— Погоди, сынок, ты еще когда-нибудь угодишь под военный суд, — сказал с укоризной Малвени, — но… так и быть, — он откупорил бутылку, — на сей раз я насчет тебя не доложу. Офицерские харчи еще никому не вредили, а выпивка и подавно. За удачу! Война сейчас или не война… Впрочем, времечко и впрямь поганое. Итак, за войну! — Он поднял бутылку с безобидным пойлом и помахал на все четыре стороны. — За войну, будь она проклята! Север, восток, юг и запад! Джок, трясогузка несчастная, иди сюда, выпей!
Но Лиройд, совершенно потерявший голову от страха перед смертью, которую предвещали вздувшиеся у него на шее вены, призывал создателя разом покончить с ним и в промежутках хватал ртом воздух. Ортерис вторично окатил его водой, и великан немного ожил.
— Ох, не знаю, выживу ли я! Да и чего ради жить-то? Послушайте, ребята! Я устал, до смерти устал. Кости — и те у меня размякли. Ох, дайте околеть!
Под сводом кирпичной арки прерывистый шепот Лиройда отдавался гулким эхом. Малвени беспомощно взглянул на меня, но я-то помнил, как однажды, в трудный-претрудный день на берегу реки Кхеми, вконец отчаявшийся Ортерис чуть не сошел с ума и как умело изгнал духа безумия чародей Малвени.
— Говорите же, Теренс, — сказал я, — не то Лиройд у нас совсем взбесится, а это будет почище, чем с Ортерисом. Говорите! На ваш голос он отзовется.
Ортерис предусмотрительно побросал винтовки караульных на койку Малвени, а тот повысил голос, как будто уже давно рассказывал одну из своих историй, и, повернувшись ко мне, произнес:
— Ваша правда, сэр, хоть в казармах, хоть за их стенами, ирландцы — это сущие дьяволы. В таком полку служить впору лишь здоровым парням с кулаками, как у чемпионов. Беззаконие в ирландском полку — хуже, чем в Содоме, а уж какую резню устраивают эти отпетые, остервенелые разбойники на поле боя!.. Мой первый полк был ирландский — сплошные фении и бунтовщики до мозга костей, но за Вдову дрались, кстати, лучше всех они, мятежники-ирландцы. Черные тайронцы. Слыхали о таких, сэр?
Слыхал ли я! Я знал, что полк этот — редкая коллекция отъявленных мерзавцев, похитителей собак и кур, мародеров и при этом самых отчаянных сорвиголов во всей армии. Пол-Европы и пол-Азии имели все основания помнить черных тайронцев — да сопутствует удача их истрепанным знаменам, как им всегда сопутствовала слава!
— Ух и ребята же были — кипяток с уксусом! Я и сам как-то раз погорячился — раскроил одному парню череп пряжкой и после некоторых неприятностей, каких — распространяться не буду, попал в Старый полк и принес с собой репутацию молодца, который умеет за себя постоять.
Но, как я вам уже докладывал, в один прекрасный день мне опять довелось повстречаться с черными тайронцамн, как раз когда они нужны были позарез. Ортерис, сынок, как называлось то место, куда послали одну роту наших и одну роту тайронцев, чтобы мы обошли гору, спустились вниз и малость проучили патанов? Это было после Газни.
— Не знаю, как называли его окаянные патаны, а мы прозвали его Театром Сильвера. Неужто сам не помнишь?
— Верно, верно, Театр Сильвера, ущелье между двумя горами, узкое, как талия у девчонки, а темно там было, как в колодце. Патанов там было видимо-невидимо, и величали они себя, по своему нахальству, ни больше ни меньше как резерв. Помнится, наши шотландцы и отряды гуркхов прижали патанские полки. Шотландцы и гуркхи неразлучны, как близнецы, даром что непохожи. И напиваются вместе, когда господь сподобит. Так вот, роте Старого полка и роте тайронцев приказали обойти гору и выоить оттуда патанский резерв. Офицеров у нас не хватало — дрисентерия началась, а они не берегутся, нам и дали на роту только одного офицера, но зато он был не промах — пальца в рот не клади.
— Как его звали? — спросил я.
