Ис. Гольдберг
Ли-Тян уходит
1.
Сюй-Мао-Ю ел медленно и важно. Его морщинистое лицо лоснилось от пота, с бритой головы катились крупные капли и застревали на жиденьких бровях. Бурая деревянная чашка, откуда Сюй-Мао-Ю ловко выгребал двумя костяными палочками лапшу, слегка дрожала в его руках.
Сюй-Мао-Ю был очень голоден, но только эта легкая дрожь в руках выдавала его жадность к пище. Он с детства знал, что торопиться во время еды стыдно и нехорошо, что за едой человек должен быть степенен и благопристоен. Как бы голод ни съедал его внутренности и как бы он ни кружил голову.
Двадцать две версты, которые ему пришлось сегодня отмахать от деревни досюда, ноющей болью отдавались в его ногах. Двадцать две версты по солнцепеку, в томящий июль, для старых ног и старой головы были непереносимы. Но делать было нечего: в деревне побывать вчера надо было во что бы то ни стало. И кто другой, кроме самого Сюй-Мао-Ю, мог туда пойти? Никто. Кто мог бы хитро и осторожно сделать то, что сделал Сюй-Мао-Ю? Разве эти остальные, эти четыре, молча жующие молодыми, крепкими зубами пищу, в состоянии побывать в деревне и не разболтаться или как-нибудь не навести на след чужих, ненужных людей!
У этих четырех слабые головы. О чем они думали, когда брали сюда молодую русскую женщину? Зачем нужен здесь чужой глаз, да еще такой зоркий и острый? Вот смотрит она так нехорошо то на одного, то на другого и смеется. Зачем она смеется?
И Сюй-Мао-Ю слышит:
— Ну, вот опять, как на панафиде сидите!.. Азияты вы этакие! С вами и за столом-то муторно сидеть! Каменные!.. Пра, каменные!..
Сюй-Мао-Ю неодобрительно качает головой, но молчит. Ему нечего связываться с русской женщиной. Он старается всегда держаться от нее подальше, не так, как другие. Те все норовят позубоскалить с нею, посмеяться. Тянет их на чужой, на бабий запах. Дурные! Глупые!
Вот и теперь отозвался Пао, которого русские зовут Захаркой:
— Никакая каменая! Люди живой... Люди кушия молчи. Твоя надо, как собака: гав, гав... А наша кушия тихо. Холошо!..
Пао говорит правильно. Сюй сам не мог бы сказать лучше. Но старик недоволен: не надо с бабой разговаривать! Теперь она начнет трещать да смеяться, да сверкать зубами. Беспокойно. Не надо!
Действительно, женщина ухватывается за слова Пао:
— Молчал бы лучше! Тоже рассуждает: собака!.. Нешто это по-людски этак-то за пищей, за хлеб-солью сидеть!.. Вот у нас...
Сюй старается не слушать. Он доскребывает последние лапшинки, облизывает палочки и прячет их в карман. Палочки — это то, что осталось от прошлого у Сюй-Мао-Ю. Остальные четверо не признают палочек. Они едят так же, как русские, как эта женщина. Они даже втихомолку смеются над ним и утверждают, что русскими ложками легче наесться сытнее. И, засовывая палочки в карман, Сюй ловит насмешливый взгляд женщины. Он знает: стоит ему только забыть их где-нибудь, как она подберет и забросит в речку.
Сюй-Мао-Ю вылезает из-за стола. Он предпочел бы обедать на цыновке, на полу, так, как ел раньше он сам и его предки и предки предков ели в Чифу. Но здесь нужно сидеть за столом и нельзя поджать под себя ноги. И четверо товарищей Сюй-Мао-Ю приняли прочно чужие обычаи, так же прочно и просто, как приняли они к себе чужую женщину с громким голосом и непрерывным смехом.
Вслед за стариком выходят из-за стола остальные. Женщина забирает посуду и идет из зимовья. Мужчины развязывают кисеты и набивают табаком маленькие трубочки с длинными чубуками.
Синий дым робко вьется над каждым тоненькими струйками и потом разбухает в бесформенные клубы и ползет вверх, к низкому потолку. Синий дым сладко ест глаза и щекочет в ноздрях.
