— Правильно, все правильно! — устало сказал Семенов вслух. — А крепко тебя, друг, скрутило твое показное величие — просто не человек, а руководящая инстанция.
«Но как, когда, почему все это произошло со мной? — спросил он себя в отчаянии. — Вижу, все вижу сейчас, но почему это случилось? Как я этого не заметил?»
Он думал, нападал на себя, опровергал свои слова, издевался горько, с неумолимой прямотой над мыслями, еще недавно утешавшими и успокаивавшими его. «Врешь, ты все знал о себе, видел все перемены! И причины ты знаешь: „не во всем принципиален, не всегда принципиален", — так сказал о тебе Лазарев, и это правда, все правда. Спокойствие ты любишь больше всего, а принципиальные люди — народ беспокойный, тут он тоже прав, и тебе нечем крыть. Вот так все и шло — ты уставал подхватывать хорошую, но требующую большой поддержки инициативу, уставал драться за нее, уставал думать о новом, боялся ссориться с начальниками, говорить им неприятности, а Лазарев вот не боится, нет! Помнишь это дело со строительством совхоза под Рудным? Помнишь, как возник этот план — построить теплицы на площади в сто гектаров, обогревать их теплом ТЭЦ и снабдить город свежими овощами? План хороший — лук и помидоры приходится часто самолетами забрасывать в Рудный, не только судами, — здешняя вечная мерзлота ничего не родит. И затрат требовалось не так уж много. С какой энергией начал ты это дело, как горячо выступал в крайкоме, как настойчиво уговаривал несоглашающихся. А чем кончилось? Тем, что тебя побили и ты сразу притих. Министр, тот, бывший, сердито сказал: „Год назад война окончилась, у нас заводы разрушены, люди живут в землянках, а Семенов собирается роскошествовать в своем медвежьем углу — удивляюсь, товарищ Семенов, отсутствию у тебя чувства реального!" Да, ты притих, и этим все кончилось. Нет, врешь, не кончилось этим, — сказал он себе с ненавистью. — Тебе записали, что, вместо конкретного руководства, ударился в фантазии, а люди в Рудном — рабочие, инженеры — настаивали, требовали построить теплицы. Но ты обрывал их — боялся второе резкое замечание заработать. Как это называется? „Глушить инициативу масс" — вроде ведь так. А теперь скажи, чем на самом деле все кончилось. Прошлым летом в ЦК тебе с укором заметили: „Товарищ Семенов, до каких же пор вы будете лук и огурцы самолетами возить? Такое большое предприятие, а не можете организовать солидного тепличного хозяйства! А ведь кто-то из ваших работников ставил этот вопрос несколько лет назад. Что же это вы так скоро забываете свои хорошие начинания, товарищи?“ И ты молча проглотил эту пилюлю — не хватило у тебя мужества признаться, что это ты ставил вопрос о теплицах и что это ты же, струсив, побоялся поставить его вновь. А принципиальные люди — Лазарев и этот твой Марков — не таковы. Они не отступают после первой неудачи, не опускают рук. Они думают, по-государственному угадывают государственные нужды, заранее предвидят, что потребует государство. А ты? Ты стал партийным чиновником высшего ранга — только исполняешь, что прикажут, живешь от кампании к кампании. А как ты вел себя, когда Марков потребовал сокращений и перемещений в аппарате? Ты встал на дыбы, а потом пришла правительственная директива о сокращении аппарата — пришлось немедленно перестраиваться. И вспомни, честно вспомни свою тогдашнюю мысль: ты поразился, не Марков ли писал некоторые разделы этой директивы — так хорошо сумел он предугадать ее».
— Да нет, неверно это! — крикнул он, снова пытаясь защитить себя. «А твоя борьба за план? Разве бюрократом и чинушей показал ты себя в этой борьбе? Вспомни, ты дни и ночи проводил на предприятиях, забывал заехать в горком, влез в технологию, познакомился со всеми мастерами, с рабочими. А сколько ты сидел с инженерами „бриза", прикидывал, как повысить производительность процессов и агрегатов? А твои выступления, твои разговоры с людьми — ведь они зажигали их! А твоя настойчивая, методическая проверка решений и обязательств? А помнишь этот телефонный разговор мастера обогатительной фабрики с работником рудника, который ты случайно подслушал? „Вот попробуйте только на час опоздать, — кричал мастер, — немедленно к Семенову пойду, он научит вас работать!" Ведь это было — люди шли к тебе, атаковали тебя на ходу, ты им нужен был, нужен был производству. Что же ты мажешь себя одной черной краской?»
