В постели – обычно это происходило по утрам – или в любом другом закрытом месте, где мы оставались одни, все менялось. От первого прикосновения до самого последнего содрогания собой я не владел… Даже не пытался… Единственное время, когда не видел себя со стороны… Ее мнение о моих мужских способностях меня не волновало… Ненависть, – воспоминание об ее измене в эти моменты становилось нестерпимо острым, – я не преувеличиваю, голая неутолимая любовь-ненависть, болезненная и оглупляющая, доходила до крика, до хриплого протяжного стона, до судорог. Но! Бессвязные фразы, которые я кричал, ее не оскорбляли. Чем-то все напоминало драку без правил. Драку, в которой нужно не победить, а отомстить… Полуизнасилование… Вскоре я понял, что именно это доставляет ей удовольствие… Да и мне тоже… Тело ее занимало слишком большое место в моей душе… Настоящий талант, которым она обладала в избытке, хранился не в черепной коробке, не в поющем горле, но совершенно в иной части тела… Она лежала подо мной с запрокинутым лицом и закрытыми глазами, выгнувшись под своим любимым углом, застывшая, напряженная, готовая к отпору, и втягивала меня в себя… Что-что, а фригидной она никогда не была и сейчас тоже не стала… Совсем наоборот…
Вдруг появилось гигантское зеркало в спальне. Чтобы запомнил… чтобы не было сомнений… Тело, в котором жила моя душа, мне не нравилось… То, что происходило в постели, ее закатившиеся глаза и хриплые стоны в метре от спящей за стеной дочки, не было всей правдой, и умиротворенное, гладкое слово «соитие» не имело к нам никакого отношения… Иногда я в последний момент пытался сопротивляться, пытался представить здесь, под собою, другую женщину, которая осталась в Питере. Но никогда не удавалось… И то, что выкрикивалось на языке касаний в самом конце, удержать в себе было нельзя. Лгать на нем так и не научился…
Приступы ревности с годами происходили все реже, но становились более болезненными. И после этого я замечал, что одиночество мое становится сильнее, агрессивнее, застывает в полную от нее отъединенность. До такой степени, что часто посредине бессонной ночи хотелось вскочить и во весь голос завыть. Одному против кромешной тишины вокруг.
Кого я действительно всегда любил, так это Лару. Несмотря на то, что до родов мне страшно хотелось сына. Лучшая часть меня ласково и бессмысленно мычала вместе с ней, когда ходил по комнате, держа ее на руках, покачивал, подбрасывал в воздух. Комочек беззащитной, плачущей плоти – моей собственной плоти – превращался на глазах в веселую любопытную девочку. И не было между нами тогда никого. Жена кормила ее, мыла ее тельце, но то, что Лара знала, чему она училась, все это исходило от меня… Она росла, и странно было видеть, как пробуждалась, становилась заметнее ее собственная, ниоткуда появившаяся женственность, и как все мое уходило из нее.
С годами я все меньше и меньше проводил с ней времени. Зачем-то выдерживал одно и то же, раз навсегда отмеренное расстояние, и любовь свою старался не показывать. Мне не нужны были произнесенные вслух слова. Мало было поцелуев, объятий, игр и сказок. Я, дурак, совсем не понимал, насколько они нужны ей… Теперь моей недолюбленной девочки здесь нет. Она уже не попросит перед сном, обняв своего медвежонка: «посиди со мной». И не скажет, что когда-нибудь выйдет за меня замуж. Упустил я ее. Ушла из дома, даже не попрощавшись, когда был в командировке. Второпях, тайком, будто боялась, что удерживать будут. И парень, к которому ушла, ничем на меня не похож… Может быть, просто ревную ее к нему?.. Все, кто может предать, когда-нибудь предадут. Дорого обходится скупость на жесты, на слова… у моих родителей тоже никогда не было времени… Цепочка искалеченных, недолюбленных…
Глава 4
Внизу, гордо откинув свои взъерошенные головы и покачивая ворсистыми шарами кокосов, маршировали вразнобой к океану одноногие пальмы. Темное бормотание листьев, свисающих сразу во все стороны, сливалось с шумом всеочищающего дождя. Вдоль пальмового пути на морщинистом зеркале асфальта расплывшимися ртутными каплями сияли промоины. Машины, выстроившиеся в ровный ряд перед домом, казались огромными металлическими животными, которые угрюмо стояли в своем загоне, уткнувшись блестящими рылами в кормушки.