Сюй-Мао-Ю после еды, после трех затяжек добреет. Он смотрит сквозь щелки глаз на четырех своих товарищей и, кивая на дверь, куда ушла женщина, говорит:
— В деревне спрашивали. В деревне сказали: что у вас делает наша женщина? Я сказал: стряпает обед и в чистоте белье наше держит. Но в деревне засмеялись и сказали: как она с вами, с пятью чужими мужчинами, живет? Как вы с нею спите?.. Я сказал: нам она для этого не нужна, мы работаем, а кто работает, тому в голову женщина не идет... В деревне засмеялись, очень громко и очень нехорошо засмеялись и говорили про меня и про вас всех плохие слова. Русские плохие слова говорили!..
Четверо, улыбаясь, слушают Сюя. Они глядят на дверь, через которую ушла женщина, и пыхтят трубками.
Сюй-Мао-Ю недоволен их молчанием.
— В деревне говорили плохие слова! — внушительно повторяет он. — Спрашивали: почему вы не делаете «починяй нада», почему не торгуете в лавочке, а ушли в лес с нашей женщиной? Ваши люди не уходят в наш лес... Потом молодые мужики обступили меня и дразнили, и кричали: хунхуза!.. хунхуза!.. И я рассердился.
Старик снова умолкает. И снова недоволен он, встречая молчание четырех своих товарищей. Он собирается рассердиться. Его темно-желтое, морщинистое лицо багровеет, рука, держащая на-отлете дымящуюся трубку, делает угрожающий взмах. Тогда, и ни на мгновенье раньше, Пао, которого зовут Захаркой, и который при встречах с русскими охотнее откликается на это имя, чем на настоящее и правильное, прерывает молчание.
— Молодые мужики всегда дразнят нас... Они глупые и злые. Пусть Сюй-Мао-Ю не огорчается!
Пао ласково улыбается. Вместе с ним улыбаются остальные.
Но табак в трубках хрипит, табак в трубках выкурен до последней былинки. И все подымаются на ноги. Все выходят из зимовья.
Выжженная, загрязненная жильем и затоптанная людьми поляна сбегает к речке. Две сосны, желтея стволами, стоят, как зоркие и молчаливые стражи, у тропинки, которая пролегла к воде.
У воды, высоко подоткнув юбку, плещется, возится с посудою женщина.
Вышедшие из зимовья безмолвно глядят на речку, на женщину.
Сюй-Мао-Ю отделяется от других, сердито встряхивает головой и идет в сторону от тропинки.
2.
Зимовье пустовало мною лет. Прошлой зимою в Спасское, к Ивану Никанорычу, пришли два китайца и договорились:
— Наша мало-мало плати. Наша будет живи изба. Мало-мало работай, землю пахай, огуреца, хлеба, капуста себе сади...
Иван Никанорыч сдал зимовье китайцам и весело положил в карман задаток.
— Вот нечаянное дело! — обрадовался он. — Какая корысть из его, из зимовья-то? А тут денежная польза!
Еще по холодам, ранней весною в зимовье завелись жильцы. Они починили крышу, склали новую печь, уставили низкое жилье скарбом и стали расчищать недалеко от него полоску земли.
Их окружали безмолвие и покой тайги. Зимовье стояло в стороне от дорог и жилищ. Ближайшая деревня пролегала в двадцати двух верстах от зимовья. В ближайшей деревне, в Спасском, где Иван Никанорыч, где лавка кооператива и сельсовет, посмеялись над китайцами, которые вздумали крестьянствовать в неизвестном месте, в глуши, в тайте. И еще больше посмеялись, когда узнали, что китайцы завели себе стряпуху, русскую девку, пришедшую к ним откуда-то издалека.
— Не могут китаезы без русской бабы! — толковали, посмеиваясь, мужики. — Тянет их на этаких-то!..
Женщины же обидчиво и брезгливо поджимали губы и возмущаюсь:
— На что и позарилась, прости господи!.. Грязные, страшные, чисто черти!.. И откуль она взялась, потаскуха разнесчастная?! Не иначе, как из каких шляющих!..
А китайцы устроились на своей заимке, засели на земле и стали орудовать там. О них ничего не слышно было по многу времени, и деревня подчас совсем и забывала об их существовании. Только когда старый Сюй-Мао-Ю изредка приходил в лавку за очередными несложными покупками, его окружали, расспрашивали, смеялись. И смеялись беззлобно и легко.
Но старика раздражали всякие расспросы. Старику неприятен был даже этот беззлобный и легкий смех. Он сжимался, отмалчивался. Его сморщенное лицо больше морщинилось и узкие глаза смотрели настороженно и недобро. И крестьяне, улавливая злой огонек в прячущихся глазах Сюй-Мао-Ю, с большим азартом и озорством набрасывались на старика, шутили грубее и неотвязней.
