В двадцатых числах января Кирилов передал Клеточникову через Анну Петровну, что желает видеть его, и на этот раз был с ним любезнее, усадил подле себя, довольно участливо расспрашивал о родных и материальных обстоятельствах (возможно, повлияло на него то, что Анна Петровна аттестовала Клеточникова как своего деятельного помощника, возможно, также и то, что к этому времени пришли и оказались благоприятными отзывы о Клеточникове из жандармских управлений Симферополя и Пензы) и предложил работать агентом за тридцать рублей в месяц, обещав в случае успешной деятельности изменить к лучшему его материальные обстоятельства. Как человеку интеллигентному, предложил вращаться среди учащейся молодежи, завязывать знакомства и сообщать сведения, которые указывали бы на преступные замыслы. При этом объяснил, как в таких случаях действуют опытные агенты, и определил дни и часы свиданий для передачи сообщений.
Вот тогда-то Клеточников и съехал от Анны Петровны, поспешил убраться от нее чуть ли не на другой день после того, как был зачислен в агенты, не мог больше выносить ее общества. Прежде, когда только еще нужно было выведать ее тайну, с этим приходилось мириться, как с неизбежностью, но теперь, когда и тайна оказалась раскрытой и все ее связи выявлены, весь круг ее знакомых установлен, притом его собственная служба обещала дать гораздо больше того, чем могло дать проживание у Анны Петровны, проводить в ее обществе каждодневные вечера сделалось совершенно нестерпимым. Но почему? Ведь она не переставала быть по-своему привлекательным, в известном смысле даже симпатичным человеком? Разве стала она хуже, чем была, когда Клеточников, уже зная ее тайну, проводил часы в ее компании, не без интереса, не без удовольствия слушая ее занимательные, своеобразные рассказы о прошлом? Она оставалась такой же приветливой, импульсивной дамой с открытым, доброжелательным лицом, по-прежнему к ней тянулись люди, и не только ее «пестуны» и «крестники», обязанные ей всем, чего достигли в жизни, — со всеми она была внимательна и отзывчива, это Клеточников испытал на себе (вовсе не из какого-то расчета предложила она ему поступить в Третье отделение — предложила из расположения к нему, искренне желая помочь выпутаться из денежных затруднений, Третье же отделение предложила как последнее средство, после того, как посылала его в два или три учреждения вполне нейтральные, где у нее были добрые знакомые, вовсе не связанные с полицией, но где, однако, тоже не оказалось подходящего места, о чем она сильно сокрушалась). Точно так же не было у нее, это Клеточников знал совершенно точно, и злобного отношения к социалистам, как можно было бы, казалось, ожидать от правительственного агента, — вполне безразличная к идейной стороне дела, она не только не испытывала к социалистам особенной антипатии, но, напротив, вращаясь между ними, порой вступая по необходимости в продолжительные обязательные отношения с ними, даже любила их общество (в этом она не стеснялась признаваться Клеточникову), считая их интересными людьми, себе под стать, ибо это были люди со страстью. Она способна была сочувствовать их судьбе, хотя сама же и губила их, но об этом она старалась не думать, это ее уже не касалось, это не имело отношения к ее делу, к ее страсти, а страсть ее и была в том, чтобы выслеживать и ловить людей. В этом она была похожа на Николку Рейнштейна, тот также был равнодушен к идейной стороне дела, захвачен самой по себе страстью разрушать замыслы других людей, был художником, энтузиастом этой увлекательной, хотя и опасной игры. Как могли соединяться в человеке такие противоположные качества? Понять это было невозможно, но, именно оттого, что Анна Петровна была и добра, и приветлива, и отзывчива, она казалась Клеточникову чудовищем, омерзительным, вызывала порой тошнотворную тоску и отчаяние, от которых не было спасения. Со своей безотчетной, невинной кровожадностью она была вполне животным, бессмысленно эгоистическим и опасным, и, конечно, была бы не способна это осознать, если бы и нашелся человек, который попытался объяснить, показать ей это. Соображение это приводило Клеточникова в ужас. Вот от этих переживаний, неизбежно возникавших при общении с Анной Петровной, он и поспешил сбежать, как только представилась возможность.
