери, работавшей в исполкоме, было не до проделок сына – так он, во всяком случае, решил, и ничего о вызове в школу дома не сказал.
Веру Григорьевну в районе знал каждый, пользовалась она неизменным уважением. Не раз я слышал от взрослых степенное:
– Вера женщина строгая, но справедливая. Если обратишься, всегда выслушает, поможет…
Михеев пришел в школу без матери. На уроке при всем классе училка начала ерничать по поводу занятости Веры Григорьевны. Тон ее показался сыну оскорбительным. Долго не раздумывая, он запустил в математичку циркулем. Металлическим жалом железка вонзилась в доску, исписанную формулами. Училка, как принято говорить в таких случаях, потеряла лицо: визжала дурным голосом, употребляя слова отнюдь не педагогического воздействия. Серега ее не дослушал, сгреб свои тетрадки и книжки, походкой триумфатора покинул класс. И вот теперь должна была наступить неизбежная расправа.
С того дня, встречая подростков на улице, я стал останавливаться, подолгу с ними разговаривал. Они были мне интересны, это совсем новое поколение, так не похожее на нас. Воспитанные пионерской организацией и комсомолом, школьными и родительскими догмами, мы были в своих взглядах зашорены и достаточно ограничены, мыслили теми штампами, что пестрели на лозунгах и транспарантах, а что самое нелепое – верили им. Анекдоты рассказывали шепотом, Павлика Морозова почитали героем, пострадавшим за правду, принципиальность и идею всеобщей коллективизации. А в этих юнцах, хотя немногие годы нас отделяли друг от друга, была какаято самостоятельность мыслей и рассуждений, привлекательная раскованность. Чтото тянуло меня к ним. Хотя, поглядеть со стороны, обычные парни. Они, конечно, не были паймальчиками и зубрилками, в школе занимались так, чтобы родителей пореже огорчать. Гоняли по крышам голубей, летом срывались с шатровыми цыганами, у костра слушали их песни и хвастливые бредни, учились у ромал в карты играть, хотя картами так и не увлеклись. Озоровали, дрались, многие серьезно увлекались спортом – предпочитали борьбу, либо бокс, изучали каратэ и другие восточные единоборства, входящие тогда в моду. При этом не забывали про книги, могли нетнет блеснуть такой цитатой, что даже меня приводили в изумление.
Было, конечно, и между нами много общего. Школьные традиции оставались сильны. У каждого, как когдато и у нас, было прозвище. Чаще всего – производное от фамилии. Сережку Михеева звали Михеем, Витьку Аверьянова – Аверьян. Исключение составлял разве что Женька Люстриков, но с его прозвищем связана целая история.
*
Какойто пацан, года на два постарше, гроза местных окраин, всякий раз встречая Женьку, окликал: «Эй, Люсик, поди сюда». Женька рос парнем самолюбивым, занялся спортом, окреп. Девчачья, и от того унизительная, кличка «Люсик» его коробила, он опасался, что прозвище приклеится. Услышав очередной оклик «Люсик», подошел к обидчику, молча остановился, потом, точно также молча, нокаутировал его. Ктото из стоящих рядом ребят поднял руку Люстрикова вверх, как на ринге, произнес уважительно, почти как у Джека Лондона: «Свинцовый кулак». Мальчишкам сравнение понравилось. Женьку стали сначала звать Свинцовый кулак, потом просто Свинцовый, но както эти прозвища не особо прижились, чаще всего называли просто Жэка.
*
В Огоньково я бывал все реже и реже – учеба, женитьба, репетиции, съемки. Своих юных соседей почти не видел, когда встречались, здоровался на ходу, вечно времени не хватало. На ходу узнавал, что Сергей, после той истории с циркулем, перевелся в вечерню школу, довольно успешно ее закончил. И он, и Виктор стали мастерами спорта. Они рассказывали о том, что было важно для них – ктото купил мотоцикл, ктото за сборную страны выступает, когото уже в армию призвали… Признаюсь, погруженный в свои проблемы, я слушал их в полуха. У меня то роль не шла, то Ольга взглянула косо, так что их заботы казались мне незначительными. Хотя невниманием своим старался их не обижать.
