Канун
«НЕУДОБНАЯ ПРОЗА» ВАСИЛИЯ АНДРЕЕВА
Году чуть ли не в 1970-м попался мне старый, двадцатых годов, альманах «Ковш». Стал я его листать и наткнулся на повесть Василия Андреева «Волки». Имя это ничего мне не говорило, поэтому и листал повесть без особого интереса, но что-то в ней вдруг зацепило, что-то проглянуло, блеснуло. Короче говоря, я вернулся к началу и прочел ее залпом. Поразился, обрадовался замечательной, крепкой прозе, где и жизненный материал, и язык, и мысль авторская — все привлекало, ничего не устарело. Были еще живы в Ленинграде писатели, которые хорошо знали начало советской литературы, жизнь литературного Петрограда — М. Л. Слонимский, Г. С. Гор, В. Н. Орлов и другие «хранители огня». Они помнили Василия Андреева. О нем сохранилось несколько легенд. Полузабытые, смутные, потраченные временем, они рисовали образ человека неусмиренного, характером — самобытного, чудаковатого. Он появлялся в их рассказах то спившимся, то издевающимся — то ли над литературным этикетом, то ли над страхами перед талантом. Рассказывали такую историю. Был Андреев сослан в Туруханский край за участие в революционной деятельности. Там он познакомился со Сталиным. Было это не то в 1915, не то в 1916 году, и тогда Андреев, перед отправкой Сталина по этапу в Красноярск, одолжил ему свою шубу.
Перед Великой Отечественной войной, бедствуя, — а надо заметить, что после 1937 года почему-то книги его перестали издаваться, — так вот, будучи совсем без средств, решил он напомнить Сталину про свой «заячий тулупчик» и попросил помощи. Написал. Как говорят, получил ответ. Тут сведения расходятся: ответ строгий, ответ холодный, ответ, советующий умолкнуть… Во всяком случае, должник не обрадовался появлению своего старого приятеля. А в 1941 году, через несколько месяцев после начала войны, В. Андреев исчез. Вышел из дому и исчез. Более о нем ничего не известно. Опять же вспоминали какие-то странные слухи о самолете, на котором его вывезли или увезли…
В биографии В. Андреева много невнятного, упущенного, никто ею не занимался, и когда займутся, а займутся обязательно, ибо фигура эта незаурядная, то восстановить факты будет уже трудно. Произошло это потому, что литература двадцатых-тридцатых годов стала литературой упрятанной, представленной куцым списком дозволенных имен.
В 1986—1988 годах читателю открылись целые пласты не известной ему ранее первоклассной литературы. Однако многие явления советской литературы 20—30-х годов еще ждут своего часа. Огромный ее слой оказался изъятым из обращения, даже из истории. Не переиздавались с тех роковых 1937—1938 годов книги Пантелеймона Романова, Михаила Кузмина, Константина Вагинова, Леонида Добычина, Николая Баршева, затерялся в книгохранилищах роман Бориса Житкова «Виктор Вавич». Нормальная жизнь литературы сама производит отбор, что-то выходит из моды, что-то возвращается из забвения. Тут же естественное движение было прервано, искажено, восстанавливать его непросто.
Одним из таких утаенных писателей оказался Василий Андреев. Литературное наследство его еще не приведено в порядок. При его жизни всего было издано примерно двенадцать книг повестей и рассказов. Первая книга рассказов «Канун» вышла в Ленинграде в 1924 году, а последняя — «Комроты шестнадцать» — в 1937-м.
При всей их неравноценности есть в них прочность, которая отличает настоящий талант. Жизнь городских низов, воровской мир, кабаки и пивные, питерские окраины тех лет — судя по всему, писатель превосходно знал эту среду, сочный ее, своеобразный язык, ее обычаи, ее мораль. С проникновенным пониманием он писал о детях («Славнов двор»); их скрытая от взрослых жизнь хорошо ведома ему. Кстати сказать, как правило, именно на этом проверяется писатель — на умении писать для детей, о детях.
Героев В. Андреева можно считать типичными обывателями, петербургскими мещанами, которых растревожила революция, его герои хотят чем-то стать, найти себя или по крайней мере свою мечту, свой идеал в этом внезапно перемешанном распорядке, среди разрухи чувств, традиций, прежних ценностей.