— Капитан О’Нил, Старый Крюк, помните, я еще вам рассказывал про то, как он воевал в Бирме. Ха! Вот это был парень! Тайронцев же вел молоденький офицерик, но кто кем командовал, это вы еще увидите. Влезли мы с тайронцами на гору по разные стороны ущелья и видим: внизу кишит этот поганый резерв, как крысы в яме. «Не робей, реоята, — говорит Крюк, он всегда заботился о нас, как мать родная. — А ну-ка, спустите на них несколько камушков покрупнее вместо визитных карточек». Скатили мы десяток-другой валунов, и патаны заорали, но тут вдруг офицерик тайронцев как взвизгнет с той стороны ущелья: «Какого черта вы делаете. Вы моим солдатам все удовольствие испортите! Не видите, как они в бой рвутся.» «Ишь какой горячий выискался! — говорит Крюк, — Ладно, отставить камни ребята. Валяйте вниз и задайте им перцу!» — «Как бы самим не поперхнуться», — тихонько сказал кто-то позади меня. Но Крюк услышал. «А ты не разевай пасть», — говорит он со смешком, и мы посыпались вниз. Лиройда-то с нами в ту пору не было, он, конечно, в лазарете отлеживался.
— Вранье! — оскорбился Лиройд, придвигаясь с койкой поближе. — Я же там вот это заработал, сам знаешь, Малвени. — Он поднял руку, и от правой подмышки через заросли на его груди побежала наискось тонкая белая полоса, кончавшаяся где-то у четвертого ребра слева
— Видно старею, голова слабеет, — невозмутимо сказал Малвени. — Конечно ты был с нами. Что это мне взбрело! В лазарете валялся совсем другой парень. Значит, ты помнишь, Джок, как мы и тайронцы с треском столкнулись на дне ущелья и увязли в толпе патанов — ни туда ни сюда.
— Еще бы не помнить! И давка же была! Меня так зажали, что чуть кишки не выдавили, — Ортерис меланхолически погладил себя по животу.
— Да, коротышкам тогда пришлось туго, но один коротышка, Малвени опустил руку на плечо Ортерису, — спас мне жизнь. Мы там прочно застряли — патаны и не думают отступать, и мы не можем. Мы же их выбить должны. А самое главное — как сцепились мы с патанами с разбегу, так и деремся врукопашную, а стрелять — никто не стреляет. В лучшем случае нож или штык в ход пустишь, да не всякий раз руку высвободишь. Мы напираем на них грудью, а тайронцы сзади орут, как шальные, сперва я никак не мог взять в толк, чего они беснуются, но позже смекнул, и патаны тоже.
«Обхватывай их ногами!» — с хохотом рычит Крюк, когда бежать дальше стало некуда и мы остановились, а сам обхватывает здоровенного волосатого патана. Им и не терпится друг друга прикончить, и двинуться не могут.
«В охапку!» — орет Крюк, а тайронцы сзади пуще прежнего напирают. «И бей через плечо!» — кричит какой-то сержант у него из-за спины. Тут вижу — мелькнул над ухом Крюка тесак, как змеиный язык, и патан рухнул с перерезанным кадыком, словно боров на Дромейской ярмарке. «Спасибо, приятель, хорошо меня охраняют, — говорит Крюк, не моргнув глазом, — кстати, и местечко для меня освободилось». И, подмяв патана под себя, встал на его место. А тот, пока перед смертью корчился, успел Крюку откусить каблук. «Давай, ребята, нажимай! — кричит Крюк. — Нажимай, не рассыплетесь! Самому, что ли, вас тащить прикажете?»
Вот мы и нажали: кто лягает, кто пихает, кто ругается. А трава скользкая, ноги разъезжаются, и упаси тебя бог свалиться, если стоишь в первом ряду!
— Случалось вам толкаться у входа в партер театра Виктории, когда все билеты проданы? — перебил его Ортерис. — Так тут было еще хуже — они наседают на нас, а мы не поддаемся. У меня так в глазах было темно.
— Это ты верно говоришь, сынок. Я держал малыша между колен, но он тыкал штыком во все стороны, вслепую, пыхтя, как зверь. Наш Ортерис — сущий дьявол в таких делах. Разве не так? — Малвени явно подтрунивал.
— Смейся, смейся! — отозвался тот. — Я знаю, что толку от меня тогда было мало, зато уж когда мы открыли огонь с левого фланга, тут я им задал жару. Да! — заключил он, стукнув кулаком по койке. — Кто ростом не вышел, тому штыком работать — все равно что удочкой махать! Терпеть не могу, когда такая каша заваривается, что когти да кулаки в ход пускать приходится. Нет, вы мне дайте винтовку с притертым затвором да патроны, которые полежали с годик, чтоб порох как следует просох, да поставьте меня так, чтоб на меня не наступил такой медведь, как ты, так тут я с божьей помощью пять раз из семи выбью с восьмисот шагов. Хочешь, попробуем, ирландская туша?
— Отвяжись ты, оса ты этакая. Я тебя за работой видел. А по мне, самое милое дело штык: вогнал поглубже да повернул раза два — и пусть потом выздоравливает.
