Горная тропа, по которой взбиралось новое поколение питомцев Института химии, становилась все уже, подъем — круче, а количество желающих достичь вершин продолжало расти. Шли гуськом, и уже одних лишь физических данных, а также прилежания, умения, долготерпения оказывалось мало, чтобы выйти победителем из этого соревнования, носящего уже массовый характер. В дело вступал интеллект, способность быстро ориентироваться на местности, решительно обходить зазевавшихся, попридерживать слишком ретивых.
Во время защиты сыном докторской диссертации академик Пал Палыч Скипетров свое место председателя большого ученого совета, которое он бессменно занимал энное количество лет, как и полагалось по процедуре, уступил заместителю, сам же смешался с публикой, примостился на неприметном боковом сиденье, ссутулился и затих. Он ни с кем не шептался, никому не бросал многозначительных взглядов, никого ни о чем не просил, но чем незаметнее казалась его фигура выступавшим с кафедры, тем громче звучало похвальное слово в адрес соискателя, тем натуральнее отдельные голоса сливались в сладчайший хор. Порой складывалось даже обратное впечатление: будто присутствие Пал Палыча сдерживает восторги ораторов, опасающихся прослыть льстецами. Вот ведь и отдельные замечания по работе возникли, и даже завязалась небольшая дискуссия, и естественно было предположить, что кто-нибудь, как это обычно бывает, возьмет да и проголосует против или опустит в урну как бы по рассеянности недействительный бюллетень. Но стоило только Сергею Павловичу вдруг подумать про себя: «Должно быть, единогласно», — как председатель счетной комиссии тотчас произнес это слово вслух, после чего переполненный зал разразился бурей аплодисментов.
И еще раз, на академических выборах, суждено было испытать Сергею Павловичу незримую свою силу, чтобы окончательно понять, каким радостным даром наделила его щедрая природа.
Самому академику все-таки посчастливилось увидеть сына членом-корреспондентом Академии наук. После его смерти, однако, Сергей Павлович сильно переменился. Он уединенно жил теперь в отдельном коттедже вдвоем с матерью, женат не был, женщин избегал. Многие находили его поведение странным. Запасшись набором химических реактивов и простейшей лабораторной посудой, он все вечера при запертых дверях, наподобие какого-нибудь алхимика, ставил нехитрые школьные опыты. Все прочее его мало интересовало. Он уже достаточно хорошо изучил себя. Регуляция собственного тепловыделения, повышенная способность с помощью зон Захарьина — Геда воспринимать любые внешние раздражения, манипуляции собственными полями, а также чтение мыслей, гипноз — все это было пройденным этапом. Ему ничего не стоило, например, узнать, даже не выходя из дома, что думал о нем любой из институтских сотрудников, однако такое знание, увы, не приносило радости. Он пробовал силой мысли передвигать неодушевленные предметы, подумывал об опытах по перевоплощению разных животных с одновременным перемещением их в пространстве на любое, доступное воображению, расстояние и предвидел трудности. И опасался огласки. И все больше замыкался в себе.
Случай открыл перед Сергеем Павловичем новые возможности, утолив на какое-то время неодолимую потребность в реализации его чудодейственных сил. Сопровождая как-то делегацию иностранцев по Машинному залу, Сергей Павлович обратил внимание на фразу, только что отпечатанную с красной строки записывающим устройством «Латино сине флектионе». Она в точности соответствовала некоему постороннему соображению, сию секунду промелькнувшему у него в мозгу. Что это было: телепатическое чтение машинной программы или, напротив, беспрецедентная способность произвольно менять ее? Скипетров-младший нарочно несколько отстал от гостей, сосредоточился и послал мощный направленный импульс. Потом, как бы невзначай, снова подошел к машине, взглянул на выползающий текст и с детским почти удовольствием прочитал: «Если будешь слушаться, я сделаю из тебя человека». Теперь сомнений не оставалось: машина подчинялась Сергею Павловичу на расстоянии.
