Но на утро он не хотел уходить; он остался у нас и на этот день и на много последующих. Он нам дорого стоил, этот олень, и мы получили о нём запрос от ленсмана. О нём сделали оглашение на церковной паперти, но хозяин не заявлялся; он, наверно, был со стадом оленей в горах. Тогда возник разговор об аукционе на оленя; но кто же мог купить в нашем бедном поселке такое дорогое животное? Короче говоря, оленя нужно было поделить на части и для этого зарезать его.
А мы всё время ходили и таскали ему еду. Он охотно ел флатбрё, но от каши отказывался. Он с удовольствием жевал мороженые листья брюквы, к счастью, бывшие у нас; кроме того, мы с Гансом доили для него корову и предлагали ему молока; но молока он тоже не хотел. Ко всем взрослым он стал относиться с такой злобой и раздражением, что только мы, дети, и могли подойти к нему близко; иногда он сбрасывал у нас с голов шапки и обнюхивал наши волосы. Он принимал нас, быть может, за каких-нибудь редкостных телят.
Однажды пришёл сосед, который должен был зарезать оленя. Он был недостаточно ловок и не попал ножом, куда следует, воткнув его в кость; олень вырвался от всех и стремглав пустился по дороге с ножом, торчащим в затылке.
— Вот ты увидишь, это ни к чему не поведёт, — сказал мне Ганс, — олень вывернется из беды!
— Тогда его застрелят.
— И это ни к чему не поведет! — сказал Ганс. — И мы схватили друг друга за руки и зарыдали от восторга, что с оленем не удастся сладить.
Призвали стрелка. У него было старое ружье, которое он должен был сперва отогреть у плиты над сильным жаром. Потом он начал заряжать. Не знаю, было ли у него мало дроби, но он изломал в мелкие куски нескодько гвоздей и напихал также в дуло. Зарядив ружье, он произнес шёпотом несколько слов, обращаясь к плите; вероятно, это было заклинание или что-нибудь вроде того; во всяком случае, он повернулся опять к нам, что-то бормоча и с искажённым лицом. Когда он уходил, мы были полны предчувствия чего-то мрачного и необычайного.
Такому стрелку не следовало бы быть профессиональным: ему нужно было быть мечтателем; в его поступках было что-то чудесное, мистическое. Но вот мы опять поймали оленя. Он был до крайней степени зол и раздражён и ни за что не хотел возвращаться во двор; мы должны были все пойти к нему на холм. Стрелок приложил к щеке ружье, прицеливался целую вечность и спустил наконец курок. Важенка, конечно, большое животное, но даже и большое животное должно было почувствовать глубокое потрясение, когда заряд дроби и гвоздей попал в его мозг. Ошеломлённое, оно простояло минуту, будто прислушиваясь к чему-то чудовищному, Что творилось в его собственной голове, потом упало на колени и рухнуло на бок. Мы видели, как шевельнулось что-то серое, мохнатое и затем осталось спокойно лежать. Такова была смерть важенки.
Я написал в честь её стихотворение, чтобы отличить её от всякой издохшей собаки. Стихотворение было длинное, но запомнил я лишь следующее:
Мне остаётся упомянуть ещё о вредных птицах. Это — птицы, которые весною, во время посева, стаями слетают на поля и пожирают семена; это в особенности дикие гуси, воробьи и куры. На нас, детях, лежала обязанность гнать их с полей; а так как это была очень тяжёлая обязанность, которая отрывала нас часто от занятных игр, то мы ненавидели этих птиц. Нашу ненависть испытывали на себе в особенности куры; по отношению к ним мы много раз бывали прямо жестоки. Мы мастерски швыряли в них камни и поленья; тогда они убегали, спасая свою жизнь, и громко кричали; тут взрослые стучали нам в окно, и мы должны были умерить в себе жажду крови. Раз Ганс взял на подержание ружьё, которым он мог кое-кого застрелить. Он сделался страстным охотником; но в лесу он делал постоянно промахи. Когда же он начал стрелять в кур, стоявших совершенно спокойно, тогда ему удавалось попасть. Но после этого и дни его ружья были сочтены.