— К черту штык, — проговорил Лиройд, который внимательно прислушивался. — Гляньте-ка! — Схватив винтовку чуть пониже мушки, он взмахнул ею с такой легкостью, с какой иной действует ножом.
— Этак-то лучше всего, — кротко добавил он, — хочешь — размозжишь человеку рожу, а закроется — руку сломаешь. Это, понятно, не по уставу. Но все равно — мне подавайте приклад.
— Здесь как в любви — каждый на свой лад, — рассудительно заметил Малвени. — Либо приклад, либо штык, либо пуля — кому что нравится. Так вот, как я уже, значит, говорил, стоим мы, пыхтим друг другу прямо в морду и ругаемся на чем свет. Ортерис — тот честит свою мать, зачем она его на три дюйма длиннее не сделала. Вдруг он мне говорит: «Пригнись, дубина, я у тебя через плечо вон того сниму!» — «Да ты мне башку разнесешь, — говорю я и подымаю руку, — пролезай под мышкой, клоп ты кровожадный, говорю, только не продырявь меня, а то я тебе уши оборву». Чем ты угостил того патана, что насел на меня, когда я ни рукой, ни ногой двинуть не мог? Пулей или штыком?
— Штыком, — ответил Ортерис, — снизу вверх под ребро. Он тут же растянулся. Твое счастье, что так вышло.
— Верно, сынок! Давка эта, значит, тянулась добрых минут пять, потом — патаны назад, а мы за ними. Помню, мне страх не хотелось, чтоб Дайна вдовой осталась. Покрошили мы немного патанов и опять застряли. А тайронцы сзади и собаками-то нас обзывают и трусами — на все корки честят за то, что загораживаем им дорогу. «Чего им не терпится? — думаю. — Ведь по всему видно, хватит и на их долю». Тут за мной кто-то пищит, жалостно этак: «Пропусти, дай мне до них добраться! Ради девы Марии, подвинься, дылда, ну что тебе стоит?» — «Куда тебя несет? На тот свет еще успеешь», — говорю я, не поворачивая головы, не до того было: клинки плясали у нас перед носом, как солнце на заливе Донегол в ветреный день. «Видишь, сколько наших положили, — отвечает он и прямо втискивается мне в бок, — а они еще вчера были живехоньки. Вот и я Тима Кулана не уберег, а он мне двоюродным братом приходится! Пусти, говорит, пусти, а то я тебя самого проткну!» — «Ну, — думаю, — уж коли тайронцы потеряли много своих, не завидую я сегодня патанам». Тут-то я и смекнул, отчего ирландцы за спиной у нас Так беснуются.
Я посторонился, тайронец как ринется вперед, отводя назад штык, как косарь косу, и свалил патана с ног ударом под самый ремень, так что штык о пряжку сломался.
«Ну, теперь Тим Кулан может спать спокойно», — говорит он, ухмыляясь. И тут же валится с раскроенным черепом, ухмыляясь уже двумя половинками рта.
А тайронцы все напирают да напирают, наши ребята с ними переругиваются, и Крюк идет впереди всех — в правой руке его сабля работает, как ручка насоса, а в левой револьвер фырчит, как кошка. Но опять-таки удивительное дело: никакого грохота, как это в бою бывает. Все как во сне, вот только мертвецы-то настоящие.
Пропустил я ирландца вперед, и так у меня в нутре муторно сделалось. Меня всегда в деле, прошу прощения, сэр, позывает на рвоту. «Пустите, ребята, — говорю я, попятившись, — меня сейчас наизнанку вывернет!» И поверите ли, они без единого слова расступились, а ведь самому дьяволу не уступили бы дорогу. Выбрался я на чистое место, и меня, прошу прощения, сэр, немилосердно вырвало, накануне я здорово выпил.
Вижу, в сторонке лежит молоденький офицерик, а на нем сидит сержант из тайронцев. Тот самый офицерик, который камни сбрасывать Крюку помешал. Хорошенький такой мальчик, и ротик у него свеженький, как роза, а оттуда вместо росы прямо-таки трехлинейные ругательства вылетают!
«Кто это там под тобой!» — спрашиваю я сержанта. — «Да вот пришлось одному петушку ее величества шпоры поприжать, — отвечает он. — Грозится меня под военный суд закатать». — «Пусти! — кричит офицерик. — Пусти, я должен командовать своими людьми!» — разумея тайронцев, которыми никто отродясь не мог командовать, даже сам дьявол, если б его к ним офицером назначили.