Программа посещения зарубежными специалистами Машинного зала неизменно включала полуделовую шутку, придуманную в свое время Андреем Аркадьевичем Суммом и утвержденную в установленном порядке заместителем директора по научной работе товарищем Крупновым В. В. На глазах у посетителей компьютер демонстрировал свою способность одновременно переводить на английский, немецкий и французский языки отрывок из поэмы «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей, дан л’этранже»:
Утро ясно, иль фе бо,
Дня светило, ле фламбо,
Солнце по небу гуляет
И роскошно освещает
Эн швейцарский пеизаж, —
То есть фермы, дэ виллаж.
Вместе с ксерокопиями текста мятлевского оригинала переводы этих стихов дарились иностранцам на отдельных листах с красочной эмблемой Института химии в правом верхнем углу. Добрая шутка позволяла не только развлечь гостей, но и не допустить утечки информации, касающейся теории и практики дискретного перевода, а также характера тематики, которой занимался институт.
Вряд ли Андрей Аркадьевич был совсем уж оригинален в своей выдумке. Побывавшие за рубежом специалисты привозили оттуда примерно такие же афишки, отличающиеся от лунинских, может, только лучшим качеством бумаги и оформления. Среди множества хранимых в отделе информации листков-сувениров, реклам и буклетов некоторые также содержали стихи. Например, такие:
Я вам скажу, как строгий ментор,
Снимая с лампы абажюр:
Вы — идеальный квинтэссентор,
И элегантен ваш ажюр.
Далее следовало нечто вроде свободного перевода этих строк на французский и, не менее свободного — обратного, на русский. Получалось довольно неожиданно:
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Цветных платков, чулков à jour,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур…
С bon-mots парижского двора,
С мотивами Россини, Пэра
Et cetera, et cetera.
В качестве резюме фирма или торговая организация предлагала потенциальному клиенту свои многочисленные услуги. Компьютерную технику и разнообразные услуги, с нею связанные, сбывали на мировом рынке под поэтическим соусом.
Посмеявшись приличия ради вместе со смешливыми иностранцами и вежливо распрощавшись с ними, Сергей Павлович отправился домой, накрепко замкнул дверь кабинета, опустился в любимое отцовское кресло, прикрыл глаза, расслабился, сосредоточился и трижды, с пятиминутными паузами, медленно продиктовал уже известную фразу. После этого он, преодолевая изнурительную усталость, поспешил в Машинный зал, надеясь попасть туда прежде, чем очередной рулон с текстом поступит на редакторскую обработку. Под первым же благовидным предлогом Сергей Павлович осмотрел все записывающие устройства и наконец обнаружил то, что искал. Продиктованная им фраза снова была отпечатана — на этот раз трижды с красной строки и через равные интервалы, заполненные каким-то химическим текстом.
Обретя неограниченную власть над машиной, Сергей Павлович получил возможность ставить свои опыты, не опасаясь более разоблачений. Чтобы вполне самоопределиться и понять, к какому все-таки виду магии они примыкают, Сергей Павлович извлек из отцовского книжного шкафа реликтовый фолиант в старинном кожаном переплете, где на немецком языке описывалась жизнь и деятельность рационалиста Абеляра, преподавателя Парижского университета. Книга эта, купленная за бесценок Пал Палычем в лихие годы, когда даже великие произведения искусства можно было приобрести на обычную профессорскую зарплату, повествовала о покаянии злосчастного мага в своих грехах после того, как его внуки, неосторожно завладев колдовскими книгами, были растерзаны дьяволом. И хотя у Сергея Павловича не было внуков и с дьяволом, в отличие от Абеляра, он трудового соглашения не заключал, да и не так уж хорошо разбирал старонемецкий текст, ему тем не менее сделалось страшно, и несколько дней после этого он не производил никаких парапсихологических опытов, ограничиваясь одними химическими.
