…И теперь, по прошествии десятилетий, генерал-полковник Кологрив прибыл с инспекцией на полигон.
Плохо звезды располагались на небе в те злополучные сутки. Незадача из незадач, но именно в этот день дежурил по части капитан Шнайдер. И хотя давно недуг близорукости одолевает генерала Кологрива, еще издали распознал и углядел он, что дежурный-то по части, безусловно — жид. Что поделать, ну, не любил кривую эту, лишайниковую эту ветвь на древе человечества генерал Кологрив. И когда уж дело касалось жида — распроворнейше мыслил генерал. И возле штабной трехэтажки, намереваясь рапорт принять от дежурного, так разместился на местности генерал, чтобы жидочек в начищенных своих сапогах и пригнанной под фигуру шинели пошагал к генералу с рапортом как раз через мутную и неприглядную лужу. По прямой, только по прямой надлежит идти рапортующему пред очи высшего начальства. Но лелеял мысль генерал Кологрив: вдруг да этот расфуфыренный портупейный жидочек, как принято в их хитрованской породе, устрашится замарать свою отутюженность, схитрит да и пойдет петлёй вокруг лужи? Вот тогда-то и повеселит себя генерал. Вплоть до офицерского суда чести будет тут дело.
Ах, Кологрив, Кологрив… Ловко придумано, да недодумано. Встать бы генералу за десять шагов от конца лужи, а он — впритык!
Всё сразу же понял Марк Евсеевич Шнайдер, как — по неизвестной, вот что обидно! — причине затеял унизить его генерал. Что ж, генерал — брошена перчатка, так поднимет её Марк Евсеевич. А тогда уж держись.
Моряки на параде шагают — восемьдесят пять шагов в минуту. И порадовался втайне Марк Евсеевич, что у них-то, в сухопутных войсках, в инфантерии, парадный шаг — сто двадцать шагов в минуту. Сто двадцать в данном случае — оно куда продукти вней. И как по метроному выдержал стодвадцатку капитан Шнайдер, и такое печатание шага по луже явил, такое штормовое вздыбление волн — будто и не человек тут движется, а чистый торпедный катер. Хотел было шарахнуться вспять от лужи генерал Кологрив, но пронеслось в мозгу у него: нельзя. Посрамление выйдет от этого генералу
И тёмной глинистой жижей от макушки до пят окатило генерала, и папаху из драгоценного каракулевого кляма, и золотые очки «Цайсс, Йена», и барскую пепельную шинель. И двух полковников-прилипал, что тянулись по бокам своего хозяина, окатило как есть.
— Товарищ генерал-полковник! — стальным напруженным голосом отчеканил дежурный, — инженерно-транспортный полк особого назначения… происшествий по части нет… дежурный по части гвардии капитан Шнайдер!
…Подавленно, не без того, поднялся к себе в квартиру капитан. Посреди крохотной прихожей ждала его жена, Жанна Дашиевна..
— А-аа, знаешь уже, — посмотрев на жену, сказал капитан.
— Знаю, — отозвалась жена и подошла обнять.
— Куда, — отстранился капитан Шнайдер. — Грязный я…
— Марька, — сказала сквозь слезы Жанна Дашиевна, — ты самый, самый, самый чистый!.
— Однако, мать, — проронил капитан Шнайдер, — теперь долго тебе не быть майоршей.
— Пропади оно пропадом! — в мокрый отворот шинели сказала Жанна Дашиевна. — Мне с тобой и в лейтенантах было — хоть сейчас всё это вернись.
…На том бы и заглохнуть истории. Ну, в американскую химчистку сдали в Москве генеральскую шинель и папаху — и вернулись они оттуда как ненадёванные. И тянет капитанскую лямку уважаемый как в воинской среде, так и на гражданке капитан Шнайдер. Да на беду — не только сверхпородистая шинель есть в гардеробе генерала Кологрива. Живчик, пролаза и парень-хват, зятёк Тита Ефремовича, генерал-майор Венька Гавлыш преподнёс на день рождения тестю канадский, но, в общем, почти уставного, почти армейского покроя тулупчик. И как-то. поглядевши на него, генерал Кологрив утвердился в мысли, что пора бы прогулять, проветрить тулупчик. А какие для этого могут быть наилучшие обоснования? Инспекция, конечно же, только она. И заискрила по армейским каналам связь, на подмосковном аэродроме расчехлили авиатехники под генералов оборудованный АН-24: генерал-полковник Кологрив вылетает с инспекцией, да не один, с ним еще малый маршал авиации Б.Т.Елагин.