Впрочем, сбежал он от Анны Петровны вполне корректно, не испортив с ней отношений, оставив за собой право заходить к ней на правах друга, в расчете и впредь добывать здесь нужные сведения, — сбежал под благовидным предлогом: ему теперь, как агенту, было бы непредусмотрительно жить у нее, агента же, притом сам господин Кирилов советовал переселиться поближе к студентам, за которыми Клеточников должен был наблюдать. Расчет оказался верным. Вскоре разыгралась поставленная Николкой Рейнштейном драма, героями которой должны были стать редакторы и типографщики «Земли и воли», и никакой возможности следить за событиями не было бы у Клеточникова, если бы не квартира Анны Петровны. Агентурная служба, увы, не оправдала надежд, которые возлагал на нее Михайлов, — у Клеточникова отнюдь не прибавилось возможностей узнавать больше того, чем он узнавал через Анну Петровну.
Михайлов надеялся, что Клеточников, став агентом и встречаясь у Кирилова с другими агентами, не только сможет выявить новых агентов, но и получит возможность знакомиться с планами сыска из первых рук. Этого не произошло. Никаких особых поручений Кирилов не давал, для свиданий назначал такое время, когда Клеточников не мог столкнуться у него с другими агентами. Притом, определив Клеточникову общую задачу — следить за состоянием умов студенчества, предупредил, чтобы тот являлся на свидания только тогда, когда у него было что-либо интересное для сообщения. Интересного же у Клеточникова, естественно, ничего быть не могло. Несколько раз он был на студенческих балах, один раз на сходке в медицинской академии, отчеты об этом, согласованные с Михайловым (чтобы как-нибудь случайно не повредить нелегалам), и представлял Кирилову. Тот отзывался одобрительно о стиле изложения и почерке, относительно же содержания сообщений ничего не говорил, но видно было, что содержанием он недоволен. Однако же и гнать никудышного агента не гнал; стало быть, рассуждали Клеточников и Михайлов, имел-таки какие-то виды на него. Между тем некоторая польза от агентурной деятельности Клеточникова все же была. Дело в том, что Кирилов принимал секретных агентов не в Третьем отделении, а на одной из явочных квартир, на Литейном, туда являлся со своими сообщениями и Клеточников; землевольцы, установив за этой квартирой наблюдение, открыли еще нескольких вредных шпионов.
Но период агентства оказался недолгим. Через месяц, в начале марта, Клеточникову было передано (через Анну Петровну же) распоряжение Кирилова явиться в агентурную канцелярию и предложено место чиновника для письма, то самое, о котором хлопотала Анна Петровна и которое Кирилов благоразумно не спешил предоставить незнакомому человеку, не узнав его ближе. Агентурная работа и была отчасти способом проверить и узнать его.
И первое дело, которым пришлось Клеточникову заняться в канцелярии агентуры, была переписка об убийстве в Москве в гостинице Мамонтова двумя неизвестными лицами секретного агента Третьего отделения, лучшего, способнейшего агента, кронштадтского мещанина Николая Васильева Рейнштейна.
Агентура помещалась на третьем этаже основного здания Третьего отделения, в том его крыле, где были выходы во двор и под арку, которая соединяла двор с набережной Фонтанки, и с фасадной стороны был особый выход на Фонтанку, этим выходом пользовались служители и нечиновные канцеляристы, чиновники же и высшее начальство входили в здание через парадный подъезд, который был посередине фасада. Агентура занимала лишь часть крыла, остальные помещения третьего этажа занимали бухгалтерия, библиотека периодических изданий и многочисленные отделы третьей экспедиции — здесь сосредоточивались все дела по политическим преступлениям. Часть отделов третьей экспедиции располагалась и на четвертом этаже — шифровальный, перлюстраций, экспедиционная канцелярия с доброй дюжиной переписчиков. На четвертом же этаже располагались отделы других экспедиций, там находилась и библиотека нелегальных изданий и конфискованных книг. Огромный высокий зал второго этажа был занят картотекой, здесь в дубовых шкафах с выдвижными ящичками хранились сведения о тысячах и тысячах граждан империи. Любой человек, когда-либо имевший какую-либо связь с какой-либо политической организацией, или хотя бы однажды выступивший публично, или подписавший политическое воззвание, хотя бы по славянскому вопросу, или просто утерявший паспорт и тем самым навлекший на себя тень какого-либо подозрения, имел все основания быть зарегистрированным и описанным по приметам и даже, может быть, сфотографированным анфас и в профиль, и листы с этими сведениями получали соответствующее место в одном из шкафов. На втором этаже размещались и кабинеты высшего начальства, приемная была на первом этаже, там же казначейская часть и столовая. Во дворе, который имел помимо выхода на Фонтанку еще и другой выход — на Пантелеймоновскую улицу, в особых зданиях помещались архив, тюрьма, жандармские казармы, конюшня и прочие службы.