«Нет, это не так просто, — ответил он себе неумолимо. — Ведь тут проявилась твоя тяга к спокойствию, что говорить, своеобразно проявилась, ты явление сложное, сразу ярлычка не подберешь, как выразился сегодня Чибисов. Все дело в том, что тогда так было спокойнее работать, энергично — Печерского сняли, заводы в Рудном не выполняли план, Москва требовала перелома. Вот так ты всегда: есть директива — выполняй, нет директивы — сиди на месте. Сегодня спокойнее ничего не делать — ты ничего не делаешь, завтра спокойнее и безопаснее действовать — ты с энергией берешься за работу. Сложное явление, сложное, ничего не скажешь».
Он вспомнил о том, как рассуждал ночью, вспомнил о планах борьбы с людьми, провалившими его на голосовании, и его передернуло, словно от физической боли. Теперь он совсем другими глазами смотрел на случившееся с ним несчастье, и те, прежние его мысли казались ему мелкими и грязными. «Стыдись, стыдись! — сказал он себе сурово. — Что ты увидел во всем этом? Личные счеты, дрязги, ничего принципиального, а принципиальное было. Ты рассуждал как обыватель, как мещанин и лишний раз доказал людям, что правильно они сделали, провалив тебя. „Дружки Маркова, тайная группка" — стыдись! Ты смотрел на людей, а был слеп, ничего не видел, другие открыли тебе глаза!»
Теперь он думал не о прошлом, а о будущем. И будущее, вначале туманное и неопределенное, делалось беспощадно достоверным. Отчаяние снова овладело Семеновым. Он знал самое главное, то, чего не знали те, кто был против него, — ему не просто удар наносили, не только учили тяжким и заслуженным уроком, а ломали всю его жизнь, потому что случившееся было для него непоправимой катастрофой.
— Ты, Иван Леонтьевич, не фамилию мою зачеркнул, — сказал Семенов вслух, — ты лучшее во мне перечеркнул.
Он словно поднялся надо всем и увидел не только свои ошибки и недостатки, но и ошибки тех, кто был против него.
«Нет у меня другой жизни, кроме партийной работы, — снова, как при беседе с Лазаревым, сказал он себе сурово и жестоко. — А раз тебя с партийной работы убирают, значит, всю жизнь твою ломают».
И опять поднялись в нем горечь и возмущение. Ну, хорошо, он совершил много ошибок, его побили — правильно, все правильно. И все же не только одни недостатки были в его работе. Вот они все приходили к нему и расписывали его задним числом черными красками, даже до вдохновения поднимались, изрекая все это, до пафоса.
И никто, ни один из них не вспомнил другое, а объективности ради следовало это другое отметить, — он ведь жил своей работой, не просто работал, жил! Конечно, было у него ослепление, зазнайство вельможи, бюрократическое чванство, — ничего этого он не отрицает, нет: он грубо обращался с сотрудниками, игнорировал их мнения, властно навязывал свои решения. И если он проявлял мало своей инициативы, а только исполнял директивы, то душу свою в работу он все же вкладывал, не мог работать без души. Нет, тут Лазарев неправ — не только одно равнодушие было в его работе. Отрыв от масс!
Но ведь он помнил о них, думал о них.
Не одним стремлением к спокойствию объясняются его ошибки. Он не оправдывается, нет, так и выходит — иногда он шел против интересов государства, может быть даже против коренных интересов тех самых людей, которых защищал. Он крепко тут ошибся, но забота о людях была.
— Кому все это сейчас нужно? Кто сейчас об этом вспомнит? — сказал он вслух, подводя итог своим невеселым мыслям, и встал со скамейки. Он направился к дому. Он шел одним и тем же шагом — медленно, заложив руки за спину. Только у городского театра он пошел быстрее — кончился спектакль, среди выходящих могли оказаться знакомые, ему не хотелось встречаться с ними.