Предлагаемая книга повестей и рассказов Василия Андреева, по сути, заново открывает нашему читателю интереснейшего писателя. Написанное им не только устояло под напором лет (и каких!), но обрело еще дополнительную привлекательность выдержанной временем литературы.
В зеркалах прошлого то и дело мелькает облик сегодняшнего дня. Повесть «Волки», лучшие рассказы создают эффект актуальности не случайно; раздумья и боли, созревшие спустя десять лет после революции, вдруг смыкаются с нашими тревогами о нравственных основах нынешнего общества.
Мы мало знаем о жизни Василия Михайловича Андреева. Известно, что в ссылке он находился с 1912 года за убийство жандарма. Кажется, на этом его участие в революционном движении кончилось. В ссылке он познакомился с известным большевиком И. Ф. Дубровинским. О нем, спустя двадцать лет, он написал книгу «Товарищ Иннокентий» (Л., 1934). Написал он перед войной воспоминания о ссылке, пьесу о Сталине, но все это, кажется, не сохранилось. После революции он жил и работал в Ленинграде. Здесь выходили его книги; одну из них, «Преступления Аквилонова», выпустило в Берлине в 1927 году издательство «Петрополис». В середине двадцатых годов успешно была поставлена на сцене пьеса «Фокстрот». Судя по всему, В. М. Андреев стоял в стороне от литературной борьбы тех лет. Леонид Радищев писал о нем: «Его не включали ни в одну из существовавших обойм. Он не состоял в группировках. Не участвовал в склоках. Не ходил на заседания. Не был аргументом в критических битвах. Не состоял членом редколлегий. Не сообщал, «над чем я работаю»… и так далее». Андреева, разумеется, ругали за интерес к «никчемным людишкам», «ненужным, убитым революцией». Его замалчивали. Поощрительно похлопывали по плечу за переход, от «уголовно-люмпенских тем» к широкому социальному охвату. Не желая при этом видеть, что социальный этот охват получается у него хуже, мельче, чем мир деклассированного человека с его удалью, философией, жестокостью и тягой к иной жизни.
Нет сомнения, что один за другим будут возвращаться, становиться в строй писатели, несправедливо забытые, припрятанные. В них было слишком много неудобной правды, они не укладывались в каноны, предназначенные для «правильной» советской литературы. Такой неудобной была и проза Василия Андреева, одно из счастливых открытий, которое обретает наш читатель.
Даниил Гранин
БОЕЦКИЙ ПУТЬ
Повесть
Васьки-Пловца, сапожника Соболева сына, родина — дом Городулина.
Дом этот известен всем: на канал Екатерининский и на Садовую — проходной. Слава о нем — как о «Васиной деревне», что на острову.
Впрочем, были и еще знаменитые в Питере дома: лавры Вяземская и Пироговская, Порт-Артур, Зурова и Сакулина дома на Фонтанке — мало ли!
Только в них ворье больше, а в лаврах даже сплошь; в Городулином же один вор всего — Ванька-Чухна, да и то — какой он вор?
Звание воровское только пачкает.
Когда у городулинцев что пропадает, всегда — к Чухне, и всегда находят.
В Городулином — все рабочие. Мастеровые с Франко-Русского (бывшего Берда), с Бекмана, из порта, с Балтийского, с островка Галерного, а также ремесленники: столяры, картузники, портные и сапожники, конечно.
Интеллигентов, как и воров, один всего — Иван Иваныч, адвокат.
Иван Иваныч — деляга, законник, опустившийся, правда, донельзя, пьет ежедневно, а временами сверх того — запоем; но все у него по статьям закона, даже рюмка водки.
По специальности и работает: за шкалик прошения пишет, за сороковку — любое судебное дело ведет, а если вина, закуски, пива — вообще угостить честь честью — самое безнадежное дело выиграет.
Законник!
Зато к нему и с уважением все, даже фараоны.