Я оглянулся. И увидел жену, сидевшую, поджав полные ноги с белыми косточками на коленях, в колпаке из мягкого рыжего света. Увидел перламутровый рот, уже говоривший, но еще беззвучный. Под длинной изогнутой шеей торшера глухо потрескивала горящая кожура его стеклянного плода. Шелковистые ночные мотыльки бились о нее.
Когда через секунду пришел в себя и увидел ее наяву, она сидела, осененная тем же торшером и в той же позе. Покрытые серебристым блеском губы быстро шевелились. Слишком быстро. Похоже, все это время, пока я из своей акустической ямы рассматривал город, она продолжала говорить. Судя по часам на столике возле дивана, это длилось довольно долго. Язык у нее поворачивается сказать многое. Знает сотни готовых, тщательно отполированных фраз, но о молчании не знает ничего. То, что она произносила, и я автоматически читал по ее губам, было в полном согласии с бушующим ливнем, с сигаретным дымом, с пьянящим запахом коньяка. Я не пытался перебивать, и ее гладкие слова проскальзывали мимо, не задевая… В темном потоке проступили первые паузы, отороченные глубокими вздохами. Они расширялись, наползали друг на друга… Наступившей тишиной снова завладел дождь. Дождь, дождь, дождь… Ритм падающей воды становился все более отчетливым.
Прошла еще одна очень длинная сигарета. Жизнь моя стала короче на несколько минут. Она с недовольным видом глядела в стену над телевизором. Левая ладонь бережно поддерживала под локоть правую руку. Решительно расплющила окурок и начала взахлеб выстукивать обручальным кольцом что-то по стеклянному квадрату стола, будто передавала в наше глухое молчание азбукой Морзе важное сообщение, которое, чтобы его не осквернить, нельзя озвучивать. Вслушиваться в это сообщение я не стал. Без слов давно уже ее не понимаю. Да и со словами…
– Она сама не знает, чего хочет, – пробормотал я, обращаясь к столу, на котором все еще осторожно подрагивал мокрый след от рюмки.
Швырялся охапками люминесцирующего ливня соленый напористый ветер. Ревел, с завыванием бросался на дома. Перепрыгивал с грохотом с крыши на крышу. Будто тысячу лет продержали его в закопанной глубоко под землей бутылке, и наконец он вырвался. Грозным глухим урчанием отвечали водосточные трубы. А где-то далеко, на самом краю нашей флоридской ойкумены, в хрустально-чистых небоскребах, опоясанных ярусами электрических балконов – в сотнях аквариумов, поставленных друг на друга, – беззвучно плавали смутные человеческие тела. И под ними зеленые горы воды равномерно обрушивались на узкую полоску белого песка.
Я резко выдохнул и ощутил пустоту. Словно вместе с ветром выдохнул и часть собственной души. Подхвативший ее неуемный сквозняк столкнулся с ветерком, идущим от вентилятора. Потом, уже отброшенный им, с шепелявым всхлипыванием юркнул в угол, смахнув по дороге мое перекошенное отражение в зеркале – я был там весь совершенно седой, – и затаился, притворяясь, что умер.
Бормотанье, которое еще не превратилось в голос моей жены, становилось все более громким.
– Ты вообще здесь? – Она провела несколько раз ладонью у меня перед глазами.
Очень хотелось сказать: «Нет. Я сейчас бегу по берегу. Крылатый рыжий пес, радостно повизгивая, несется за мною. Морда его сияет блаженством. Маленький ветер подталкивает нас в спины. Океан выстилает желтый песок тяжелым шелестом волн. Втягивает их назад, в себя. Они набирают силу в его глубине и снова покорно ложатся мне под ноги. Вспыхнуло, как вата, в лучах заходящего солнца пересохшее алое облако…» Но не сказал. Опять ничего не сказал.
Она обняла обеими руками свою пузатую рюмку – золотистые пятнышки света беззвучно толкнулись в стеклянные стенки, – точно собиралась ее поцеловать, с какой-то отрешенной грустью усмехнулась. Потом глубоко вздохнула, запивая коньяк глотком растворенного в воздухе электричества с солоноватым привкусом океана, и прижала пустую рюмку к груди.