…-Твой звездный час, Марик, — сказал командир полка. — Теперь или никогда. К нам заявится ревизор. А кто — ты уже дознался. Ну, какая там к бесу инспекция: едут они бражничать да животы растрясти. Вот и надо встретить их чин по чину. И гони-ка ты на охоту, подстрели что получше. Рысишек пару бы, мясцо — на стол, а шкуры гостям на вывоз. Елагин коллекцию рогов собирает, так не худо бы в эту коллекцию приплюсовать что-нибудь уникальное. Может, сменит тогда Кологрив гнев на милость, просверлим тогда тебе дырочку под майорский погон.
— Слушаюсь, — сказал капитан Шнайдер. — Обеспечим всё «на ять», Пал Никитич
Он, Шнайдер, в лучшем виде всё сделает. Но, извини-подвинься, окажись воля Шнайдера — он бы скунсовым, росомашьим подхвостьем накормил Кологрива… Он бы декабрьским секачом, провонявшим собственной спермой, попотчевал многозвёздного гостя. Он бы рыбой-маринкой его накормил, не сняв черной пленки в её животе. Но, коли уж попросил Пал Никитич…
И говорят вот, что улица полна неожиданностей. Это всего лишь улица, Тогда какими уж неожиданностями может быть полна тайга!
Рога — у Евгения Борисовича Тхорика спроворил Шнайдер. Двадцать с лишним сойков на этих лосиных рогах, размах лопат несусветный, череп отбелён и целехонек. Золотую медаль чемпиона мира за такие рога — отдай, не греши. И две рыси в кузове, одна аж якуточка, голубая рысь. Нету цены. И три косули в кузове, в теле, упитанные зверюшки. Всё оно так, но мороз ломит за сорок, а вездеход ГАЗ-66 лежит почти на боку, на опрокид его поволокло с откоса.
Настаивал контрразведчик Колька Чекунин: возьмём, Марик. в рейс человек трёх солдат. Но разотнекался Шнайдер: выскакиваем ведь накоротке, на междуделках, одна нога здесь, другая там. И «газон» — это тебе не «Урал», это легкая кавалерия, нет на нём печки, поморозим солдат.
Теперь двое они в тайге, теперь рубят они лесинки, чтобы подважить грузовик, а сперва подпереть козелками, чтобы встал он на колесья, а не завалился вверх брюхом. Третьи сутки они в тайге, а ещё не сомкнули и глаз. И сил у двух офицеров — как у пули на излёте. Но всё равно: голодные, помороженные, зуб на зуб не попадает — победили они и выбрались на перевал.
— «Товарищ, не в силах я вахту стоять! — сказал кочегар кочегару», — так пропел-посипел капитан Шнайдер майору Чекунину. И майор признал: я, Марик, тоже за руль не сяду, засну, расшибёмся.
Тогда решили они хоть на двадцать минут прикорнуть. Поставили вездеход на обочину, габаритные огни включены, подсос привытянул Шнайдер, чтобы молотил мотор на повышенных оборотах и побольше тепла гнал в кабину. И опытен в таёжных делах капитан. даже направление ветра учёл на перевале. Так поставил он вездеход, чтобы не наносило на него, а как раз относило ветром угарный выхлоп от двигателя.
И прикорнули. Да так прикорнули, что, счастье отвернись, прикорнули бы они вечным сном. Улёгся ветер на перевале, и в трескучем морозе выхлопными газами так окутало вездеход — будто гейзер обнаружился на обочине. И всё бы, и вечная память, снимем головные уборы: ещё две привычные зимние шофёрские смерти на северных наших трассах.
Но получаса не прошло — тяжкий гул стал нарастать на дороге. Выкатился из-за скального поворота лесовозный роспуск-тягач. Вмиг добыли лесорубные люди из кабины вездехода два тела. И куда там, никакие уж они не атлеты, что Чекунин, что Шнайдер: полная тряпичная обмяклость в телах и шеи болтаются как у битых гусей.
Здесь зверское, бесчеловечное искусственное дыхание стали делать двум обморочным, и обнаружился результат: стали подрагивать веки у офицеров. И шевеление пальцев наметилось. Тогда загрузили в кабину вездехода тела, тесьмой законтрили на сиденье, чтобы не валились тела при виражах на севшего за руль учётчика лесопункта — и погнал по дороге старшой.