Дома все уже спали. Он осторожно открыл и прикрыл дверь и на цыпочках прошел в кабинет. Войдя в него, он вздрогнул.
В кабинете сидел Марков.
8
Марков сидел в кресле одетый — в пальто. Он читал газету и, когда вошел Семенов, повернул к нему лицо. Весь гнев, все обиды разом поднялись в Семенове — он словно забыл о своих недавних мыслях. Он мрачно, негодующе, почти с ненавистью глянул в это хорошо знакомое, так часто сегодня припоминавшееся лицо — бритое, сухощавое, сильное и умное. Марков опустил газету и встал. Он сказал не улыбаясь:
— Что, непрошенный гость?
И Семенов ответил ему с вызовом и гневом:
— Так, Алексей Антонович, точно угадал.
Что-то дрогнуло в спокойном лице Маркова, что-то промелькнуло на нем — неуловимое, похожее на далекий отблеск улыбки. Он спросил — чуть ли не с издевательской учтивостью:
— Так как же, выгонишь или поговорим, Василий Петрович?
На секунду страстное желание взять Маркова за шиворот или просто показать ему рукой на дверь охватило Семенова. Но он был так измучен, что сил на это уже не было. Он сдержанно показал рукой на кресло.
— Садись, раз уж пришел.
Марков снова сел в кресло и бросил на стол газету — разговаривая с Семеновым, он держал ее в руке. Видимо, он не спешил начать беседу.
Он о чем-то думал, смотрел на Семенова, вынул папиросу, закурил. И Семенов, не удержавшись, заговорил сам.
— Что же, Алексей Антонович, добился своего? — сказал он.
— Добился, — согласился Марков, выпуская дым.
Семенов, снова закипая гневом, продолжал:
— Хорошую подготовительную работу ты провел, Алексей Антонович, — людей обрабатывал, свою группку сколотил. Выборы провел точно по расписанию.
— А вот этого не было, — возразил Марков. — От людей не скрывал, это правда, но обрабатывать их не обрабатывал. И группки никакой не было — если хочешь знать, я перед голосованием только в одном человеке был твердо уверен, что он тебя вычеркнет, — это я о себе.
Семенов задал ему тот же вопрос, который ставил перед всеми:
— Почему не дал прямого отвода?
— А незачем, — пожал плечами Марков. — Прямой отвод надо обосновывать, доказывать, начнутся споры, взвешивания по мелочам, в чем ты прав, в чем нет, а так — просто: не нравишься ты мне, вот я и вычеркиваю. Понял?
— В самом деле просто, — усмехнулся Семенов. — Нравиться я тебе, конечно, не могу, — оторвался от масс, партийный чинуша, спокойствие люблю, бездельник.
Марков казался удивленным. Он, подумав, возразил:
— Нет, зачем бездельник и чинуша? Этого я не говорил. Энергии у тебя, Василий Петрович, хватает на двоих, работать ты умеешь.
— Спасибо, что хоть это заметил, — едко сказал Семенов. — Другие дальше твоего пошли — что-либо хорошее во мне начисто отрицают.
— Энергия у тебя имеется, — повторил Марков. — Вот это, если хочешь знать, больше всего и бесило меня — всю свою энергию ты направил не туда, куда надо было, и вместо того чтобы помогать, стал мешать нам всем. Ты, если хочешь знать, был у нас в Рудном самым большим тормозом техническому и производственному прогрессу, вот почему все производственники пошли против тебя.
Марков был человек вспыльчивый. Долго вести размеренный, спокойный разговор — он, видимо, хотел вести именно такой разговор — не мог. Он вскочил с кресла и бросил недокуренную папиросу. Он стал краснеть, им уже овладевал быстро налетающий гнев.
Семенов сказал, возмущенный этими новыми нападками:
— Я тормоз прогрессу? А вспомни, как мы вместе боролись за план, за производственные показатели. Ведь заводы наши по качественным показателям — лучшие в стране; не спорю, это твоя заслуга, Алексей Антонович, но ведь и моего поту, немало и моего поту ушло на это.