«Моя мать в Клонмеле у его отца корм для коровы покупает, — говорит сержант, который сидит на мальчике. — Так неужели я явлюсь к его матери и скажу, что дал ему погибнуть зазря? Лежи ты, порох, успеешь меня потом под суд отдать». — «Правильно, — говорю я, — из таких вот и выходят генералы, а ваше дело их беречь. Чего вы хотите, сэр?» — осведомился я вежливо так. «Убивать этих голодранцев, убивать!» — пищит, а у самого в большущих синих глазах слезы стоят. «Интересно, как вы это будете делать? — говорю я. — Револьвер для вас — как пугач для ребенка: шуму много, а толку мало. С вашей большой красивой саблей вам не совладать — у вас рука дрожит, как осиновый лист. Лежите лучше тихо да подрастайте», — говорю я ему. «Марш к своей роте, наглец», — отвечает он. «Все в свое время, говорю, сперва я попью».
Тут подходит Крюк, лицо у него все в синяках — там, конечно, где кровью не выпачкано. «Воды! — говорит. — Подыхаю от жажды! Ну и жарко!»
Выпил он полмеха, а остальное плеснул себе за пазуху и вода прямо-таки зашипела на его волосатой шкуре. Тут он замечает офицерика под сержантом. «Это еще что такое?» — спрашивает он. «Мятеж, сэр», — отвечает сержант, а офицерик начинает жалобным голоском упрашивать Крюка, чтобы он его вызволил. Но Крюка черта с два разжалобишь. «Держите его крепче, — говорит он, — сегодня младенцам тут делать нечего. А пока что, — говорит, — я конфискую у вас ваш изящный пульверизатор, а то мой револьвер мне все руки запакостил!»
И в самом деле, большой и указательный пальцы у него совсем почернели от пороха. Так он и забрал у офицерика его револьвер. Хотите верьте, сэр, хотите нет, но в бою случается много такого, о чем потом в донесениях помалкивают.
«Пошли, Малвени, — говорит Крюк, — мы ему не военный суд».
И мы с ним опять лезем в самую кашу. Патаны все еще держатся. Но уже порядком поредели, потому как тайронцы то и дело вспоминают Тима Кулана.
Крюк выбирается из гущи свалки и ну шарить по сторонам глазами. «В чем дело, сэр, — спрашиваю я, — чем я могу служить?» — «Где горнист?» — спрашивает он. Ныряю я обратно в толпу (а наши тем временем переводят дух за спиной тайронцев, пока те дерутся как одержимые) и натыкаюсь на горниста Фрина — мальчишка орудует штыком, как большой. «Тебе за что, щенок, платят — за баловство? — говорю я, хватая его за шиворот, — Пошел отсюда, делай, что положено», — говорю, а мальчишка артачится. «Я уже одного прикончил, — говорит он, ухмыляясь, — такой же был верзила, как ты, и образина такая же. Пусти, я еще хочу».
Не понравился мне такой оскорбительный разговор, сую я горниста под мышку и тащу к Крюку, а тот за боем наблюдает. Крюк мальчишку отлупил так, что тот заревел, однако сам Крюк молчит.
Патаны отступать начали, и тут наши как заорут!
«Развернутым строем — марш! — кричит Крюк. — Играй атаку, парень, играй во славу британской армии!»
Мальчишка и ну дуть, как тайфун. Патаны дрогнули, а мы с тайронцами развернулись, и тут я понял, что все прежнее — были цветочки. Ягодки пошли только теперь. Мы оттеснили их туда, где лощина была пошире, рассыпались цепью да как погоним их! Ох, до чего ж было здорово, все как по маслу пошло! Сержанты бегут на флангах, перекликаются между собой, а наша цепь, хоть и поредела, так и косит патанов беглым огнем. Где ущелье пошире, мы развертываемся, где поуже — смыкаемся, как дамский веер, а в самом конце патаны попытались удержаться, так мы смели их огнем — патронов-то у нас хватало, сначала мы ведь врукопашную дрались.
— Малвени один не меньше тридцати штук истратил, пока мы по ущелью бежали, — заметил Ортерис. — Чистая была работа. Стрелять-то он ловок. Хоть дай ему белый платочек в руку да розовые шелковые носочки надень — и тех бы не перепачкал!
— За милю было слышно, как тайронцы вопят, — продолжал Малвени, — сержантам никак их унять не удавалось. Они прямо обезумели, одно слово — обезумели! Когда мы очистили лощину и наступила тишина, наш Крюк сел и закрыл лицо руками. Теперь, когда мы опомнились, каждый стал самим собой; уж вы поверьте, в такие минуты человек весь наружу бывает.