– Говорю тебе, положа руку на сердце: я никогда по-настоящему его не любила!
– Сердце слева.
– Что? – переспросила она. Наморщила лоб и сдвинула брови, чтобы быстрее понять.
– Сердце слева, а руку ты держишь справа.
– С тобой невозможно разговаривать. Нельзя же все понимать буквально!
– То, что ты говоришь о себе и о мужике, с которым ты спала, семя которого ты носила в себе уже через месяц после нашей свадьбы, я могу понимать только буквально. – Это явно был удар ниже пояса, и я это знал.
– Ну почему ты такой жестокий? – Фраза смахивала на короткое, точное движение опытной воровки: я незаметно лишился чего-то очень важного, подтверждавшего мою правоту. – Сколько можно обвинять в одном и том же? Я так больше не могу… Не могу, не хочу быть все время виноватой и несчастной! Пойми, мне нужно чувствовать себя женщиной. Я не могу одна. Кто-то должен все время держать за руку.
– Кто-то? Не важно кто?
Я стоял над ней, засунув руки в карманы, и смотрел на ее живот. Приподнимался на цыпочки и опять тяжело опускался. Левая линза очков поймала свет лампы и вспыхнула. И увидел, как маленький зоид с вертлявым хвостиком движется снизу вверх внутри ее влажного тела. Предугадать результаты этого движения не мог никто… Лара тоже так начиналась…
– Не цепляйся к словам! – Она резко увеличила громкость, и я снова удивился широте диапазона ее голосовых связок. – Не могу даже себе представить, что тебя до сих пор это так волнует!
– Вот именно, представить себе не можешь… а я могу…
– Не все так просто!
(Восклицательный знак за словом «просто», как только его написал, повалился вправо набок. Превратился в точку-тире, в первую букву нового длинного сообщения, выстукиваемого обручальной морзянкой по стеклянному столу. Но понимать эти сообщения он упорно не хотел.)
Наконец она откинулась на спинку дивана, опустила веки и, точно защищаясь, прикрыла их пальцами.
– Мы тогда начали ссориться. Теперь даже не вспомнить из-за чего. И в какой-то момент показалось, что уже не помиримся… А ты лежал рядом. И делал вид, что спишь… – Резким движением вставила новую сигарету куда-то в нижнюю часть лица. Приступ искренней жалости к себе никак не отражался на ней. Она оставалась все такой же сосредоточенной. Торопливо, но очень четко озвучивала давно заготовленные для этого разговора гладкие фразы, проложенные тоненькими, темными слоями молчания. – А ему я нужна была. И он готов был на все!
– Действительно, раз нужна была, как отказать… Поэтому ты мне врала? Казалось, что я говорю не с ней, а лишь с ее лицом. И слушает вполуха кто-то другой, совсем чужая женщина, чьи влажные, приплюснутые глаза смотрят сквозь прорези маски. Они ничего не видят, словно вставлены только для украшения. И свет в них не отражается. Что-то враждебное прячется по ту сторону от них. Сейчас, когда, засунув руки в карманы, стою над ней, у меня ощущение превосходства, ощущение правоты. Но понимаю, что долго оно не продержится, и потому тороплюсь. – Ведь ты замужем была… до некоторой степени… Во всяком случае, я так считал… От этого дети рождаются…
Глубоко в моей черепной коробке металась, не находя себе места, все та же слепящая голографическая картинка с двумя сплетенными телами в комнате, наглухо занавешенной шторами. Тела, как только о них вспомнили, под ритмичный скрип начали шумно, со стонами двигаться. Это напоминало хорошо слаженный страшный механизм.
– Откуда я знаю, а вдруг еще есть много, чего я не видел. – Я скривился, почесал подбородок. В душе тоже что-то скривилось. Но продолжал назло самому себе. – Вот, у тебя пару лет назад новый компьютерный адрес появился… Да еще защищенный паролем…
Может быть, теперь она снова что-то скрывает?
– Может быть, теперь ты снова что-то скрываешь? – произнес я уже вслух.
Тлеющая сигарета в самом центре ее задумчиво вытянутых губ повернулась ко мне. Она сделала маленькую паузу, словно повторила про себя мои слова, перед тем, как ответить. И как ни странно, покраснела. Кровь, приливавшую к лицу, она контролировать не умела. Спираль из дыма, въедливого, немного сладковатого аромата духов и коньяка обволакивала ее сейчас. До боли знакомая жилка забилась в черно-желтой тени над правой щекой.