Само помещение агентуры представляло собою две большие комнаты; в одной, разделенной на две части перегородкой, были устроены кабинеты заведывавшего внутренней агентурой статского советника Григория Григорьевича Кирилова и заведывавшего заграничной агентурой коллежского советника Маврикия Маврикиевича Вольфа, в другой комнате занимались под непосредственным наблюдением помощника Кирилова статского же советника Василия Алексеевича Гусева человек шесть чиновников для письма (переписчиков) и писцов. В этой комнате и было определено место Клеточникову.
В первый день ему поручили переписать несколько агентурных донесений, предварительно сверив по алфавитам все имена, которые могли встретиться в донесениях (как это сделать, объяснил Гусев, тихий, аккуратный человек в чистом вицмундире, чистеньких нарукавниках, с небольшим незапоминающимся лицом), — переписать, излагая заключенные в донесениях сведения со всей возможной связностью и полнотой, при надобности дополняя их сведениями, взятыми из справок-памяток, которые составлялись на основе агентурных донесений обо всех более или менее заметных злоумышленниках и заключали в себе сведения, добытые ко времени последнего донесения; агенты, в большинстве своем люди малой грамотности, даже опытнейшие из них, написавшие не одну сотню донесений, излагали сведения удивительно неряшливо, они фиксировали свои мысли, как они возникали в мозгу, переписчики и должны были привести их в логический порядок. И еще поручили перебелить телеграмму, полученную из Москвы начальником Третьего отделения шефом жандармов Дрентельном от генерала Слезкина и расшифрованную Гусевым, с просьбой сообщить имеющиеся сведения о каком-то крестьянине Петре Соколове, подозреваемом (как позже выяснилось, ложно) в причастности к убийству Рейнштейна, и ответить на телеграмму, взяв нужные сведения на этот раз из картотеки на втором этаже, если таковые сведения там окажутся. С картотекой познакомил Клеточникова по приказанию Гусева чиновник Чернышев, субъект с военной выправкой и заносчивым выражением довольно благообразной, впрочем, физиономии; в картотеке имелось описание примет и привычек Соколова, и Клеточников составил текст телеграммы за подписью Шмита. Было это шестого марта, на другой день после того, как Третье отделение получило из Москвы от Слезкина телеграмму о том, что в гостинице Мамонтова найдено тело Рейнштейна, бесследно исчезнувшего шесть дней назад.
О странном исчезновении Николки Клеточников узнал еще четвертого числа от Анны Петровны, которая передала ему распоряжение Кирилова явиться в канцелярию агентуры; Анна же Петровна знала о Николке от Татьяны, в тот день, четвертого, примчавшейся из Москвы в истерике и паническом страхе. Татьяна говорила (как рассказывала Анна Петровна), что Николка исчез еще 26 февраля и что она, Татьяна, уверена, что Николку убили, о нем, мол, последнее время какие-то два господина, будто бы приехавшие из Петербурга, распускали слухи, что он шпион, и Николка знал об этих слухах и последнее время носил с собой револьвер, мало того, ее саму, Татьяну, хотели убить, и для этого один рабочий, Евдокимов, смутьян и социалист, который и втянул когда-то Николку в пропаганду, еще до того, как тот поступил в агентуру, этот Евдокимов назначил ей свидание в глухом месте, но она не пошла, потому что к этому времени знала, что и о ней каким-то образом сделалось известно, что она служит в агентуре. Клеточников был, таким образом, в какой-то мере подготовлен к известию о смерти Николки. Конечно, он мог бы в тот же день спросить о Николке у Михайлова, с которым виделся после разговора с Анной Петровной, но почему-то не спросил. Он стал ожидать известия о гибели Николки и ждал его с болезненным чувством. Мысль, что и он должен будет считать себя причастным к гибели Николки, если Николка будет убит, сильно смущала.