Ласковой летней порой
Крошечный роман
Отель был переполнен приезжими, как мужчинами, так и дамами — были даже некоторые из соседней страны. У большинства болезнь была пустая: и мужчины и дамы переутомились и приехали отдохнуть на несколько недель в маленький приморский рыбацкий городок. Были преимущественно женатые и замужние, но, чтобы в самом деле пожить мирно, они приехали без своих дражайших половин и устроились сами по себе. Между соломенными вдовцами и вдовами было много любовных историй, и при вечернем освещении, в салоне, пожилой народ казался молодым и обновленным. И все они хором говорили: «Это здоровый воздух, это море!».
Это были все образованные и важные люди, коммерсанты, две жены профессоров, директора, жена генерального консула и жена статского советника — обе со своими мужьями. Был и золотой мешок из столицы, у которого на визитной карточке стояло просто Отто Менгель, коммерсант, величавшийся директором. Хозяйка отеля, при представлении, искусно повышала каждого в соответствующую степень. Впрочем, о директоре Менгеле ничего нельзя было сказать кроме хорошего; он был, конечно, состоятельный господин и носил на часовой цепочке масонские эмблемы. Правда, вызывало некоторое удивление, что молодой Оксенштанд, бывший настоящим львом и потому ни пред кем не сгибавший спины, начал раскланиваться низко перед директором Менгелем, когда тот всплыл на поверхности отеля. И только позднее уже открылось, что господин Менгель проявлял в столице усиленную ростовщическую деятельность.
Злословие, царившее среди жильцов, можно было счесть за вполне дружеское, лишенное неестественной озлобленности. Но страховой агент из соседней страны навлёк на себя всеобщее нерасположение своими попытками перестраховать людей в отеле. Он как будто бы рассчитывал, что кто-нибудь должен умереть, тогда как, напротив, никто не собирался умирать. Его также называли господин директор, чтобы пробудить в нём чувство самоуважения; но по отношению к нему это была напрасная любезность. Сам себя он называл агентом Андерсоном и поправлял всех, дававших ему титул директора; это был только делец. Он был вполне доволен собою, плотно ел и крепко спал, и сил у него было через край. Жена генерального консула сказала раз: выгнать бы вон этого господина Андерсона!
Но фру Мильде прекрасно знала, почему жена консула непременно хотела выжить Андерсона: он не догадался о её нежности к нему. Раз вечером она сидела и мечтала одна в саду, в темноте, а госрподин Андерсон проходил мимо. Она позвала его, назвав директором, и к тому же прибавила, что он такой здоровый и сильный, что её нервы успокаиваются уже при виде его.
— Вот как! — сказал Андерсон,
— И знаете, я думаю, что вы опасный человек, — сказала жена консула. — Идите сюда, составьте мне компанию.
— Слишком темно, — ответил он.
— Да, но не идти же нам туда, где всего светлее.
— Видите ли, я по опыту знаю, что при свете я вижу лучше, чем в темноте, — сказал Андерсон.
Он был упрям. Общее мнение было то, что он не любил природы. Видели, как он смотрел на море совершенно холодно. Сердцеед Оксенштанд попробовал было раз поднять его на смех, но это ему не удалось. Вообще было очень весело слышать ответы агента. Молодая фру Трампе, красавица, спросила его однажды через стол:
— Вы, значит, не женаты?
— Нет, — ответил он. — Но тем не менее и я не обошёлся без напасти…
И вот должна была приехать новая дама.
Из соседней страны получена была телеграмма, в которой спрашивали, нет ли в отеле места для дамы; при этом требовалась комната, хотя бы и маленькая, но во всяком случае на нижнем этаже. Хозяйка ответила, что место есть.
Тогда гости в отеле принялись ждать даму. Почему она непременно хотела жить на нижнем этаже? Не хромая ли она? Молодая фру, бывшие по три-четыре года замужем, ничего бы не имели, если бы дама была просто некрасива. Лев Оксенштанд сказал:
— Пусть она и будет хороша; всё же померяться с вами, фру Трампе, она не может.