*
Годы спустя по Москве поползли сначала невнятные, потом все более настойчивые слухи. Что де объявилась в Златоглавой какаято то ли банда, то ли группировка – стремительно входящее в новый лексикон понятие. Называли их «огоньковские», говорили об особой дерзости, о том, что никому спуску не дают. Даже анекдот рассказывали, что, мол, поймал мужик золотую рыбку, а вместо трех желаний попросил об одном – избавить его от огоньковских. А рыбка сердито молвит: «Нашел чего просить. Я сама под ними хожу». Слухи эти меня особо не интересовали, говорят и говорят. Правда, недоумевал, откуда в нашем патриархальном поселке взяться таким грозным разбойникам. И уж никак я эти слухи не ассоциировал со своими юными соседями.
Както чуть не влип я в историю. Дело было в пивбаре «Жигули». Один из моих собутыльников отправился за очередной порцией пива, полез без очереди, повздорил с компанией крепких парней. Их было человек восемь, нас, взятых в тесное кольцо, – трое. Уже не трезвый, а потому смелый и безрассудный, я вспомнил юношеские уроки бокса, ту единственную победу, которую одержал на студенческом турнире. Принял боксерскую стойку. Раздвинул ноги на ширину плеч. Левой рукой, как учили, прикрыл подбородок, правую резко выбросил вперед, целясь в самого рослого.
Раздался звон разбитой посуды, мерзкий треск сломанного стола. Поскольку мой кулак рассек лишь воздух, к моим боксерским успехам все это вряд ли можно было отнести. Швейцар отчаянно засвистел в свисток, ктото из моих приятелей истошно закричал: «Ноги!» – и мы, как сайгаки, выломились из бара. Впереди нашей, с хрипом дышавшей троицы, чьи легкие уже были забиты никотином, легко, поспортивному, мчались еще трое рослых парней. Все вместе мы вскочили в отходящий от остановки троллейбус, и только там, на задней площадке, я наконец, отдышавшись, узнал своих бывших соседей – Серегу, Витька и Жэку. Это они так лихо расправились с нашими обидчиками, хотя, если говорить по совести, обидеть нас так никто и не успел. Вышли через несколько остановок, присели на скамейку в какомто скверике. Я церемонно, в знак благодарности, пожал всем руки.
– Не будь тебя, в жизни бы не впряглись в эту историю, – осуждающе сказал Виктор. – Нельзя нам, особенно Женьке.
– Почему особенно Женьке? – переспросил машинально.
– Да срок у него, условный, – явно неохотно пробурчал Сергей.
*
Весной, незадолго до окончания школы, Женька пошел на свадьбу. Гуляли, как принято, с размахом. Посреди вечера подошла к нему соседка, лет под тридцать молодая бабенка, пьяненькая, размалеванная, с размазанной по лицу тушью для ресниц. Пригласила паренька на танец, прижалась всем жарким телом, пачкая помадой, зашептала в ухо:
– Ох, Женечка, какой ты стал большой и сильный…
Затащила Женьку в какуюто то ли комнату, то ли чулан – он в темноте так и не разобрал. Пыхтя, как паровоз, молча полезла к нему в штаны. Ворвался разъяренный муж, влепил неверной оглушительную оплеуху, когда она, как куль, рухнула, наподдал еще ногой. Схватил Женьку за шиворот и поволок на улицу. Ошеломленный, тот не сопротивлялся. Легко увернулся от первого удара, уклонился от второго. Когда рогоносец схватил дрын, «Свинцовый кулак» ударил сам. У мужика подломились колени, падая, он грохнулся затылком о камень, очнулся только в больнице. На больничной койке провалялся месяца два, выписался с задумчивым взглядом, на вопросы отвечал невпопад, некстати ухмылялся. Упоминая жену, постоянно высказывал готовность вступить в половую связь с ее матерью, употребляя при этом самое распространенное в России оскорбление.
Семнадцатилетнего Женьку судили. Адвокат блистал, его речи были гневными и обличительными. Он говорил о нравах, морали, уповал на то, что его несовершеннолетнего подзащитного хотели совратить и вынудили обороняться, защищая собственные честь и достоинство. Люстрикову дали пять лет. Сжалились над парнем, уточнив – условно. Предупредили, чтобы вел себя тише воды.