Зелёные, стальные, с красными звёздами и на электромоторной раздвижке ворота у этой воинской части. С дальним светом фар, под сплошное тревожное бибиканье подкатил к этим воротам учётчик, и автоматчики при воротах сперва очень грозно ощетинились на штатского за рулём хорошо известной машины. Но выскочили дежуранты из КПП, взвалили Шнайдера с Чекуниным на закорки — и бегом к расположению части. А учётчик вслед поглядел — и пошёл.
— Э, отец, так промеж нас не бывает! — догнал учётчика старший по караулу. — Ты кто?
— Лесоруб, — сказал учётчик, стряхивая с плеча офицерскую руку.
— У тебя и на лбу написано, что лесоруб. А ты удостоверься. Документ дай. Сам не дашь, так силой возьмём.
И прочитал по замусоленной книжечке, сличив с лесным человеком и фотографию:
— Костромин Иван Еремеевич. Учётчик Малинского лесопункта. И ладушки, теперь свободен, Иван Еремеевич Никого ведь ты сюда не привозил, верно? Не привозил. Теперь знаем мы, кого отблагодарить, а чем — коллегиально решим. У тебя дочки нету, Иван Еремеевич? Я бы женился на дочке от такого отца.
— Женилку не простуди, — сказал Иван Еремеевич и канул в морозной взвеси.
Тогда как в расположении воинской части полный происходил раскардаш. В самом деле: что насулил генерал-полковник Кологрив под этот визит малому военновоздушному маршалуЕлагину? Полное отдохновение насулил Елагину, от которого очень зависел по службе генерал-майор В.М.Гавлыш, любимый зять Тита Ефремовича. И застолья с невиданной снедью маршалу были обещаны, и рожки горала, а эти рожки ножиком поскоблишь, сглотнёшь стружечки — и из провального старикашки становишься неуемным самцом; и подарки насулил, и полцентнера недавно открытого геологами минерала чароит, нигде в мире нету такого камня, — и вот вышло, что по всем статьям обмишурился, опростоволосился Кологрив перед маршалом, а простецким языком говоря — пёрнул в пудру. Ну, конечно, для высоких гостей был в загородном Доме приёмов даден банкет, да нам и в Москве обрыдли такие банкеты. Эка невидаль — поросёнок молочный на столе, французское пойло «Реми Мартин» да постылая икра. А седло косули, извините, где? Куропатки в сливках где? Лосиная губа где? Расколотка из свежепойманного ленка? Где водка монгольская лично от Цеденбала, кумысом молодых кобылиц очищенная водка?
Потому люто именно в инспекцию врезался генерал Кологрив и непорядков — это в образцовой-то части! — нарыл воз и маленькую тележку. И тут как раз полковники-прилипалы шепнули Титу Ефремовичу, что только что обрисовались в части два субчика, которые и сорвали всю красоту инспекторского вояжа!
В гараже командирских машин и застал Тит Ефремович эту парочку. И — мать честная! — одним из них оказался как раз тот жидочек, что опакостил грязью из лужи два года назад весь генеральский гардероб Тита Ефремовича! Здесь, само собой, всколыхнулось всё в генерале, и сладкое воспоминание выпятилось о законах военного времени: хвать бы сейчас пистолет — и этому Шнайдеру сквозняк между глаз.
— Так-с, — подступил вплотную к капитану генерал Кологрив, с удивлением находя лицо этого капитана вовсе не перекошенным от ужаса, а равнодушным и выцветшим, будто гимнастёрка третьего срока хожалости. — Что скажете, капитан?
А ничего не сказал капитан Шнайдер, бессловесно стоит столбом.
— Я спрашиваю: что скажете, капитан? Я вам хуй на пятачки порублю! Я… — поминая матерей всех обжитых пяти континентов и пингвиньих матерей Антарктиды, закричал генерал Кологрив. — Я… — и при этом лицо его покрылось точечными красными пятнами, какими на военных картах обозначают пулемётные гнёзда противника.
И тут капитан Шнайдер в полный рост, не сгибаясь и не корчась — упал навзничь, и явственно в гараже пронёсся звук неподдельного удара затылком о бетон.
— Он, — в раздражении произнёс генерал, — он это чего?
И выступив вперед, командир полка Павел Никитич Мальцев отчеканил, скрыв причину, что от тяжкого отравления газами СО2 упал ещё не успевший прийти в себя капитан Шнайдер:
— Товарищ генерал-полковник! Капитан Шнайдер потерял сознание и упал, потому что совершенно не переносит ругани матом, тем паче в отношении себя.