Два дня спустя она приехала. Её кучер скорой рысью подъехал к самому подъезду отеля. Дама вышла. Игра в лаун-теннис сразу прекратилась; все гдядели на даму. У неё была большая шляпа и очень изящное платье; а когда она вышла из экипажа, все увидели, что она была очень молода.
— Моя фамилия Андерсон, — отрекомендовалась она хозяйке.
— Как её фамилия? — спросила консульша.
— Андерсон! — ответила фру Трампе, красавица.
— Вот как, ещё одна Андерсон! Скоро здесь от них проходу не будет!
Консульша была права — Андерсон оказалась почти невыносимой для всех, кроме мужчин. Но в их среду она внесла удивительное оживление. Это не так-то легко было понять сразу; она не была красива, и у неё не было блестящих глаз фру Трампе — их не приходилось и сравнивать. Но у неё были тёмные, опасные глаза; да, они у неё были. И брови её походили на две чёрные пиявки, повернутые друг к другу головками, и казались мистическими. Она была молода, и ротик у неё был, как цветок.
Хорошо…
Фру Андерсон по утрам вставала поздно, так что хозяйка должна была ей напомнить об установленном в отеле времени: первый завтрак ровно в 9 часов.
Фру Андерсон ответила:
— Я буду являться ровно в 9 часов — только не по утрам.
Тут даже и генеральный консул невольно посмотрел на неё. А она встретила его взгляд. Генеральный консул был так создан, что никто бы не мог научить его читать во взгляде. Он происходил из известного писательского рода и сочинял превосходные стихи о природе и людях.
Но что за откровенный пожар в этих женских глазах среди белого дня! Генеральный консул видел одно: это были глаза, в которых загоралась страсть.
Когда фру Андерсон получила счёт, она попросила повременить с уплатой. У неё сейчас не было денег, но, вероятно, на днях она получит.
Вечером она завела разговор со статским советником Адами. Он переживал вторую молодость, ту последнюю вспышку, когда старость становится неестественно молодою. Вопросы и ответы фру Андерсон доставляли плешивому господину громадное удовольствие.
Когда Адами позвала его жена, генеральный консул сразу занял его место.
Он долго дожидался этого.
Он начал так:
— Я завидовал статскому советнику, что он мог так долго говорить с вами.
— А я вас ожидала, консул, — ответила фру. — Между прочим, чтобы спросить вас кое о чём и и поблагодарить вас.
— За что это?
— Это ведь вы велели поставить цветы в мою комнату?
— Цветы? Я должен признаться… Вы получили цветы?
— Извините! — сказала фру. — Значит, я слишком много вообразила.
В голову генерального консула ударила поэзия при этих таинственных цветах, и он воскликнул:
— Боже, это я должен бы сделать! Мы все должны бы это делать! Каждый день!
— Я люблю цветы, — сказала фру, — но я слишком бедна, чтобы покупать их.
При этом вышло так, что она рассказала кое-что из своей жизни, и генеральный консул сделал то же самое. Никогда прежде он не был так общителен с посторонними. В конце концов он совершенно одурел.
Фру сказала:
— Но ведь вы женаты, господин консул!
— В любви больше счастья смотреть вперёд, чем назад, — ответил он со вздохом.
За обедом на следующий день генеральный консул сидел смущённый и взбудораженный. Объяснение было в том, что в салфетку фру Андерсон он засунул небольшое стихотворение. Когда она его нашла и начала читать, она крикнула своему соседу:
— Фу, здесь сегодня жарче, чем где бы то ни было!
Поговаривали, что это статский советник, старый плешивец, велел поставить розы в комнату фру Андерсон. Но сам он, говоря с фру, это отрицал.
— Нет, нет, это не я, — говорил он, — я не смею себе этого позволить.
Фру посмотрела на него вдруг в изумлении. Она слегка приподняла свои брови, эти две тоненькие пиявки, повёрнутые друг к другу головками, и сказала:
— О, как красиво это прозвучало! Ваш голос походил на басы арфы. Статский советник поёт?