Если бы Женьку задержали после драки в пивбаре, его условный срок грозил превратиться в реальный. Ради солидарности и выручки бывшего соседа он рисковал свободой. Я стал изливать ему свою особую благодарность, путаясь в причастных и деепричастных оборотах – меня переполняли хмельные эмоции, хотя к тому времени, кажется, уже начал трезветь.
Внезапно меня осенило. Пораженный догадкой, замолк на полуслове, спросил неуверенно:
– Так эти, огоньковские, это не вы ли? А я все думал, думал…
– А ты бы поменьше думал, артист, – перебил меня Серега. – А то вон у тебя от мыслей на голове уже волос почти не осталось. Тебе теперь не Пушкина играть, скоро роль Ленина предлагать будут, – он весьма выразительно кивнул на мою уже вполне заметную проплешину на голове.
Шутка получилась обидной, но смешной. Мы все беззаботно рассмеялись. Обменялись номерами телефонов и дружески расстались.
*
Перед премьерой «Границы» я позвонил им, встретил у входа в Дом кино, вручил билеты. Они были явно польщены, преподнесли мне огромную корзину цветов, держали себя с солидным достоинством. Сергей на банкете произнес за меня тост. Очень трогательный. Виктор тоже сказал несколько проникновенных слов. Женя согласно кивал, весь вечер называл по имениотчеству. Время от времени мы встречались. Ребята стали приглашать меня на свои вечеринки, неизменно просили взять с собой гитару. Я не отказывался, пел для них с удовольствием. Мне было интересно в их компании, и сами они были мне интересны.
Бурные, правильнее сказать – бешеные девяностые наложили и на них свой отпечаток. Даже сленг теперь был иным, некоторые слова, не понимая их значения, я просил пояснить, старался запомнить, и сам потом со вкусом повторял, полагая, что иду в ногу со временем. Хотя шли, даже мчались – они, а я лишь брел, не поспевая за стремительными событиями страны, в которой царили невообразимые хаос и раздрай, неподвластные сознанию простого человека. Но как раз онито, бывшие мальчишки, а теперь молодые, но уже вполне повзрослевшие, прекрасно, как я видел, ориентировались в этой новой жизни. Потому что приоритеты расставляли сами.
*
Рассказывая при встречах о себе, они без всякого бахвальства говорили о своем бизнесе, открытых ими магазинах. А однажды буквально ошеломили меня известием о том, что приобрели (это стало называться мерзким словом «приватизация», от которого так и несет похабщиной) в собственность высотную гостиницу на престижном проспекте, носящем имя вождя мировой революции – к счастью для народов так и не осуществленной. Нынешние олигархи, ограбившие страну, могли такие гостиницы покупать каждый месяц, но тогда я смотрел на ребят, как на пришельцев с далеких планет – настолько фантастически это звучало. Видя мое изумление, мне солидно и обстоятельно объяснили, что гостиничный бизнес во все времена и во всем мире считается самым перспективным и приносящим хорошие дивиденды – они так и сказали, эти молодые бизнесмены, ничуть при этом не рисуясь.
Много лет спустя я както задумался. Почему именно они, ребята из Огоньково, стали притчей во языцех? Почему именно их стали называть «самой опасной российской группировкой»? И думаю, нашел всетаки ответ. Ведь я неплохо их знал, слухам не верил, а верил своим глазам.
При тоталитарной системе все мы ходили строем и никто не высовывался – опасно было. Свобода, как известно, развращает. Почуяв безвластие и анархию, которую пытались выдать за демократию, каждый пошел в свою сторону, считая, что вот онто и есть самый умный, самый сильный, самый достойный или, как теперь говорят, самый крутой. А когда рядом оказывался ктото еще круче, читай – успешнее, это вызывало зависть, частенько перемешанную с яростью. Новое общество развитого бандитизма сформировалось так же легко и естественно, как у новорожденного, после первого крика, возникает естественная потребность дышать.