На что племянник Софрона Карпыча Конягина, владельца «Белых Лебедей», трактира «с крепкими», Митька-Коняга, дерзкий на руку парень, а вот Ивана Иваныча за воротник никогда не брал. А ведь Коняга спуску — никому, особенно благородным пьяницам как элементу случайному в «Лебедях» и навязчивому, нетерпимому никакой компании. Все у них, у благородных этих, с точки зрения да с амбицией, а какая тут амбиция да особенная точка, если до точки допился?
Коняга для интеллигенции — бич. Раз он даже попа, до положения риз допившегося, со всех шестнадцати («Лебеди» во втором этаже) — спустил.
Тогда Софрон Карпыч, на что человек, что шар бильярдный — нечувствительный, и то не одобрил.
— Ты, — говорит, — Митька, это зря. Священное лицо — по шее. Конфузно, брат, это.
А Коняга:
— Мне все единственно, хуть кто, ежели в собачьем виде. Я и митрополиту Антонию откупорю со всем удовольствием.
Коняга, это верно, вышибал с удовольствием.
А вот Ивана Иваныча — ни-ни и даже с уважением.
И сотку иной раз от Карпыча тайно ставил.
Васька Соболев кличку Пловец заслужил за плавание изумительное. Мальчишкой еще сопливым, порты подпоясывать не умел, а в Ворониных банях, в бассейне, или на Бабьей речке, на Гутуевском, куда городулинцы шатией за кокосом ходили, а также на «Балтинке», на четвертой от Питера версте, на водопаде — даже матросов удивлял: рыба, а не плашкет. Вода для него — что квартира со всеми удобствами: спать, вероятно, мог в воде… не только что. Спиной становясь к воде — нырял. И ничего.
Городулинские ребятишки каждый чем-нибудь выделялся: Васька, вот, плаванием, Мишка-Левый, братишка его, — в драке бесподобен (бил с левши), Колька-Меднолобый — музыкантом роскошным стал впоследствии.
На афишах его портреты печатали. Что шафер на афишах: во фраке, в «гаврилке», прическа — «бабочкой». Будто и не городулинский вовсе. Павлушка-Пестик — революционер, эксист, «максималист» по-газетному, у Фонарного, в шестом году, застрелился.
Городулинские все — с талантами.
На что Афонька дворников, Говядина по кличке, деревня: только и есть в нем — мясо да жир. И тот отличился: вора на чердаке изловил и единолично в участок доставил.
Здоров, толстомясый! Одного вора ему, пожалуй, мало.
Городулинская плашкетня — талантливая.
В игру всякую — мастера, в драке — не качают, языком — любому трепачу сорок очков. И правильные. Фальши — никакой.
Воровства или чего такого — ни-ни!
Народ крепкий телесно и духовно, да иначе и нельзя: жизнь по головке не гладит.
Хочешь не хочешь — крепись.
Жизнь такая — ничего не попишешь!
Голод, холод, труд с малолетства. Большинство — по отцовской линии: на завод, в мастерскую, на липку сапожную или на верстак портновский.
Васька жил не унывая, несмотря на то, что жизнь сложилась неказистая: отец — пьяница, бил его и брата Мишку смертным боем. Когда Ваське минуло двенадцать, братишка ушел от отца. Жил с Марусею-Цыганкой, черненькая девочка, глаза — что вишни в дождь. Славненькая!
Мать умерла давно, от побоев мужа, наверное. Отец на одном Ваське душу и отводил. Но потом заболел. Пьяный, в покров, проспал на земле, схватил крупозное. Скрючило, хотя и вынес. Васька же к тому времени выровнялся: ростом чуть не с отца, а в плечах шире. Перестал отца бояться. А когда тот, пьяный, как-то стал фасон показывать — тарелки бить, Васька за Дворниковым Афонькою слетал. Вдвоем связали, бросили на кровать, а сами пошли играть в пристенок.
С тех пор отец притих. Иной раз зашебаршит по старой памяти, а Васька:
— Ложись добром. А то Афоньку позову. Он те угомонит в два счета.
Васька смышленый, грамотный. Читать любил, но книг не было. Кое-что у мальчишек доставал: «Итальянского разбойника Картуша», «Пещеру Лейхтвейса», «Магдебургского палача», «Пинкертонов» разных.
Книги эти занятные, завлекательные. Особенно про разбойников которые. Сердце от них растет и дух крепнет. Хорошие книги!