— Ну и что же? — крикнул Марков. Он остановился против Семенова, раздраженный, злой, взъерошенный — такой, каким его всегда знал Семенов. Он повторил с силой: — Ну и что же? Кто отрицает, что ты серьезно боролся за план какое-то время? А сейчас ты мешаешь нам развернуть настоящую борьбу за план.
— Я мешаю? — спросил Семенов с тяжелым недоумением. — Еще недавно я вызывал к себе Волкова, у него там неполадки с программой, и строго предупредил, что приму партийные меры против него в случае срыва, дал советы, как поднять массы на повышение производительности.
Вот, вот! — сердито закричал Марков. — Этот твой дурацкий разговор у меня вон где сидит, — он показал пальцем на шею. — Знаешь ли ты, что мы развернули работу по автоматизации помола руды, специальные приборы и механизмы ставим? А эффект от этой затеи? Предположительно — пятнадцать — двадцать процентов повышения производительности агрегатов, не говоря уже о сокращении персонала. А Волков после разговора с тобой распорядился прекратить все работы по автоматизации. Он так прямо и кричал всем: «Если я не дам в будущем месяце возможных десяти — пятнадцати процентов сверх плана, меня никто не тронет, а если хоть на один процент не дотяну в этом месяце, Семенов с меня голову снимет». Он и мне это сказал: «Не могу экспериментировать, Алексей Антонович, Семенов мне выговор в личное дело вкатит, на кой мне это нужно!» Вот она, твоя сегодняшняя борьба за план, Василий Петрович, — узостью и формализмом от нее несет.
Семенов вспомнил, что Волков, оправдываясь, ссылался именно на работы по автоматизации, а он, Семенов, оборвал его: «Автоматика! Автоматику внедряй, а план срывать не позволю!» Все это теперь поворачивалось против Семенова — возражать ему было нечего. Внедрению автоматики он в сущности мешал.
Марков продолжал горячиться:
— На командные должности влезли лентяи, пустомели. Мы их перемещаем, посылаем на производство, а ты за них горой — наши люди, не смейте. То есть как это, наши люди? — гневно спросил Марков. — Ведь это нахлебники у государства, они только берут, государство рассматривают как дойную корову. А что государство, богадельня, что ли? Где это написано, что государство берет на себя обязанность пожизненно кормить и одевать болтунов, от которых никакого толку? У нас социализм — каждому по труду. А они уже при коммунизме живут — получают не по заслугам своим, а по потребности. Сколько их, представляешь? Ведь это же гиря, мешающая нам двигаться вперед. Мы замахнулись на них, а ты нас за руку хватаешь — нельзя, ничего, что толку от них нет, зато по-нашему разговаривают… Сейчас все люди — наши, но одни с пользой работают, другие бездельничают.
Семенов прервал Маркова:
— Значит, провалили вы меня в отместку за то, что я с вами со всеми не соглашался? Допускаю, и я ошибался, можно было бы поправить. А вы сразу вон!
— Поправишь тебя, — усмехнулся Марков. — Кто тебя поправлять брался, сам не раз с шишками уходил. — Он переменил тон и сказал сурово: — Провалили тебя за дело. Новые, огромные задачи поставила перед нами партия, а ты стал сильно мешать их решению.
— Уже во вредители записали, — мрачно проговорил Семенов.
— Ты погоди. Хоть и поздно сейчас, а несколько минут придется тебе потерять — послушай. Ты вот гордишься, что по качественным показателям мы первое место в стране заняли по нашей отрасли промышленности. Я тебе скажу больше — у нас на заводе имеются такие показатели, по которым мы на первое место в мире вышли — взять, например, использование объема печей.
— Вот этим надо гордиться, — прервал его Семенов. — Это и есть главная задача — добиться самых высоких показателей.
— Не горжусь я этим, — возразил Марков. — И скоро эти самые печи с высокими показателями ломать буду, потому что устарели они. Помнишь, я тебе сказал: «На первое место в стране вышли — начало неплохое». Это не слова были, Василий Петрович, а план, сейчас осуществлять его буду. И еще я тебе скажу: после приезда из Америки меня, как ты знаешь, главным инженером главка назначили, потом начальником главка. Сам я это высокое место бросил и попросился в Рудный — много нервов пришлось потратить, пока отпустили.