Именно в те годы появилось выражение «жить по понятиям». Вроде, ничего плохого. Хотя смотря какие понятия. У моих друзей понятия были четкие. Они сформулировали их фразой: «Чужого не возьмем, свое не отдадим». Они были молоды, честолюбивы, частично сохранили юношескую наивность, верили в свои силы. Они никому ничего не отдавали, не боясь ни натиска, ни должностей; никогда не предавали и не сдавали своих, какие бы посулы ни обещали им за это. Их независимость и сплоченность когото просто раздражала, а у иных вызывала ненависть, стремление покарать непокорных, сделать такими, как все. Но огоньковские упрямо общим правилам не подчинялись, «в стойло» не шли, шеи под чужое ярмо не подставляли. Ребята они были дружные, все, как один, спортивные, страх им был неведом. Одним словом, постоять за себя могли.
*
Поначалу все эти сосновские, волчанские, лебединские и более мелкие хищники просто поражались такой независимости безвестного молодняка. Но уже тогда в их руках были огромные капиталы и они теперь жаждали не просто богатства, этого им казалось мало, они жаждали власти. И в первую очередь – власти над людьми. Покупая на корню окружение «гаранта конституции», который либо теннисной ракеткой размахивал, либо маялся с похмелья, эти «акулы» подкупали прессу, милицию, всех, кого можно было купить. А купить в этой нищей бесправной стране, какой тогда была Россия, можно было почти всех и все. Продажность власти сначала стала необходимым источником сытного существования, возможностью вырваться из нищеты, потом превращалась в образ жизни. Глумливо и кощунственно продажные называли свое вероломство – бизнес, неизменно добавляя, словно их это могло оправдать в собственных глазах: «Ничего личного, только бизнес». Хотя вряд ли. Ни в каком оправдании они, развращенные деньгами и безнаказанностью, не нуждались.
Охочие до сенсаций – сенсации, чем невероятнее, тем лучше, оплачивались дороже – журналисты раздували изо всех сил кадило своих страшилок. И если в стране совершались какието громкие преступления, то их немедленно приписывали «огоньковским». Милицейские сообразили быстро, да им, судя по всему, и настойчиво подсказали, что очень удобно сделать непокорных крайними. В стране, где убивали и грабили прямо на улицах, где люди по вечерам стали бояться выглянуть из дому, так славно было найти виноватых, наказать примерно, да так, чтобы все узнали – мы нашли исчадие зла. И заточили в узилище. Вот их и заточили.
*
Сергей Михеев, Виктор Аверьянов, еще несколько их друзей и партнеров по бизнесу оказались в «Бутырке», знаменитой и одной из самых старых российских тюрем, в подвале которой еще Емельку Пугачева Екатерина II велела на цепь посадить. Газеты и телевидение в «праведном гневе» взахлеб рассказывали о «злодействах» огоньковских, хвалили доблестную милицию, выражали надежду, что вот теперьто с преступностью будет покончено раз и навсегда. Этот миф на долгие годы стал прочным и незыблемым, как народный эпос. Верят же до сих пор на Руси и с упоением детям рассказывают про коверсамолет, БабуЯгу, Змея Горыныча; с любовью повествуют про Иванушкудурачка, приписывая ему всякие добродетели, до которых ни один дурак бы не додумался. Народ вообще в любую гадость и мерзость верит куда охотнее, чем во чтото доброе. Так уж этот народ устроен. Ведь написали в годы сталинских репрессий пять миллионов доносов. Их что, Сталин на Берию писал, или Калинин на Ежова? Их написал народ, те самые пять миллионов простых и прекрасных советских людей, что свято верили: мы не доносим, а своевременно сигнализируем, не «стучим», а совершаем добро на благо родной страны, что только так и надо, что так – хорошо…
В «Бутырке» ребятам не понравилось. Со времен императрицы Екатерины в ней мало что поменялось. Те же сырые стены, смрад, вонь, теснота. Воры, мошенники, преступники всех мастей, а среди них – безвинно здесь оказавшиеся, все перемешались в камерах, переполненных до такого предела, вернее, беспредела, что ночью, спящие на нарах десятками люди, на другой бок могли перевернуться только все вместе, по команде. Стычки среди этого разношерстного люда были неизбежны. После нескольких «наездов» даже самые отпетые обитатели «Бутырки» поняли, что с огоньковскими лучше не связываться. Они сумели постоять за себя и здесь.