В институте Сергей Павлович появлялся редко, разве что встречал и сопровождал иногда зарубежные делегации. Всякого рода совещаний и административных контактов избегал. 2 июля на заседании расширенного Президиума научно-технического совета он также отсутствовал, сославшись, как обычно, на плохое самочувствие. Ближе к вечеру, точнее в начале пятого, Сергей Павлович зашел к заведующему отделом Сироте, чтобы попросить некоторые недостающие реактивы для домашних опытов. В кабинете он застал рыжеволосого молодого человека, коего Сирота настойчиво уговаривал перейти работать в отдел информации, обещая повышение зарплаты. Начальник отдела приводил всевозможные разумные доводы в пользу такого решения, но виду молодого человека был настолько растерянный и несчастный, будто речь шла о смертном приговоре. При виде Сергея Павловича Сирота вскочил с места, радостно изумленный его неожиданным визитом.
— Вы бы позвонили, Сергей Павлович… Я бы вам лично — все что нужно… А то затрудняете себя…
По пути домой Сергей Павлович неотступно думал о молодом человеке. В его возрасте он уже, пожалуй, готовился к защите докторской. Казавшийся скромным, деликатным и беззащитным в то же время, молодой человек невольно вызывал симпатию. «Таких бы только и поддерживать, — меланхолически подумал Сергей Павлович. — Руководитель, что ли, попался ему никудышный? Или отношения не сложились? Кто-то порхает себе с цветка на цветок, а тут мыкайся всю жизнь младшим научным сотрудником…»
И Сергею Павловичу вдруг привиделся этот странный юноша на фоне цветущего луга. И слетевшая с клевера огромная белая бабочка как бы приблизилась к нему и теперь порхала совсем близко. Ее крылья то заслоняли, то открывали его лицо, эти недоумевающие глаза и волосы, похожие на цветок огненного горицвета. Взмахи крыльев участились, все замелькало и зарябило перед замутившимся взором Сергея Павловича. Кругом пошла голова.
У себя в кабинете Сергей Павлович устало опустился в кресло. Оцепеневшее тело было охвачено мучительной истомой. Точно выводок мартовских кошек поселился в нем, урча и царапаясь. Перед глазами продолжало мелькать. Он сдерживал себя сколько мог, пытаясь побороть дьявольское искушение, но вдруг что-то предательски екнуло в груди, мельтешение прекратилось, лицо и бабочка слились воедино, затем распались. Сергей Павлович скорее почувствовал, чем догадался: произошло непоправимое. Нечеловеческим усилием он вновь мысленно соединил расщепившиеся зрительные образы, точно слил два раствора, и, затаив дыхание, некоторое время наблюдал, как медленно выпадает осадок.
Все было кончено. Обессиленный экспериментатор вытер холодный пот со лба и неподвижно просидел в кресле до глубокого вечера. От ужина отказался, лег в постель, но заснуть не мог. Часы в кабинете пробили двенадцать. Сергей Павлович лежал с закрытыми глазами, укутавшись с головой пледом, и на фоне непроглядного мрака, точно на проступающем фотографическом снимке, смутно различал какую-то дверь, распахнутую в ночь, силуэты деревьев и неясную фигуру, прислонившуюся к косяку. В зашторенное окно нестерпимо ярко светила огненно-рыжая луна.
3. ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ
Поскольку Никодиму Агрикалчевичу Праведникову как председателю идеологической комиссии отдела информации и по личной просьбе Вигена Германовича пришлось разбираться в запутанном деле Таганкова, он прежде всего установил, что все зримые и незримые нити тянутся к первому понедельнику июля. Именно тогда странные события, этого дела касающиеся, начали разворачиваться с угрожающей быстротой. Ничем как будто для Лунина не примечательный, если не считать внеочередного расширенного заседания Президиума научно-технического совета, день этот тем не менее явился в некотором роде поворотным в длинной цепи не вполне понятных явлений, о которых Никодим Агрикалчевич старался собрать теперь наиболее полные и достоверные сведения.
Итак, 2 июля — Международный день кооперации. Продолжительность этого дня составляет 17 часов 30 минут. Обеденный перерыв в Институте химии. Таганков снимает халат, моет руки. Ласточка отказывается идти со всеми в столовую под предлогом каких-то неотложных дел.
— Доведешь ты себя, — замечает Каледин.