— О, нет, я не пою. То есть немного, когда-то, конечно.
Он стал совсем как молодой человек. Это, наверно, здоровый воздух и море сделали его таким здоровым и пылким! Статская советница послала за ним, но он не пошёл.
— Я не пойду, — сказал он, — пускай она меня оставит в покое. И чего от меня хотят?
Фру Андерсон кивнула головой и согласилась, что, конечно, он мог продолжать сидеть.
— Ведь мы можем разговаривать о делах, — сказала она. — В таком случае вы можете же остаться?
— Да, с вами я охотно бы делал дела, фру. Послушайте. Пусть между нами будет хоть маленькое дело.
— А не большое?
— Хотя бы и большое. Чем больше, тем лучше. Ха-ха-ха! Благослови вас Бог!
Но фру Андерсон говорила это серьёзно: она хотела застраховать его жизнь — застраховать его.
— Вот что! — сказал статский советник, поражённый. — Разве фру агент?
— Да, уже несколько лет. Я должна была помогать моему мужу зарабатывать кусок хлеба. Что же прикажете делать…
И, затем она продолжала пояснять, что она не хочет его обобрать, вовсе нет нужды, чтоб это была большая сумма.
— Ну, — сказал статский советник, — уж если это делать, то лучше на большую сумму. Да оно, пожалуй, и умно в общем быть застрахованным.
— Бумаги для подписи я должна послать домой моему мужу, — сказала фру. — А для соблюдения формы вас должен освидетельствовать врач страхового общества, хоть вы и кажетесь здоровым, как юноша.
— Доктор скоро приедет.
Встретив свою жену, статский советник заявил коротко и ясно:
— Я занимался делом и не мог прийти. Что тебе от меня нужно?
— Ты занимался делом? С нею?
— Я застраховал свою жизнь. Это очень важно быть застрахованным. Она — представительница лучшего общества.
— Худшего общества, — ответила статская советница двусмысленно, — она представительница наихудшего общества!
Статский советник был очень рад доставить удовольствие фру Андерсон.
Он сам настаивал, чтоб дело было сделано поскорее, и, когда приехал врач, статский советник пошёл на освидетельствование в прекрасном расположении духа.
Он, разумеется, ни на что не жаловался.
Фру пожала ему руку и поблагодарила его.
— Неужели я действительно оказал вам этим услугу? — спросил он.
— Большую услугу. Помощь. Я больше ничего не скажу.
Тогда статский советник дал восторжествовать лучшему в своей натуре и воскликнул:
— Я надеюсь, что уговорю и генерального консула сделать то же самое, если вы придаёте этому значение.
Фру Андерсон назвала его своим другом и благодетелем. И, оглянувшись вокруг, она прелестно покраснела.
— Я думаю, нам лучше это сделать, пока здесь врач страхового общества, — сказал статский советник генеральному консулу. — Мы, наверно, делаем этим фру большое благодеяние. Она прямо ничего не сказала, но…
— А мне она прямо сказала, что она бедная, — ответил генеральный консул. — Я нахожу, что это большая беда. Прелестное дитя и опасные глаза.
И в нём заговорил поэт: он не хотел отставать и решил застраховаться в такую же большую сумму, как и статский советник. У него, кроме того, была ещё особая причина оказать фру Андерсон эту услугу: она только что поблагодарила его за стихи с таким чувством, которое иначе и назвать нельзя было, как взрывом.
— А что, если бы мы застраховали также наших жен? — блеснула у него идея.
— Что? Наших жен? — спросил статский советник. — Нет, это не идёт, я с моей не слажу. Понимаете, освидетельствование. Ни за что!
— А что касается меня, я нахожу, что мы почти обязаны это сделать.
Настала пауза. Статский советник глубоко задумался.
— Она должна это сделать! — воскликнул он вдруг. — Я сейчас же пойду к ней.
Редко видывала статская советница своего супруга таким решительным; он не терпел решительно никаких возражений.
— Мы обязаны это сделать! — сказал он, повторяя слова генерального консула.