Когда он пришел в агентуру к назначенному времени, была получена от Слезкина очередная телеграмма с подробностями об убийстве и указаниями на возможных убийц Рейнштейна, и в их числе на Шмемана (все это Клеточников узнал через час, когда ему дали прочитать телеграмму), и все в агентуре были в сильном возбуждении и какой-то лихорадочной деятельности — занимались, как позже понял Клеточников, тем же, чем самому ему потом пришлось заниматься, — выуживали из картотек и алфавитов, из архивов сведения об указанных в телеграмме лицах. Кирилова на месте не оказалось, отправился с телеграммой к Шмиту, Гусеву было не до Клеточникова, он велел ему ждать в коридоре. Из всей этой суеты следовало, что произошло что-то чрезвычайное, но что именно произошло, Клеточников не мог определить. Через час возбуждение несколько спало, появился и снова куда-то пропал Кирилов. Гусев вызвал Клеточникова из коридора и поручил ему переписку, усадив за свободный стол у каких-то высоких железных шкафов. Отойдя от Клеточникова, Гусев о чем-то тихо заговорил с Чернышевым, и Клеточников вдруг услышал отчетливо произнесенное имя Рейнштейна. И тут пронзила догадка: возбуждение канцелярских было связано с исчезновением Николки. Он невольно обернулся к Гусеву и Чернышеву, и те повернулись к нему, должно быть, у него на лице было что-то написано, возможно написано, что он услышал их разговор и что имя Рейнштейна имеет для него какое-то значение, они молча и вопросительно уставились на него.
— Рейнштейн? Что с ним случилось? — спросил он.
Гусев, помолчав, подумав, ответил коротко, не спуская с Клеточникова задумчивых глаз:
— Убит.
— Не может быть! — сказал Клеточников, чувствуя, что бледнеет и что не в силах ничего с собой сделать, чтобы скрыть волнение.
Еще помолчав и подумав, Гусев повернулся к своему столу, взял со стола и молча протянул Клеточникову телеграмму Слезкина. Клеточников читал ее под внимательными взглядами Гусева и Чернышева и никак не мог дочитать до конца, первая фраза поразила его, он невольно возвращался к ней глазами, чувствуя противный холодок в груди: «Рейнштейну нанесено четыре глубоких раны кинжалом в грудь, распорота щека, лицо разбито гирею, объяснительная записка была приколота на спине трупа…».
Все-таки он справился с собой.
— Я знал его… Трудно представить… — пробормотал он, возвращая телеграмму.
В эту минуту принесли еще одну телеграмму от Слезкина (ту, которую потом дали переписать Клеточникову), и вновь все забыли о Клеточникове.
Постепенно работа канцелярии вошла в нормальную размеренную колею. Клеточников справился с агентурными записками и сдал их Гусеву; тот, бегло просмотрев и ничего не сказав, передал их Кирилову. Клеточникову же поручил заняться телеграммой Слезкина (о Соколове); когда Клеточников и с этим делом покончил и больше делать ему было нечего, Гусев приказал ему помогать чиновникам, занятым собиранием и систематизацией сведений о других лицах, указанных Слезкиным. Число лиц, подозревавшихся в причастности к убийству Рейнштейна, росло, их указывал Слезкин, телеграммы от которого продолжали поступать в течение всего дня, указывали и Кирилов с Гусевым, несколько раз запиравшиеся у Кирилова для тайных совещаний с какими-то личностями, то ли чиновниками других экспедиций, то ли агентами, и этой работы хватило до конца дня. Тут неожиданно обнаружилось, что Кирилов должен срочно, в тот же день, выехать в Москву для производства дознания по делу об убийстве Рейнштейна, и Клеточникову пришлось вместе с Чернышевым еще и спешно выписывать для Кирилова сведения о нескольких московских агентах Третьего отделения — сведения, которые зачем-то понадобились Кирилову. Сведения эти хранились как раз в тех железных шкафах, возле которых Гусев определил место Клеточникову, в делах и списках личного состава агентуры — всей агентуры Третьего отделения, всей армии секретных агентов, сотрудников, по невинной канцелярской терминологии. Собственно, доступ к этим делам имели лишь Гусев с Кириловым да Чернышев, и вслух при Клеточникове о характере этих дел ничего не было сказано (правила соблюдения секретности требовали известной сдержанности в служебных разговорах), Клеточникову было позволено только переписать указанные Чернышевым абзацы из нескольких дел, сброшюрованных в толстые книги, но о характере этих дел легко было догадаться. Об этом можно было догадаться по недомолвкам, внезапным паузам или нечаянно вырывавшимся словам Кирилова, Гусева и Чернышева (трудно хранить секреты во время лихорадочной, спешной работы, притом от человека, с которым весь день находишься в одной комнате) и по тем абзацам, которые переписывал Клеточников…