— Хитручий старик! — подмечали они. — Злой. Вишь, рожа какая: ни усмехнется по-людски, ни слова мягкого не скажет!.. Хитручий!..
Старик приходил в деревню редко. И о нем, и об его товарищах, забравшихся в непривычную тайгу, и о девке, осмелившейся пойти в этакую артель, скоро забывали и вспоминали только с новым приходом Сюй-Мао-Ю.
И текли дни. Проходили месяцы. Отшумела скупая таежная весна. Пришли погожие дни. Июль вспыхнул солнечными пожарами и растопил сверкающие снега на Белогорьи. И три единорожденные реки — Иркут, Китой и Белая — вскипели и вспухли водами. И речка, на берегу которой завели свою жизнь пятеро китайцев и русская женщина, тоже закипела, замутилась, закачала прибрежные тальники, подрыла рыхлый берег и зашумела тихими ночами беспрерывным ровным шумом.
Китайцы ранним утром, напившись чаю, который кипятила им женщина в большом медном чайнике, уходили на работу. Женщина оставалась в зимовье одна. Она прибиралась в горнице, выметала свежим пахучим веником сор, выносила проветривать постель. Она раскладывала под таганом на площадке возле жилья огонь и начинала ладить обед.
Вокруг нее стояла лесная тишина. Огонь в костре слабо потрескивал, дым уходил вверх клубящимся столбом. Комары, которые плодились с каждым днем все больше и больше и становились все злее, вились столбом вокруг женщины, жалили ее. Она лениво отмахивалась от них и изредка пела песни.
Ее песни были крикливы и беспокойны. Откуда-то из городов, через третьи руки долетели до нее отрывки напевов и чужие слова. И чужими напевами и непривычными словами пугала она одиночество возле летнего костра, возле мутной речки в насыщенные зноем июльские дни.
До раннего, по деревенскому обычаю, обеда возилась она с варевом. И когда обед в третий раз закипал в котле, и на темном сосновом столе в зимовье были разложены ею деревянные ложки и ломти хлеба грудились посредине, она выходила на тропинку, оборачивалась в ту сторону, куда поутру ушли китайцы, и, приложив ладони ко рту, острым режущим голосом кричала:
— Э-ой!.. мужики-и! обе-едать!.. Обе-ед гото-о-ов!
Глухое эхо отрывало клочок ее призыва и ударялось где-то в хребет:
— ...отоо-ов!..
На призыв издали откликались. Споря с эхом, несся ответный крик. И вслед за тем на свороте тропинки показывались китайцы. Они шли гуськом, один за другим. И позже всех, тяжело передвигая ноги, шел на крик женщины Сюй-Мао-Ю.
Пообедав, китайцы после небольшого отдыха возле зимовья, в короткой густой тени, уходили опять на работу. А поздним вечером, когда освежающая стынь тянулась из ближнего распадка и от речки, они возвращались к зимовью, ужинали, потом долго курили. Медленно и скупо, только изредка вспыхивая во внезапном споре, разговаривали. И непонятные слова, которыми они перебрасывались, как звонкими медными шарами, оставались чужими и недоступными для женщины.
Она наскоро прибирала со стола и уходила на речку. Там, скрытая полутьмою и тальниками, она купалась.
Плеск воды в вечернем покое звучал четко и возбуждающе. Китайцы замолкали и, бережно затягиваясь из трубок, слушали. Молча, настороженно.
Пао иногда в такие минуты привставал, делал движение в сторону речки, в сторону беспокойного плеска, но, останавливаемый острой и готовной настороженностью остальных, приростал к месту и, тяжело переводя дух, кричал:
— Глафена!.. Твоя холодно? Твоя не утони!
Женщина отмалчивалась. И если Пао бывал настойчив и неотступно и надоедливо кричал свое, она коротко кидала:
— Отстань! лешай!.. Не маленькая!
И острый крик ее беспокойно прорезал вечернее затишье.
Искупавшись, женщина медленно возвращалась к зимовью. На ходу выжимая воду из мокрых волос, освеженная купаньем и умиротворенная вечернею прохладою и ласкою речки, она проходила мимо китайцев с короткой грубоватой шуткою. И в ответ на ее задорный смех или веселый возглас сильнее вспыхивали золотые огоньки и резче хрипели трубки.