— Советский? — трагическим шёпотом спросил генерал-полковник, и красные пятнышки на его лице разукрупнились в пунцовые пятна, какими на картах Генштаба обозначают вражескую мортирную артиллерию. — Офицер? Не переносит? Мата?
— Так точно. При мате немедленно падает в обморок.
— Йип-тип-тип, — небывалым щебечущим голосом сказал генерал Кологрив.
— Извините, не понял, — придвинулся полковник Мальцев.
— Йяп-тяп-тяп! — допроизнёс что-то сокровенное Тит Ефремович. После чего, от внезапности не подхваченный ни своими холуями, ни полковником Мальцевым, ступни к ступням с капитаном Шнайдером повалился на спину, своим падением образовав как бы небывалую игральную карту, одна половинка которой — валет, а другая — король. Глубочайший, тяжелейший инсульт! Вот что бывает от присутствия капитанов-евреев в нашей овеянной героизмами армии!
Тут уж не на винтовом АН-24 — на реактивном ЯК-40 домчали Кологрива до Москвы, под надзор наипервых медицинских светил. Здесь светила потыкали там и сям в желтоватое генеральское тело иголочками — что же, вздрагивает, отзывается тело. Значит, не ишемический инсульт хватил Тита Ефремовича, без гаммы разнородных параличей, а присутствует у пациента в чистом виде инсульт геморрагический с полной потерей речи. Тромбик оторвался в изношенном кровотоке, понесло этот тромбик в мозг да там и заклинило.
Тут вспомнил один академик про подпольный бордель Эрнста Эберта для высокоранжирной публики, да какие чудеса производили тамошние мастерицы сосания, без всяких наркозов, операций и реанимаций высасывающие камни из мочевого пузыря и из почек. Чем чёрт не шутит, через то же самое причинное место приникли бы к генералу, всосались — может, впервые в истории мировой медицины и отсосали бы тромб из мозга.
Но нету его, разгромлен бордель, где теперь сыщешь непревзойденных его мастериц сосания!
Так что долгие и шаткие традиционные методы излечения пошли в ход. И вызывали академики для консультаций дочку Тита Ефремовича Валентину, директрису салона по коррекции фигур и похуданиям и, конечно же, мужа её генерала Гавлыша. Вот, поставили академики вопрос перед ближайшими родственниками, с вашего согласия как мы поступим: или в черепе генерала прорежем лючок и хирургически будем доискиваться до тромба, или же выберем терапевтический путь, без долбёжки черепа: посвятим все усилия, чтобы тромб рассосался?
Признаем: любящие дочь и зять были у Тита Ефремовича. В самом деле: это ведь неандертальщина, пещерный век — коловоротами и долбежными орудиями кромсать и так-то невеликий, всего пятьдесят шестого размера череп Тита Ефремовича. Потому решили остановиться на терапевтических методах. И, понятно, затруднений в лекарствах никаких не возникло. Ежу понятно, что в салон по коррекции фигур ходят дамы с широкими североамериканскими возможностями по добыче первостатейных пилюль. И Венька Гавлыш через резидентуру военной разведки расстарался, добыл что-то живительное в капсулах.
Так что месяца уже через два, стоя возле дивной американской компьютерной койки, которая с пульта могла преображаться во что угодно, разве только не в женщину — наблюдали консилиум и приглашенные родственники первые сдвиги: генерал Кологрив речевым своим аппаратом одолел букву «ы»
Конечно, и диссертанты мельтешили вокруг этого дела, и зафиксировали они убористым почерком, что быстрее всего восстановление речи у генерала идёт при помощи сказки Л.Н.Толстого «Маша и медведь», пока что, правда, не более как в пределах топтыжьего языка «тыка» и «ляпа». «Мцыри» же и «Илиада», транслируемые в уши генерала через плеер, вызывали у него видимое отторжение, но обнадеживающий скачок дала плёнка из серии «У пионерского костра», а именно — поэма о победе пионеров над колорадским жуком. Весьма живые и осмысленные выражения глаз фиксировались у Тита Ефремовича при чтении народным артистом РСФСР Фомою Брилёвым того раздела поэмы, где говорилось о первичной фазе становления на ноги вредоносного американского гада:
На вид он маленький, неброский,
Лишь с сантиметр величиной.
На крыльях черные полоски.
Их десять. Признак основной.
Жук каждый год плодится тихо,
Его орда растёт, растёт…
По восемьсот яиц жучиха
В урочный час всегда кладёт!