Так, без школы, без учебников, наглядно учился, а без этого тоже можно учиться: глаза, уши есть, вот и учись.
А школа — улица. Учитель — улица. За все она отвечает. Одна она — и мать, и наставник, и профессор.
Вольный и смелый, как городулинские, как питерские мальчишки, понял Васька, что жизнь заключается в том, чтобы человек права свои отстоять мог. А для этого надо быть сильным, бесстрашным. Иначе всякий обидит, с дороги столкнет, и будешь у людей в хвосте, в загоне. Бороться нужно. Но так как бороться одному часто не под силу, то нужна артель, шатия.
Везде так.
Вот у Покрова, в Коломне, покровская шатия. На Пряжке — пряжинская, затем — петергофцы, семенцы, песковцы. А самые знатные, первоначальные, — «Зеленая Роща» и «Гайда».
Создал и Васька городулинскую партию. Надумал, предложил парнишкам. Те, понятно, — с восторгом.
За атаманом дело. Ваське напрашиваться нельзя, должность атамана — выборная.
Ребятишки-то за Ваську:
— Пловец, ты атамань! Ладно, Пловец, а?
Но Филька столяров — злой, завистливый — запротестовал:
— Кто всех сильнее, тот и атаман.
Пришлось сходиться трем кандидатам: Ваське, Фильке и Афоньке. Остальные — мелочь.
С ними — нечего.
Говядина Фильке чуть ребро не высадил кулачищем.
И Васька Фильке влил.
Потом с Афонькою у них — боевая. Васька по драке — академик, но Афонька — силен. Техникой Васька только и взял…
Стали городулинцы набеги делать. На серебряковцев (соседний дом Серебрякова) и карповцев (по другую сторону городулинского — Карпова дом).
Мальчишки в этих домах — плохие, из интеллигентской мелочи: чиновников, учителей разных дети.
Через неделю по всей улице городулинцы прославились. Через двор чужие мальчишки проходить перестали. А мимо ворот, по другой стороне улицы — стрелой.
Городулинцы до вечера во дворе, а попозже в Покровский сквер, на партию покровскую смотреть ходили.
А у покровских в то время атаманил Валька-Баянист, высшей марки музыкант, в Народном выступал и других театрах.
За гармонную игру жетоны имел.
Парень Валька шикарный!
Поддевка темно-синяя поверх рубахи голубой, широченные, на голенищах лакирошей приспущенные, шаровары, московка широкополая — птичкою на золотистых кудрях.
А хлещется!
Красота! Глаз не отвести! Очарование!
Ураганом на середину улицы, светлыми сверкая голенищами, в толпу пряжинцев, петергофцев ли врежется — ровно литовкой пройдет: сразу полукруг свободный перед ним. А там: один, другой — кувыркаются, с булыжниками мостовой христосуются.
Хлестал толково!
А поддевка полами парусит, кисти пояса вихрятся, только нет-нет московку приминает.
Верткий, волчок. Не моргает. Раз — и в дамки! Человек такой!
И командует своим — четко, быстро, дельно:
— Бей, братцы! Не качай, мать вашу…
— Баламут, пятнай, сука! Огурец, крой слева! Э-эх!..
А неустойка если — встанет как вкопанный. Пальцы в рот — свист властный и грозный; потом — быстро руки в карманы и выбрасывает их уже охваченными железом кастетов.
Тут уже парнишки отовсюду что воронье. Тревога: «Пряжка напирает! Валька подмоги просит!»
Площадь застонет, от топота ног, пыль метелью запляшет.
И несмолкаемое гудящее «Понес!» — клич борьбы, геройства и обреченности — юности голос, сама юность — аккордно музыке битвы вторит.
И тревожно и настойчиво, клич этот заслыша, фараонов свист — стальными по улице горошинами.
И только конные когда покажутся, четкая Валькина команда «Зекс! Хряй!» — кладет конец битве.
Атаман отступает последним.
Валька погиб.
Страшной и памятной всем смертью.
Летом, в день воскресный, черносотенцы убили.
Каждое воскресенье собрание у них, у черносотенцев, в квартире казачьего есаула Дерзина.