С грехом пополам сохраняя предательское равновесие – пять рюмок как минимум, – поднялась и остановилась у окна. Размытые пятна проплывали по лицу, будто стояла она на краю залитого светом бассейна. Посмотрела снизу, слегка прищурившись, словно пыталась что-то прочесть у меня в глазах, и попробовала улыбнуться.
Это был взгляд – даже не взгляд, а взор – из далекого прошлого, из первых ночей медового месяца, когда в местоимение «мы» заменяло оба наших «я». Когда не надо было ничего объяснять и разговаривать нужно было только шепотом сквозь торопливое скрипенье кровати из губ прямо в уши. В которых таился ее замечательный музыкальный слух. И подернутые пеленой янтарные крапинки в ее прищурившихся влажных зрачках с золотистыми ободками были следами, оставшимися с того времени.
– Ты что, до сих пор к нему ревнуешь? Как глупо… – Давно уже не слышал, чтобы она говорила так безнадежно. Правда была в ней самой, а не в ее словах. В том, как их произносила. Она явно чего-то ждала от меня.
Провела рукой по моей трехдневной щетине. Уверенно и робко прижалась своим теплым большим телом. Телом, которое я знал наизусть. И я снова ощутил упругую тяжесть ее бедер. Раньше работало безотказно.
– Помнишь, как в прошлый Новый год, когда мы вернулись от Берковичей…
– Зачем ты? Ведь я же не машина. – Я с трудом высвободился. – Пойми, то, о чем ты молчишь, очень важно!.. Даже имя его так и не хочешь назвать…
Я все еще не мог решить, что должен чувствовать. Душа запуталась в себе самой. Признаться, что ревную к призраку, который уже много лет как исчез, было унизительно. Чего я из себя корчу? Но тут же понял, что это не я, а меня что-то корчит. И ничего с этим сделать не смогу.
Честная, нечестная, невежественная, неинтеллигентная – эти книжные мерки не подходят. Слишком уж переливается, переходит одно в другое то, что у нее внутри. И в слова не укладывается… Все равно что считать нечестным или невежественным этот ливень за окном… Надо переменить тему, найти мостик, чтобы перейти пропасть.
– Для меня это чересчур сложно. – Тишина никогда не была для нее естественной средой обитания. Долго в ней находиться она не могла.
– И для меня. – Я сидел, покусывая дужку очков. Отголоски ее слов, ее тела медленно затихали во мне. – А вдруг он вернется, и все начнется снова?
Она испуганно посмотрела, собрала размазанную улыбку в узкую полоску, зажатую между губами, и замерла. Но сразу же спохватилась.
– Да я и тогда не придавала значения. Как будто не со мной. – Привел меня в чувство ее голос. В чувство, что я в неоплатном долгу. Голос стал гораздо тоньше и пронзительней. Словно незаметно подтянула голосовые связки. Сейчас он исполнял вариации на тему грубого, ревнивого мужа. Никакой, самый совершенный детектор не зарегистрировал бы в нем и малейшей лжи. Но на всякий случай все же решила подстраховать себя коротким смешком. Смешок отработан был плохо, и впечатления на меня не произвел. – Это ведь не кино, которое можно прокручивать много раз… Не могу с тобой разговаривать. Сердце начинает болеть.
– Я думаю… – Мне понадобилось три-четыре секунды, чтобы решить, что именно я думаю, и решиться это произнести. – Я думаю, сердце у тебя гораздо здоровее моего.
Для чего ей нужен новый компьютерный адрес, защищенный паролем? Ведь не порнографические же сайты она рассматривает?.. Какая-то важная мысль в самый последний момент все время ускользает.
Слегка поколебавшись, она начала втягивать в себя еще один глоток. Я заметил, что румянец у нее на щеках испарился. Бутылка была уже почти пустой. Между мной и женщиной, одиноко пьющей рядом, не было почти ничего общего. При этом еще очень много прошлого соединяло нас. Пока мы обвиняли друг друга, оба чувствовали эту тонкую, подрагивающую связь. Но стоило замолчать, и она исчезала. Так исчезает в воздухе сверкающий диск вокруг остановившегося вентилятора.