В зимовье дощатой перегородкой была отделена тесная куть. Там стояла на-спех сколоченная койка Аграфены, там она спала, там помещался ее сундучок, с имуществом. Узенькая дверь, прорезанная в перегородке, защищала женщину, ее сон, ее покой. Железный крючок туго захлопывался ночью и отгораживал куть от остальной части зимовья. Железный крючок отщелкивался только рано утром, когда вставало солнце и когда заспанная женщина выходила начинать день: разводить первый огонь, кипятить воду, готовить чай.
3.
Пао ходил по русским городам и гортанно-звонким криком будил тихие улицы. Он побрякивал деревянными сапожными колодками, тащил за спиною ящичек с инструментом и вопил:
— Починя-ай нада-а!?..
Собаки выкатывались из-под подворотен и яростно лаяли на его крик. Ребятишки собирались вокруг него в озорные толпы, дразнили Пао, подхватывали его призыв и мешали ему работать.
В знойные летние дни долгими часами бродил он со своим криком, и к вечеру возвращался домой усталый, с горстью медяков в кармане. И к этому же времени возвращались туда и другие китайцы-жильцы, которыми сверху донизу был набит грязный домишка на окраинной улице. Они приходили из города с такими же сапожными ящиками, как и Пао, или с лотками и корзинами, в которых разносили и продавали сласти, орехи, папиросы или овощи. Дом оживал, начинал звенеть криками и шумами. Густой тяжелый чад расползался из открытых окон по двору. Запах пригорелого бобового масла и жареной рыбы или овощей смешивался с запахами пота и испарений. Китайцы сбрасывали с себя рубашки, и обнаженные торсы их смугло и тепло желтели в красноватом свете редких лампочек.
Пао тоже сбрасывал с себя рубашку и ладил на сковородке ужин. Он перекидывался короткими речами с соседями, смеялся, показывая крепкие желтоватые зубы. Иногда он подтягивал песне, которую заводили другие жильцы. Песня остро взметалась ввысь режущей тонкой спиралью, она порою звучала дико и нестройно. Соседи-русские смеялись над таким пением, но сами певцы упивались песнею: закрыв глаза и раскачиваясь, они уходили целиком в странный, острый и визгливый напев, возбуждались, привскакивали, замирали. Они кончали песню усталые, но эта усталость была им приятна и сладка.
Пао бился со своим ремеслом, которое еле давало ему на пропитание, и все мечтал накопить немного денег и раскинуть на базаре лоток и торговать квасом, семечками и папиросами. Он завидовал некоторым своим сожителям, которые к вечеру привозили на ручных тележках свой товар и после ужина в обогретом уголке подсчитывали, позванивая и шелестя деньгами, выручку. Пао казалось, что этим людям, торгующим на перекрестках улиц тихо и безмятежно, живется лучше, чем ему. И он все соображал: сколько же надо иметь этих русских червонцев для того, чтобы завести маленькую торговлю?
Он хитро и осторожно расспрашивал об этом. Но хитры и осторожны были его сожители, умевшие торговать: они отвечали скупо, они обманывали:
— Торговать очень плохо! — говорили они. — Товар трудно достать. Фин очень сердитый. Покупатели ворчат... Плохо торговать! Обувь, сапоги починять легче. Починил — и чистый доход!
Пао знал, какой это чистый доход от починки обуви. Пусть бы лучше эти торгующие сами взялись за шило и дратву, а он охотно пойдет зазывать покупателей!
Он продолжал расспрашивать, допытываться, подглядывать, разузнавать.
Среди других жильцов, занимавшихся мелкой торговлею, был Ван-Чжен.
Ван-Чжен долго как-то слушал сетования Пао и, наконец, сердито сказал:
— Я бы, если пришлось, занялся бы чем-нибудь другим! Я бы даже чужую обувь научился починять, а лавочку свою бросил бы!.. Ты не веришь, а вот, если хочешь, давай считать!
И, загибая пальцы, он высчитал все, что относилось к его торговле, все, что стоил его товар, все, что ему приходилось платить, и все, что он получал. И Пао, горько недоумевая, видел, что Ван-Чжену остается совсем мало, — может быть, совсем немногим больше, чем ему самому от его починок.
Пао качал головой. Нет, он не верил. Он не мог поверить. И сколько Ван-Чжен ни считал, сколько он ни сердился и ни наскакивал на него, Пао не верил.