А Валерий Николаевич только улыбается.
— Ты поди в зеркало полюбуйся.
— Ну и что?
— Дистрофик.
— У меня вполне нормальный вес, — возражает Ласточка. — Легкий спортивный.
— Вот-вот…
— Аскольд, скажи.
Таганков не поддерживает разговора. Они с Гурием выходят на улицу, идут по асфальтированной дорожке мимо знаменитой горки возле старой стеклодувной мастерской, стоящих в глубине коттеджей и недостроенного пятиэтажного корпуса, вдоль аллеи, обсаженной старыми липами. Душно. Парит. Слышны далекие раскаты грома. Просто нечем дышать.
Несмотря на понедельник, в столовой мало народа. Лето, время отпусков. Они встают в небольшую очередь. Перед ними стоит Дина Константиновна Степанова, или просто Дина, жена их шефа. Дина возглавляет группу международного сотрудничества в отделе информации. Уже не очень молодая, холеная дама. Профессорская жена. В свое время с ней и с Сережей Степановым Гурий был в приятельских отношениях — до того, как Триэс защитил докторскую, стал заведующим. Дружили, можно сказать, семьями. В ту пору и у Гурия была семья.
Дина оборачивается. Они кивают друг другу.
— Добрый день.
— Добрый день.
И ни слова больше.
За многие годы Гурий впервые встречает Дину в институтской столовой. Дочь выдала замуж, мужа отправила в командировку, а для себя одной лень готовить. Так объясняет Гурий присутствие здесь Дины.
— Что это с Валерием Николаевичем? — спрашивает Аскольд.
— А?
— Что-то он совсем перестал обедать. И вообще…
— Экономит. Детишкам на молочишко.
— Может, случилось что?
— Гурий… Если не трудно… Пожалуйста… Компот…
Это Дина. Сплошные манеры. Верх вежливости. Что-что, а уж это она умеет.
Каледин молча тянет жилистую руку к стальной полке, сплошь уставленной стаканами со сладковатым пойлом, передает компот. Туда-сюда бегают желваки по скулам.
— Не бери в голову, — советует Аскольду, бросая быстрый взгляд на его полупустой поднос. — По Валеркиным стопам решил?
— Просто жарко. Есть не хочется.
— Я вот всегда хочу.
— Тоже ненормально.
Они садятся за столик неподалеку от окна, разгружают подносы.
— Знаешь, — говорит Аскольд, — в последнее время со всеми нами что-то происходит.
— Ну и мясо! — ворчит Гурий. — Есть нечего. Детсадовские порции.
— Еще эти бабочки…
— Бабочки?
— Да, бабочки за окном.
— Ну допустим…
— Мне давно не дает покоя одна вещь. У кротонов есть непонятное свойство…
— Не обольщайся. Все интересное там уже сделано.
— Я к тому, что при определенных условиях их, наверно, можно легко превратить…
— При о п р е д е л е н н ы х условиях, — язвительно перебивает Гурий, — можно и железо в золото превратить.
Дине Степановой, сидящей в другом конце зала, становится хорошо виден теперь его нервный, резко очерченный профиль. «Как он переменился! — думает. — Какое неприветливое, злое лицо. С годами, говорят, недостатки усиливаются. А что происходит с достоинствами? Жить с таким человеком, конечно, невыносимо. Бедная Лиза! Можно ли ее осуждать? К тому же он слишком самолюбив и завистлив. До сих пор не простил Сереже успеха». Дина рассеянно помешивает ложкой суп, съедает несколько ложек, к биточкам не притрагивается. Не вкусно. Тянется к сумке, достает зеркальце, поднимается из-за стола, собирается уйти, спохватывается, составляет грязные тарелки, набрасывает на плечо ремень сумки. Затем направляется к окну мойки — прямая, стройная, с высоко поднятой головой.
Толкнув наружную стеклянную дверь, Дина разом превращается в райскую птичку — так высвечивает ее фигуру естественный свет, так играет легкий порыв ветра подолом яркого платья.
Гурий смотрит ей вслед и словно не видит.